Журнал «Золотой Лев» № 277-278 - издание русской консервативной мысли

(www.zlev.ru)

 

С.А. Сокуров

 

Украинская колонизация Московии[1]

 

Лирический пролог

 

Как-то вышел я к Москве-реке в том месте, где отель «Украина», Украинский бульвар, Киевская улица и Киевский же вокзал придают урбанистическому пейзажу милое, однако несколько однообразное звучание. О подобном месте в своём родном городе на Днепре иронизировал Олесь Бузина: «Монумент Шевченко торчит теперь в Шевченковском сквере на бульваре Шевченко напротив Университета им. Шевченко! Рядом, в особняке, помещается Музей Шевченко». Вспомнив об этом, решил, что москвичи продемонстрировали в своей любви к общим (с «младшими братьями») ценностям больше сдержанности и вкуса, ибо «Шевченко», помноженный на пять на одной квадратной миле, это пять гвоздей в мозг, а тут всё-таки вариации из двух слов, навевающих великороссам сентименталные образы Отца городов русских и украинской ночи, которая, как внушил нам Пушкин, тиха (до известной оранжевой бессонницы на Майдане).

Но тут мой взгляд зацепился за табличку: набережная Тараса Шевченко. Того самого Великого Кобзаря (к слову, на кобзе, даже Малой, он не играл), который в одной из своих поэзий в жанре агитки призвал земляков окропить волю вражьей злою кровью, то есть нашей с вами, москальской или обмоскаленной, доведённой до стадии, по В. Шевчуку, малороссизма (интересно, предполагал ли жаждавщий крови поэт, что воля придёт из Москвы?). Наверное, за столь изысканные братские чувства гению братской же литературы, открыли памятник в нелюбимом им (и притягивающим как магнит) Петербурге, где одарённый парубок из Киевщины получил личную волю из «вражьих рук» без «окропления», высшее образование за счёт «царя Мыколы» и где закончил свой жизненный путь в приятной нирване. А теперь прописан навечно в виде памятника, ради дружбы народов, так сказать. И Москва проявила щедрость души – выделила под всесвiтньо вiдоме iм’я великолепную набережную в престижной части столицы. Это тебе не тёмная, тесная прихожая Русского культурного центра во Львове с прячущимся в углу от щирых украинцев гипсовым Пушкиным, в то время как в центре этого польского города, отобранного у немцев Красной Армией и заселённого вечными галицийскими селянами, бронзовеют два гения славянства – всё тот же Шевченко и Мицкевич. К слову, я советовал русским галичанам лукаво поставить в память о Пушкине статую арапа Ганнибала. Авось не снесут - сойдёт за чернокожего мэрыканця под шумок моды на Обаму.

Но может быть, значение Шевченко, как цивилизационной фигуры, значение его для мировой литературы столь велико, что перекрывает все мелкие претензии к жившему некогда и писавшему стихи и прозу человеку с поэтическими мечтаниями пускать кровь ближнему? Посмотрим.

Чтобы быть предельно объективным, я вынес в эпиграф (также использовал её в заголовке настоящего микроэссе) первую строфу из одного из стихотворений, которое, по моему непрофессиональному мнению, трогает струны души, значит, свидетельствует о поэтическом даре автора.

Тарас Шевченко – действительно природный поэт. Без сомнения, самобытный. Именно в самобытности и в новизне явления его поэтическая сила. Другой на его месте был бы уничтожен огнем критики, лишен самого звания «поэт». Так легкомысленно и вместе с тем блестяще, простодушно-небрежно обращаться с рифмой, игнорировать ритм стиха, ради красочности ломать внутреннюю логику темы, противоречить самому себе, выдавать за реальность самую невероятную небылицу позволительно только Шевченко. Ведь он был первым! Звуки его «кобзы» как бы существуют сами по себе - без слов, без смысла, заложенного в них и в их сочетании.

«Садком вышнэвым», рисуемым звуками шевченковских струн, был очарован Иван Тургенев, опытный читатель и знаток людей. Он определил, как поэтическую, струю, «бившую в нем» (в Шевченко), приметил страстность натуры, необузданность, без которой такая струя не рождается. Признанный в Европе мэтр русского художественного слова по незначительному числу прочитанной им шевченковской лирики увидел народного поэта, талантливую личность, но усомнился в его «громадном», чуть ли не «мировом» значении, в чем уверяли друг друга члены малороссийской колонии в Петербурге.

