Журнал «Золотой Лев» № 277-278 - издание русской консервативной мысли

(www.zlev.ru)

 

Р. Рахматуллин

координатор общественного движения «Архнадзор»

 

Москва забыла, почему она столица

 

 

- Рустам, мы помним «брежневскую» Москву – и Москву «лужковскую». Кроме того, у нас в душе живут и Москва «сталинская», и «петербургского периода», и допетровской эпохи. Какие отпечатки оставили все эти эпохи на том городе, в котором мы живем ныне? Скажем, формула «Москва – Третий Рим» в чем выразилась материально?

- Весь кремлевский проект Ивана III – это «третьеримский проект». Изначально старец Филофей называл Третьим Римом «царство нашего Государя», в первом тексте не было имени Москва. Оно появилось у анонимного продолжателя Филофея. Официально эта формула была принята при учреждении Московского патриаршества при царе Федоре Иоанновиче и в регентстве Бориса Годунова. Но формула отражала реальность, а реальность возникла при Иване III, когда Москва стала замещать ослабевший Константинополь — центр православия.

 

Колокольня Ивана Великого в Кремле.

 

- От чего у нас осталось больше памятников – от допетровского периода, когда Москва была единственной столицей, или от «петербургского»?

Конечно, от «петербургского» больше – все-таки город постепенно превращался из деревянного в каменный. У нас есть десятки зданий XIV-XVI веков, сотни зданий XVII века, тысячи зданий XVIII и XIX веков, причем от XIX века сохранилась и часть средовой застройки.

 

- Ведь у России было две столицы в  «петербургский период»?

- Конечно, Москва оставалась столицей. Кремлевское хозяйство было дворцовым, Кремлевский дворец и еще несколько дворцов служили царскими резиденциями, губернатор, безусловно, замещал царя. Москва оставалась местом царского венчания. Екатерина перевела в Москву два департамента Сената. То есть столичные функции были распределены между двумя городами. В неравной, конечно, пропорции.

 

Здание XIX века.

 

Думаю, возвращение столицы в Москву осталось делом техники, когда строители железных дорог сделали ее центром новой коммуникации, а царское правительство согласилось с этим. Переезду большевистского правительства предшествовало восстановление патриаршества Московского. Это произошло в революционные дни. Так что возвращение столицы не сводится к этому переезду, переезд — лишь выражение глобального исторического процесса.

 

- А большевистские руководители как-то видели миссию Москвы?

- Сначала в качестве центра мировой революции, потом – «одной отдельно взятой социалистической страны», которая все равно должна была светить миру.

Как замечают исследователи, в досталинских авангардных проектах 1920-х годов присутствует мотив «рая на земле», переведенный в атеистический регистр. В 1930-е годы этот мотив трансформируется еще раз. В сталинской архитектуре аристократическая классика оказалась выразительницей пролетарской идеи. Если конструктивизм абсолютно нов, то сталинская классика – это новая работа с историческими стилями, «новый историзм», или эклектика.

Модернизм, пришедший в Москву с Хрущевым, демократичней сталинской классики. Он и дешевле, и внешне скромней. Это формулировалось очень просто — как «борьба с излишествами», но боролись с аристократичностью предыдущего стиля. Памятники хрущевской эпохи меня, как правило, огорчают и разочаровывают.

 

 

 

- Какие это памятники?

- Дворец съездов, Новый Арбат, снесенная ныне гостиница «Россия». Дворец съездов был непозволительным вторжением в Кремль.

 

Кремлевский дворец съездов.

 

Половина неуспеха этого дворца оттого, что Кремль – не Капитолий, а Палатин. Не республиканский, а императорский холм. Но кому было это понимать – Хрущеву? Из памятников хрущевской эпохи многие высоко оценивают Дворец пионеров на Воробьевых горах.

Что касается Брежнева, не знаю, каково было его личное отношение к городу. Есть ощущение, что именно тогда выработка отношения начала спускаться на уровень горкома КПСС, уровень товарища Гришина. И в этом смысле брежневские годы — пролог появления Лужкова. Но Генплан 1971 года, тем не менее, был прожектом общегосударственным[1].

Из брежневского запоминается гостиница «Космос» — космос вообще подпитывал угасающий коммунистический пафос. Здание ТАСС у Никитских ворот, хотя его замысел был искажен, и, возможно, к счастью, потому что автор хотел строить выше, а Гришин, по рассказам, распорядился срезать[2].

 

Здание агентства ТАСС.