Однако как раз со стороны просвещённых, высокообразованных малороссов и украинофилов, знатоков литературы, мы слышим самые нелицеприятные суждения о поэзии земляка. Известный историк М. Драгоманов считал Шевченко величиной «дутой» в литературном смысле. Другой патриот всего украинского, П. Кулиш, писал: «Лишь небольшое количество стихов Шевченко - скромный, но душистый букет, который имеет шансы не увянуть, остальное «не лучше сору». С такой (подчеркну, украинофильской!) трактовкой согласен Н. Ульянов: «Поэтом он был не гениальным и не крупным; три четверти стихов и поэм подражательны, безвкусны, провинциальны; все их значение в том, что это дань малороссийскому языку». Сдержанный, воспитанный Гоголь морщился: слишком много в нём дёгтя. Трудяга, трезвенник, образец духовной чистоты М. Максимович был резок: в живом ТШ столько грязного и безнравственного, что изображение этой стороны затмит всё хорошее в нём. М. Хвылевой вообще обвинял: этот иконописный батько Тарас задержал культурное развитие нашей нации. Ивана Франко донельзя раздражали усилия украинства втащить среднего, по его мнению, поэта на пьедестал гения.

Что касается простого люда, к которому адресовался Кобзарь, людей малограмотных или вообще темных, тот же Драгоманов свидетельствует о равнодушии народа к «проповеди новой правды» вчерашним мужиком, что теперь вхож в панские гостиные. Удивительное свидетельство! Объяснение находим у Н. Ульянова: Шевченко при жизни и в первые годы за гробом был не национальным поэтом, а националистическим, певцом сепаратистов, тогда еще малочисленных. Восхождение поэта-середняка состоялось при советской власти, когда понадобилось перевесить литературным наследием творцов из народа всё, что создано дворянско-разночинным гением, заодно принизить значение собственно русской литературы ради торжества интернационализма. Крiпак из Кирилловки как нельзя лучше подходил на эту роль, точнее, он был единственным в своём роде.

Сегодня ситуация иная. Просвещенный народ суверенной Украины (не только его «свiдома» половина) просвещается целенаправленно ускоренными силовыми методами. Не имеет значения, каков поэт Тарас Шевченко (в смысле поэтического мастерства). Главное, какую национальную ценность он воспевал. В этом он действительно Пророк. Вернее, тень Пророка. А тени можно приписать многие качества: Мыслитель, Первый Историк, Основатель общественной мысли, Революционер-Демократ. Но обладал ли он ими при жизни? Отвечал ли столь высокой аттестации?

В революционности «революционного демократа» (равно, как и в демократизме) сильно сомневались проницательные современники, в том числе Драгоманов. Да и мы, простые читатели, видим: в своём творчестве Шевченко - бунтарь пугачевского толка, жестокий мститель-теоретик, призывающий «добре острить секиру»; его антицаризм проявлялся в нотах типа: «Царей, кровавых корчмарей, в железо-кандалы закуй, в глубоком склепе заточи», в ругани в адрес императрицы: «Сука!» (да, той самой, что выделила из личных средств на его освобождение 1000 рублей).

Революционные преобразования он представлял финалом резни. Да он и не был знаком ни с одним революционным демократом, если не считать петрашевца Момбели - шапочное знакомство. Проникнуться их идеями через чтение тоже не мог. По общему мнению, подтверждаемому И. Тургеневым («Даже Гоголь был ему поверхностно известен»), Кобзарь не шибко жаловал книгу, более прислушивался к разговору других; «Книг не собирал, никогда не читал при мне» (скульптор Микешин). Слабо знал античную мифологию, русскую общую историю, чем, по Микешину, «оберегалась его исключительность и непосредственность отношений ко всему малорусскому».

Драгоманов отказывался подписаться под сочетанием слов «революционер и мыслитель», характеризуя модного земляка. Он полагал, что с мыслью как раз и обстояло хуже всего у Тараса Григорьевича. «Не верил Драгоманов, - пишет Н. Ульянов, - и в его хождение в народ, в пропаганду на Подоле, в Кирилловке и под Каневом. Кроме кабацких речей о Божьей Матери, никаких образцов его пропаганды не знаем». Он никак не отозвался на отмену крепостного права. Неудивительно: крепостной крестьянин никогда не был героем его произведений, бывший дворовый человек его попросту не знал.

Помыслы Тараса были далеки от кормилицы земли - он был погружен в нирвану несуществующей с 1775 г. легендарной Сечи. В нем сидел гайдамак, и хотя он называл декабристов «святыми мучениками», воспринял их якобизм не в идейном, а в эмоциональном плане, замечает Н. Ульянов. В цареубийственных стихах Рылеева видел он свой декабризм, виртуальной «цареубийственностью» превзошел русского поэта - в кровавой мечтательности проявив политическое настроение. Если уж под нажимом шевченкоманов согласиться, что он революционер, то по темпераменту, не иначе.