 

В Подмосковье интересен проект музейного комплекса в Горках Ленинских.

 

- И вот мы подходим к эпохе Юрия Лужкова…

- В прологе — потеря Москвой мирового горизонта, даже двух горизонтов сразу: Москвы как столицы СССР и как столицы «Восточного блока», или «соцлагеря». Такое резкое сужение «кругов столичности» привело к потере смысла столичности вообще. Был риск воспринять Москву как номерной субъект РФ, который почему-то исполняет столичные функции. В действительности так и произошло. Лужков – безусловно, губернатор той эпохи, когда столица не помнит, почему она столица.

Конфликт между главой столичного региона и федеральным центром вероятен, если центр не понимает, чего он хочет от мира и от страны. Глава региона оказался активным и амбициозным субъектом действия, а федеральный центр сжался до периметра кремлевских стен.

Впервые за несколько веков московская архитектура стала губернаторской.

 

Здание торгового центра на Лубянке.

 

У нас никогда не было «волконского классицизма» или «голицынского ампира». Это все было екатерининским, или александровским, или николаевским, даже если сами цари жили в Петербурге. Лужков — отражение потери национальной, государственной, а следовательно, и столичной идентичности.

 

- Я никогда не воспринимал Лужкова как губернатора, – а, напротив, как такого «царя государства в государстве», маленького по территории, но очень богатого и мощного.

- Мы говорим об одном и том же. Исторически губернатор — наместник государя, но для 1990-х годов это избираемое лицо, способное «уйти в отрыв». Он как будто руководил провинцией, в которой почему-то оказалась столица. Лишь в 2000-е годы губернатор стал или, по мысли Путина, должен был стать наместником президента.

 

- И что же теперь? Все говорят о том, что Москва «снова стала федеральной».

- Посмотрим, как это будет выглядеть. Для начала федеральный центр должен заинтересоваться образным строем столицы и ее наследием, а в идеале — выработать и манифестировать в городе собственный большой стиль.

 

- А что такое большой стиль?

- Если стиль – это согласие художника на повтор, то большой стиль – это согласие общества на повтор за художником. Большой стиль распространяется на быт, на церемониал, на все, от дизайна мебели до городских пространств. А главное, сам человек становится явлением большого стиля.

В русской архитектуроведческой традиции слово «стиль» начинает применяться к годуновским памятникам. До этого говорится о школах. Есть годуновский стиль, узорочье первых Романовых, нарышкинское барокко молодого Петра, европейское барокко, классицизм, включающий ответвление готики и фазу ампира, историзм или романтизм XIX века, модерн с неорюсом, неоклассика 1910-х годов, нэповский авангард, сталинский стиль, новый модернизм.

Последний, собственно, продолжается по сей день. Ему примерно 55 лет, и это не предел, барокко и классицизм прожили дольше.

 

- Кроме нового творчества, было и, увы, продолжается разрушение наследия. Руководители, видимо, считают, что для всех памятников культуры места не хватит и надо расчищать драгоценное пространство. В основном, у нас вандализм все-таки начался при советской власти?

- Вандализм стал сознаваться как таковой еще до революции, в отсутствие нужных законов, в отсутствие ограничений собственности. В эпоху доходного строительства наследие несло огромные потери. Потом ленинский период, обратная крайность — полная национализация, реквизиции, погромы и пожары. Особенно сильно революционный вандализм ударил по сельской усадьбе. Это был во многом крестьянский вандализм. Его удалось несколько купировать в период НЭПа, когда расцвело краеведческое движение, создавались реставрационные мастерские, в усадьбах учреждались музеи. Новая волна вандализма поднялась к концу 1920-х годов, еще при НЭПе снесли первые храмы.

Сталинский вандализм — прежде всего атеистический и вообще идейный. Обращенный против храмовой архитектуры, но не только. Это была идейность нового социалистического города, о котором мало сказать, что в нем нет места религии, в нем еще есть место «широким проспектам и большим красивым домам».

 

Сталинский дом на Котельнической набережной.

 

- При этом не снесли храм Василия Блаженного…

- Возможно, храм Василия Блаженного не снесли потому, что снесли храм Христа Спасителя. Это действительно храм-спаситель, который отдал себя в жертву за очень многое. Не только храм Василия Блаженного, но и соборное, и дворцовое ядра Кремля сохранились. За них было отдано что-то большое и важное, что отвело удар, по крайней мере, от Кремля. Не думаю, что если бы храм Христа Спасителя встал на Воробьевых Горах, как хотел Александр I, то смог бы отвести удар. Но это метафизика.