Но есть одна сфера духа, в которой яркой кометой вознесся Тарас Шевченко и всё сияет в зените, никак не заходит за горизонт. Здесь он безусловно гений и прочая, и прочая.

 

Это русофобия.

 

Всех русских он называет, как правило, москалями - прозвищем, изобретенным ляхами. Пройдитесь по «Кобзарю», письмам, дневникам Тараса. Прав Ульянов: «Несть числа неприязненным и злобным выпадам против москалей... все они, весь русский народ ему ненавистны. Даже в любовных сюжетах, где страдает украинка, обманщиком всегда выступает москаль». Речь идет о моралисте, который, есть свидетельства, «перепробовал, сколько смог, крепостных девок княжны Репниной».

Во дни, казалось бы, наивысшего счастья и душевного подъема, признательности всему русскому Петербургу, давшему художнику свободу, он пишет Основьяненко: «Тяжко жити з ворогами». Что тогда говорить о годах солдатчины! Драгоманов заметил, «живучи среди солдатиков, таких же невольников, как он сам, - не дал нам ни одной картины доброго сердца этого «москаля»... Москаль для него и в 1860 г. - только «пройдисвит» (проходимец), как в 1840 г. был только «чужой человек» («Громада», № 4, 1879).

...Посетите Львов, откуда продолжается поход на всю Малороссию врагов общерусского единства. Станьте на проспекте Свободы лицом к бронзовому Тарасу, за спиной которого воздымается поднятая им «хвыля» - волна, предполагаю, из «вражьей злой крови». Бронза плохонькая, аргентинская (зато «iмпортна,»), через многие дырочки просвечивает, как решето на солнце. И начинает казаться, будто недобрый дух поднимается над землей, заражая испарениями окисленной меди тех, кто еще чувствует свою причастность к единому восточнославянскому племени, к общей истории, общим культурным ценностям.

Спешу предупредить читателя: не думайте, что моё настроение, вызванное названием одной из набережной Москвы-реки в пределах столицы, распространится на всю топонимику малороссийской окраски. Отнюдь нет. И даже наоборот, насчитав в перечне улиц и объектов города при беглом просмотре четверть сотни имён явно украинского происхождения, я поставил цель выяснить, что за ними стоит. И был удовлетворён своими изысканиями. Не обнаружился больше ни один раздражитель. Более ого, открытия на карте столицы позволили в очередной раз убедится в благом влиянии русского юга (юга Руси, если для кого-то важно такое уточнение) на общерусскую цивилизацию. И появился страх, что она не так неуязвима, как кажется её хранителям. Одна из разрушительных сил накапливается… не поверите… в среде урождённых москвичей украПнського походження, инфицированных оранжоидным вирусом, что показали события вокруг Библиотеки украинской литературы, в которые были втянуты даже президенты двух стран.

Итак, ab ovo…

 

Московская украйна в центре страны

 

Славянам свойственно называть окраинами-украйнами (в древности – оукрайнами) приграничные с чужим, как правило, враждебным миром, удалённые от политических центров области. Пока Киев ещё оставался столицей великого княжества, незадолго до Батыева разорения, для него юго-восточная полоса Переяславского княжения, граничащая с Диким полем, была собственной украиной. Когда центр возрождаемой державы Рюриковичей переместился за Оку, название переяславской украйны распространилась на всю Малую Русь и со временем, обзаведясь прописным «У», стала её вторым именем (лишь с XX века первым, с претензией на единственное). Более того, житель украйны-Украины всё чаще откликался на обращение «украинец», как, к примеру, насельник Зауралья - на «сибиряк». А вот поднепровцы и их соплеменники-соседи из Южной и Западной Руси, оказавшейся под Литвой и Польшей, перебравшись под надёжную руку единоверного царя, долгое время, веками, украинцами быть не желали. Действительно, какая-такая ещё украйна под Китайгородской стеной! Это почти центр столицы! Пусть те, кто владеет домишком за садовым кольцом, считают себя на здоровье украинцами! А ещё рязанские пахари и рыболовы Беломорья, звероловы и бортники пермской стороны. Мы же – природные, гордые малороссы, и слобода наша - малороссийская. К слову, Тарас Шевченко, первый по значимости «украинец из украинцев», даже в самых интимных жанрах творчества (письмах и дневнике), нигде не именует себя украинцем; у него вообще нет украинцев, ничего украинского. По его признанию, он – малоросс, и только! И певец «милой Малороссии»! А ведь Великий Кобзарь жил значительно позже, чем его земляки, ставшие первыми москвичами.

Так и закрепилось в Москве звучное, как речь южанина, название за главным городским объектом южно-западно-русских колонистов - Маросейка, по-простонародному.

Откуда же пошла есть она? Когда, какими путями началось сюда движение тех, кто компактно заселил значительную часть столичной городской площади и оставил здесь распространившееся по всей необъятной России потомство? И было ли это благом или тяжёлым бременем для местных жителей, автохтонов?

Об этом в своём месте. Чуточку терпения! А пока поговорим на важную для нашего издания тему.

 

О культурном влиянии вообще и в частности

 

Начнём этот раздел с повторения бесспорной истины, что культурное влияние одного народа на другой всегда благо, кроме тех случаев, когда силой или другими методами буквально навязывается культура явно более низкого уровня или с безнравственным наполнением, чем та, которую освоил или осваивает этнос, вольно или невольно ставший жертвой проникновения в свою среду извне чуждых ему и обедняющих духовных ценностей. В подтверждение этой мысли - разрушительное действии поп-культуры из-за океана и из собственных источников, питаемых местными её апологетами, на великую цивилизацию народов Европы, созданную трудно и часто трагически, но блестящую и мажорную, народами континента и их представителями в мировом рассеянии в течениях Ренессанса и Просвещения, в «золотых» и «серебряных» веках национальных культур.

Разговор о взаимовлиянии русской и украинской культур требует особых оговорок и допущений, если мы поставили цель двигаться к нашему времени от истоков. Говорить об отдельно украинской и отдельно русской культурах тех седых времён, когда даже звуками «Украина» и «Россия» просторы расселения восточно-славянских племён не оглашались, значит не только идти против истины, но и против здравого смысла. Даже по распространении имени «Русь» из Среднего Поднепровья на Припять, Сож, в долину реки Великой, на озеро Ильмень, в верховья Днепра, наконец, за Оку, в бассейн Верхней Волги и дальше на север, диалектические особенности речи жителей отдельных регионов единого государства Мономаховичей, фольклорные особенности тех или иных регионов глухого средневековья не достаточны, чтобы переносить понятие «отдельная культура» на поздние геополитические образования – Великороссия (как собственно Россия), Малая Русь, Белая Русь. Местные особенности при создании отдельными ли творцами или коллективным гением явлений человеческого духа на Русской равнине быстрее получали распространение, чем закреплялись на месте, что особенно наглядно отразилось в так называемых «северных былинах», запетых на юге обширной русской (руськой, руской) державы, там укоренившихся, а на месте создания забытых. Этот неудержимый разлив литературной речи и формировал общерусский литературный язык средневековья, постоянно пополняя его яркими «филологическими находками» то здесь, то там. Именно язык озвучивает все искусства, его литературная форма - основа любой культуры. В этом смысле можно говорить о взаимовлиянии региональных зачатков культуры старозаветной Руси, в более широком плане – южных (украинных, малых) на северных (больших по простору – великих) и наоборот. А если мы ретроспективно географическое название южной, малой части Земли Русской, всё-таки перенесём на сегодняшнее родовое имя потомков жителей причерноморской древней Руси, на всё, созданное их руками и умом, то с известным допущением можно говорить об изначальном, благом проникновении духовных и материальных образцов украинно-украинской культуры в северные области единой державы. Потому «ретроспективно», потому «с допущением», что вплоть до середины XIX века у литераторов, деятелей искусств расчленённого, но в коллективной памяти единого русского мира и слова не найдёшь об отдельной украинской культуре. Когда большинство земель древней Руси вновь собрались вокруг единого центра, культура Государства Российского предстала общей, славяно-инородческой, с яркими, обильными малороссийскими включениями, и озвучивалась она общерусским литературным языком, среди создателей которого изумительные филологи кружка князя Острожского (Иван Фёдоров в их числе), Ломоносов и Сковорода, Пушкин и Гоголь…

И всё-таки примем термин «украинизация» (он прижился, утверждён временем), хотя вызывает много обоснованных возражений. Но он благозучен (побробуйте выговорить «малоросизация»!); его использовал в своих трудах по «украинскому вопросу» князь-философ Н. Трубецкой; наконец (и, может быть, это главное), «украинизация» как бы смягчает, «реабилитирует» эту ужасную «русификацию», в чём неустанно и напористо обвиняет русских мировое украинство. Глядишь, скоро заговорят о «геноциде мовы» со стороны русского языка – своеобразный речевой голодомор.

Итак, признаем термин «украинизация» (и все производные от него понятия с корнем «укр»), как рабочий, и примем «украинизацию» обширного русского мира, как факт. При этом громко оговариваемся, что, в отличие от некоторых «сознательных», считающих чаще всего естественные процессы «русификации» (в смысле языкового и культурного влияния на соседей), вселенским катаклизмом, мы принимаем распространение достижений культуры с малороссийского юга на территорию формирования великорусского этноса несомненным благом для русского языка и культуры в целом, ибо речь идет об обогащении духовного мира наших соотечественников.