Следующий период вандализма, хрущевский, – тоже идейный, но уже «на выдохе». Это некоторая пародия на предыдущий период, которая, тем не менее, стоила Москве еще нескольких храмов, а всей стране – множества новых потерь.

У Хрущева и его эпохи была последняя советская пассионарность. Брежневский этап отличается полной стагнацией, когда разрушение продолжалось по инерции. Застройка улиц подрезалась и сносилась по Генплану, центр застраивался спальными коробками. Зато возродилось охранное движение, прежде всего ВООПИиК, а во второй половине 1970-х годов родилось долгожданное законодательство об охране наследия. Тогда же стали появляться большие проекты экспонирования наследия вроде Золотого кольца. Какие-то почвенные веяния достигали верхних эшелонов власти. Считается, например, что деревянный Томск сохранил его партийный начальник Егор Лигачев.

 

- При Лужкове вандализм усилился?

- Да, поскольку поменялись обстоятельства, связанные с формами собственности. Заказчиком были государство, его низовые структуры или казенные учреждения. В 1990-е годы появились частный заказ и частный подряд.

Накануне, к концу 1980-х, вандализм притих, потому что государственной власти стало не до архитектурного заказа, а стройкомплекс развалился. Лужковский вандализм начался в 1994 году на Кадашевской набережной, а также на задах самой мэрии, где были снесены казаковские службы губернаторского дворца. То есть мэрия начала с себя. Чуть позже от расширения мэрии погибла усадьба Андреевой-Бальмонт в Брюсовом переулке. Однако главная новизна ситуации, повторю, — в появлении частного инвестора. И в нежелании мэрии ему противостоять, умноженном на желание войти с ним в долю.

Лишь через 10 лет, в 2003-2004 годах, Лужков перестал лично подписывать распоряжения о сносах. Тогда же фактически рождается современное градозащитное движение, а остальное общество выражает ему поддержку. Это когда практически одновременно снесли Военторг, гостиницу «Москва» и сгорел Манеж. Вдруг оказалось, что «всем не все равно», и что-то стало меняться. Но вандализм продолжился в менее откровенной форме, когда решения  стали приниматься чиновниками среднего звена.

 

- Что сулит смена городской власти вашей «епархии»?

- В первые дни и недели после отставки Лужкова градозащитники с удивлением обнаружили, что их отчетливо слышат. Как будто стена между нами и властью вдруг стала абсолютно проницаемой, мы могли донести до власти почти любую мысль. Накануне невозможно было представить, что если ты публично возмутишься против строительства на Боровицкой площади, где уже огорожена площадка и снимают грунт, то на следующий день тебе ответят: хорошо, мы больше не будем! Это состояние длилось несколько недель.

Но сегодня мы по-прежнему не понимаем, как будут строиться взаимоотношения власти и градозащиты, потому что власть сама не понимает этого. Новая городская власть все еще осматривается, думает, нанимает Счетную палату, ревизует инвестпроекты...

То немногое, что говорит новый мэр по нашим делам, вызывает оптимизм. Он говорит, что старый город нужно консервировать, прекращать в нем строительство. Он в ручном режиме перепахивает тысячи инвестконтрактов. Но хотелось бы, чтобы этот процесс был более прозрачным. Скажу прямей: хотелось бы принимать в нем участие. Увы, градостроительно-земельная комиссия сформирована из одних чиновников.

Адресные успехи есть, а структурных изменений пока нет. Новые площадки для диалога не построены, а старые вытоптаны. Мы, например, считаем, что Москве нужен Совет по наследию. Что нельзя смотреть проекты по памятникам на Градсовете, потому что градостроительная деятельность на памятниках запрещена. Десять практикующих или условно практикующих архитекторов — членов Градсовета — не должны решать судьбу наследия. В совет должны входить и архитекторы-реставраторы, и краеведы, и историки искусств, и культурологи.

Далее, если охрана наследия приоритетна, она, по нашему убеждению, должна координироваться вице-мэром. Москомнаследие не охватывает всю проблематику по определению. К наследию имеют касательство департаменты имущества, архитектуры, культуры, природы, туризма и даже рекламы, их работу нужно координировать.

В общем, у градозащитной «революции» пока не слишком много завоеваний.

 

Беседовал Леонид Смирнов

Росбалт-Москва, 4.03.2011