 

Ещё не в Москву, но в том направлении

 

Когда усиливающиеся год от года набеги половцев вконец деморализовали жителей приграничья с Диким полем, Владимир Мономах стал переселять «непуганых» северян на опустошаемые степняками территории для их эффективной защиты извне. Вот вам, к слову, пример «русификации»! А навстречу им все нарастал поток беженцев. Тысячные толпы, пешие и конные, на волах, землепашцев и ремесленников, с пожитками, орудиями труда, книгами, фольклором, привычками и обычаями, с женами и детьми, со священниками своих приходов, уходили в мирные края от половецких стрел и арканов. Знатные от «чёрных» не отставали – служба вооружённого всадника везде ценилась высоко.

Плодородное Ополье заокской земли, слабо заселенное славянами-вятичами, по-соседски уживающимися с автохтонами финского происхождения, могло прокормить миллионы ртов. Сняться с насиженного места и ввериться неизвестности дано не каждому. На такое решались люди неординарные, пассионарии (по Л.Гумилёву) - непокорные и решительные, страстные, энергичные, верящие в свои силы подняться на новом месте. В их багаже находились предметы материальной культуры, зёрна редких растений, как уже отмечалось, книги (Киев, как и «берестяной» Новгород, славился грамотеями). Они распахивали на местах оседлости лесную целину, строили города, давая им дорогие сердцу названия, принесенные с малой родины, которой ещё не скоро называться Малороссией: Киево, Галич, Звенигород, Вышгород, Стародуб; безымянным водотокам - Лыбедь, Почайна, Ирпень, Киевка. Пришельцы принесли с собой на новые для них земли и особенности своих диалектов; без языкового влияния переселенцев на коренных жителей не обошлось, ибо (убежденно показывает всемирная история) оно всегда, неотвратимо сказывается при подобных контактах людских масс. Эволюция диалектов Центральной России выдает лишь сильное влияние южно-русской речи, других русских диалектов, никак не самостоятельно развивавшегося чужого языка (это загадка – для тех, кто настаивает на извечности украинской мовы, просто мовы – она одна). Мы должны быть только благодарны нашим сородичам из Поднепровья, что они вложили все, выработанное их руками и духом в русскую, точнее, общерусскую культуру. Если бы мы, нынешние русские, воспринимали хозяйственное и культурное влияние малороссов на великороссийскую живую стихию агрессией южан, то были бы недостойны звания цивилизованного народа. К счастью, влияние Киева на русское сознание, материальную культуру, речь воспринимается нами, с редчайшими исключениями, положительно.

 

Московия «маросейская»

 

Задолго до Переяславской Рады Малороссия была для России «форточкой», открытой на Запад. Через нее дозировано, в католической польской редакции, Европа попадала в Россию. Но при таком транзите преображалась умом и душой православных посредников. Это как бы очищало заимствования от «вредоносного латинства». Заодно и обесценивало их налетом провинциализма, поскольку Малая Русь была глухой окраиной Польши, а само «крулевство» - задворками Европы. Однако для «Третьего Рима», ветшавшего в византизме, и такой «товар» был благом. Кроме того, православный родственноязычный Юг поставлял Москве собственных специалистов, наученных дома мыслить и поступать, работать более-менее по-европейски. Их удельный вес в массе западных наемников резко возрос, когда, в начале крестьянской войны, вспыхнувшей на левобережье Днепра против гнета польских помещиков, правительство царя Алексея Михайловича широко открыло границу беженцам, позволяя им заселять пустующие земли по Сейму и Северскому Донцу, которые получили название Слобожанщины. Грамотные и владеющие редкими ремеслами, бывшие в Польше людьми второго сорта по признаку веры, стали в одночасье как бы привилегированным сословием в новой для них стране, поскольку царство остро нуждалось в специалистах многих профессий, в грамотеях буквально всех уровней. Казалось, в ответ на великий, но одиночный подвиг Ивана Федорова, малороссы тысячами негромких дел внесли заметный вклад в книгопечатанье и образование допетровской России.

Строго говоря, в этой благодатной культурной «экспансии», в которой была заинтересована Москва, участвовали и белорусы. С 1618 г. дети из московских семей (равно как из киевских и минских) учатся по единой грамматике полоцкого архиепископа М. Смотрицкого, а поэт, драматург, ученый и богослов С.Полоцкий становится организатором кремлевской типографии. Здесь не умалчивание и не ошибки. Все древние русские земли, которые не входили в московское царство, назывались Малой Россией, а их православные жители - малороссами (Белоруссия была только географией). Вот эти малороссы и занялись, кроме всего, исправлением богослужебных книг. С их решающей помощью, уже после воссоединения, в 1689 г., по образцу Могилянской академии, была основана в Москве Славяно-греко-латинская высшая школа. Из нее в свое время выпущен будет Ломоносов, жаждущей европейской образованности, которую он в академии не получил, так как она, пережив свой короткий век, уже превратилась в схоластическую западню.

В 1685 г. глава Киевской митрополии принес присягу на верность Московскому Патриарху. Вливание южнорусского православия в великорусское привело к тому, что Москва восприняла киевскую мировоззренческую модель. Киевизация для «партии трона» была гарантией успеха в подавлении строобрядчества. «Московское невежество» той поры не стоит преувеличивать, - пишет В. Булычов в статье «Раскол» (Южнорусский вестник, 2002).- Не хватало не столько знаний, сколько целостного мировоззрения. Решается вопрос о школе. Какую модель мира избрать? Русскую, греческую или латино-киевскую?.. Побеждает Киев». Ведь русское духовное сознание конца XVII в. было надломлено трагическими переживаниями Смуты и церковного раскола при Патриархе Никоне, а заезжие греки, при всей своей эрудиции, оказывались слабыми идеологами. Спасская академия в Москве перестраивается по киевскому образцу в Латинскую школу. Местоблюстителем освободившегося Патриаршего престола становится южанин. Начинается наводнение Севера образованными малороссами. По всему царству приезжие архиереи открывают латинские школы, везут из Киева учителей (и даже учеников). Порой первые ведут себя вызывающе, свидетельствуют современники: высмеивают все, что не похоже на малороссийское. Долгое время находившиеся под польским игом, они переняли не только латинство, но и многие западные черты характера - прагматичность, велеречивость с красноречием; были споры в делах житейских и политических, быстро ориентировались в обстановке, в чем намного опережали великоросских «хозяев» страны, из ревнителей старины. Но такие люди подходили Петровским реформаторам, которые начнут массово двигать их по всем направлениям перестроечной деятельности. Да что двигать! Пришельцы сами двигались, как стихия.

В Петровскую эпоху вершину их влияния олицетворяет верный Петров сподвижник, архиепископ Феофан Прокопович. Он поведет за собой в русской истории земляков-малороссов в высшие сферы власти единого государства, стремительно возрождающегося на давно остывшем киевском пепелище. Поведет не по принуждению, а добровольцев, умелых карьеристов, верноподданных не за страх, а за совесть к генеральским погонам, окладам высокопоставленных чиновников, министерским портфелям, канцлерскому креслу, лишь на ступеньку стоящему ниже трона.

Отметим к слову, Канцлер Российской империи, граф, потом князь, Безбородко (то ли глухой к голосу крови, то ли не считающей ее «отдельной») без смущения погонит «нереестровых» земляков в крепостную неволю, не забывая ни о своих имениях, ни помещиков-земляков. А рекрут из Полтавщины пойдет на смерть за ту империю столь же бесстрашно и с сознанием долга, как и новобранец из-под Калуги. Общую Родину прославят на всех поприщах человеческого духа выходцы с Юга - военачальники Раевский и Кондратенко, художник Левицкий и композитор Бортнянский, писатели Гнедич, Гоголь, Короленко, ученые Миклухо-Маклай, Потебня и Вернадский. Восемьдесят тысяч солдат, поставленных под ружье на Украине, примут участие в изгнании Наполеона из Отечества, общего (подчеркиваю!). Несчетное число малороссов (есть данные, что в процентном отношении большее, чем великороссов) будут служить ему мелкими чиновниками, педагогами, врачами, заметно - полицейскими и жандармами, тюремными надзирателями. Отмеченная во всей Европе тяга южан к карьре и «карьерке», умение ее делать, присуща и нашим уроженцам полуденных краев. В этом они могут давать форы северянам и почти всегда рассчитывать на успех. Мы заглянули на обратную сторону медали и ради истины рассмотрим её внимательней, не панегирик ведь пишем. Правда и в том, что переселенцы из польско-литовского мира привили в конце концов великороссам, изначально, в силу исторических причин терпимых к инородцам, антисемитизм, крайнюю индивидуальность (моя хата з краю), ослабляющую патриотические чувства и усиливающий космополитические настроения, страсть к личному успеху любыми методами, в том числе доносительством на соседа-конкурента… Но вернёмся из тени на свет.

Крупные города империи, в первую очередь, университетские, культурные центры страны становятся в той или иной степени «украинизированными». Но чистую украинскую мову им придётся услышать ещё не скоро, эдак лет через 200. На ней (вернее, на прамове) наши родные малороссы разговаривали только при посещении отчего дома, где-нибудь в цветущем уголке сельской Полтавщины. Изменяя московское общество, пришельцы и сами изменялись, «обмоскаливались»; язык общения оставался по структуре русским, лишь обогащаясь «малороссизмами», сближаясь с общерусским литературным, который развивался по своим законам. Как он звучал на переломе XVII-XVIII веков? – раскройте сочинения Григория Сковороды.

В городах центра, крайнего юга и крайнего севера царства, перерождавшегося в империю, общались на вариантах общерусского языка. Подходы к нему просматриваются уже в Киевской Руси. Первые его звуки в начальных летописях, в «Слове», в «Русской правде», в посланиях митрополита Иллариона. Эволюционируя в сближении вариантов, понятный для грамотного люда в Москве, Киеве и Минске, он дожил до реформ Петра I. Под пером южанина Ивана Вишенского он был тепл и мягок. Северянин Курбский, беглый князь, бичуя в письмах Грозного царя, совместил в этом языке деловую сухость приказных изб и стальную гибкость замысловатых оборотов с бойкой речью московских торговых рядов. На нем, как отмечалось выше, полоцкий архиепископ Смотрицкий написал единую для всей Руси грамматику, с которой начали свое образование помор Ломоносов и поднепровец Самуил Величко. Упорядочение письменности другим великим белорусом Симеоном Полоцким еще более сблизило городские киевскую и московскую речи. Главным образом древняя языковая близость (гораздо более тесная, чем между мовой и русским языком в ХХ веке) не дало украинской колонии в Москве превратиться в подобие Кукуя; благодаря ей да православию, украинцев инородцами никогда не считали. Разумеется, «свои» предпочитали селиться рядом со «своими», но чаще всего рыбак рыбака не видел издалека, если старожил Маросейки уже родился здесь во втором, третьем поколении переселенца. Украинизация кацапов и обмоскалениехохлов шли бок о бок. Именно тогда и только тогда имело место культурное взаимовлияние. Оно явилось основной движущей силой развития русской, вернее, общерусской цивилизации.

Спустя два века, когда высокой, зрелой, старой культуре единого русского (русского, руського) мира, была противопоставлена бегущая от неё, как чёрт от ладана, окремая, молодая, сугубо украинская культура, взаимовлияние ограничилось вежливыми контактами творцов, обменом творческими коллективами, складированием книг на мове и русском языке на видных местах рядышком. Даже в период «идеологической братской любви» с 20-х до конца 80-х годов прошлого столетия влияние культуры, озвучиваемой новым украинским литературным языком, получившим подпитку из галицийского (польско-немецко-карпаторусского) словарного запаса, не могло быть равноценно влиянию на неё образцами творчества, озвучиваемыми русским (общерусским) литературным языком (язык, прошедший все стадии развития, испытание веками, естественный отбор и новояз не совместимы). Но украинизация по планам партии и правительства (по отношению к жителям отдельных регионов - насильственная) мобилизовала армии творцов без отбора истинных талантов. Безудержно размножая себя в произведениях-творах, не находя при этом должного спроса, обойдённые вниманием публики «непризнанные гении» весь пыл творческих душ отдали борьбе с конкурентами во времена торжества доносов и поискам главных виновников. Ими оказались русский литературный язык великоросса Пушкина и малоросса Гоголя, вся соблазнительная для истинного ценителя прекрасного общерусская культура, в создании которой славно потрудились насельники Маросейки. Вернёмся к этому в своём месте. Увлёкшись, мы забегаем вперёд.

Благая культурная «экспансия» с юга Руси на её север отмечена спадами и взлётами, но никогда не прекращалась. Особенно плодотворной она была в решающий период бескомпромиссного противостояния при Грозном Иоанне и Борисе Годунове «партий» традиционной старины и обновления, активизированного Иваном III при помощи Софьи Палеолог и её страстных во всех видах творчества и ремесла фрязей. А после Смуты правящие верхи царства сами вынуждены были вызывать её всеми доступными им способами, чтобы уцелеть на границе двух миров, испытывая сильное сопротивление ревнителей традиционной обособленности. Носителей просвещения, гуманитариев и «технарей», ремесленников, выражаясь по-современному, понадобилось много и сразу. Притом, особая нужда была в естественнонаучных знаниях. Голландцам и прочим «немцам», которые могли бы в короткий срок сделать Россию европейской, способной отвечать на «европейские вызовы», путь в страну снегов был затруднён их явным, враждебным Москве, считали в «Третьем Риме», «латинством». В этом смысле предпочтительней была православная Малороссия. Пусть на медлительных волах, пусть окраинными закоулками Польши, этой европейской падчерицы, но Европа по частям, возбуждая любопытство к знаниям, вызывая интерес к просвещению, стала как бы ввозиться в Москву. Может быть, и стала бы Россия, покрытая «девятым валом» ею же вызванной «украинизации» на себя не похожей, украинской, если бы время не потребовало бы от империи (уже империи!) высшего (с большим удельным весом технического) образования, которое могли дать только учителя из северных стран, вступивших в период промышленного развития, «немцы».

И всё-таки отдадим должное нашим родным южанам. Благодаря им, северяне в короткий срок прошли школу усовершенствования в чтении, письме и счёте, усвоили новые приемы мышления, идеи и знания. Киевские ученые монахи живо откликались на возрастающие образовательные запросы москвичей. Увеличилось количество типографий, возник интерес к поэзии и театру, киевским многоголосным партитурам, многим видам искусства, заимствованным украинным народом у европейцев и переданным москвичам в украинской обработке. Стали волновать вопросы реального мироздания, точные науки. Появился спрос на книгу Мефрета «О граде царском», энциклопедию, обнимавшую самые разнообразные отрасли знания, — богословие, природоведение, медицину, историю. Ученые старцы занимались педагогической деятельностью, давая уроки на дому, их стали приглашать гувернерами в дома московской знати. Когда окольничий Ф.М. Ртищев задумал просветительский кружок в Андреевском монастыре, были выписаны из Малороссии тридцать ученых монахов, которые занялись переводами с иностранных языков, обучением на курсах любознательных и по обязанности – молодых чиновников.

Киевская школа давала своим питомцам, в основном, удовлетворительное гуманитарно-богословское образование с преобладанием формального элемента; в ней преподавались грамматика, диалектика, риторика, философия и богословие. Однако пришло время «имперскому народу» спускать на воду корабли и водить их по морям, строить домны и каналы, рыть руду, отливать пушки. Для освоения этих и других премудростей малороссам пришлось уже садиться за парты рядом с великороссами под строгими взорами «немецких» учителей, чтобы продолжить на новом уровне общее дело – создание высокой русской культуры. И коллективными усилиями справились. Перед изумлённой Европой поднялось блистательное общерусское сооружение. Но, будем справедливы: на многих изделиях духа и рук наших предков, дальних и ближних, то здесь, то там виден своеобразный малороссийско-украинский след, среди иных следов, оставленных одарёнными представителями родственных и далёких по происхождению друг от друга народов.

 

Прогулки по Москве со следопытом

 

Поговорка «все дороги ведут в Рим» универсальна. Не пострадает истина, если, вместо «Рим», поставить «Вена», «Париж», «Москва». Любой политический, хозяйственный и культурный центр манит личностей неординарных, готовых предложить к удовлетворению всех сторон свои знания, опыт, таланты, умелые руки. Столицы буквально засасывают таланты своей страны, а если открываются границы, в сторону центра со смежных территорий происходит мощное передвижение искателей успеха. Их сопровождают пассионарные массы соплеменников, всегда более активные, более способные в достижении личного и кланового успеха в новых областях деятельности в новом пространстве, виду открывшегося выбора «сейчас или никогда», чем старожилы, которые спешат медленно, ослабили себя, выбросив наружу, за исконные границы, своих собственных пассионариев для приобретения тех самых земель, что извергают теперь силы мирного нашествия. В первую очередь новыми подданными берутся столицы, значимые для хозяйства и распространения идеологии города, иногда целые провинции, как Ингерманландия с Петербургом «немцами» и Москва «замирёнными татарами». Старые национальные центры основного народа развивающейся страны принимают облик многоцветного Вавилона.

Центром «украинской колонизации» Москвы в середине XVII века стало Малороссийского подворье, что на углу Златоустинского переулка, где останавливались именитые гости, и улицы Маросейки (испорч. Малороссейки). По соседству располагались каменные палаты Давида Николаева. Вблизи находилась слобода, заселённая выходцами из польских и литовских владений. Известно, после Смуты южане начали селиться в урочище Хохловка, где со временем образовалась Хохловская площадь и позже, в Петровское время, поднялся храм Живоначальной Троицы в Хохлах. Сюда можно выйти от подворья знаменитой улицей Маросейка и переулками, включая Колпачный и Хохловский. Сохранились палаты гетмана Мазепы и дьяка Украинцева. Приглянувшаяся малороссам значительно позднее Мещанская слобода, находится уже за Садовым кольцом; туда вела одноименная улица. Селились здесь торговцы, служилые люди, ремесленники. Последние (до сотни мастеров) поставляли москвичам свои изделия. Среди искусных умельцов - кузнецы, гончары, шаповалы, каретники, швецы, масловары, золотых дел мастера, каменщики и другие мастера.

Вот, по сути, два урбанистических «острова» в столичном граде, некогда заселённые компактно выходцами с юга Руси, давшими местности колоритные названия – как отзвуки малой родины.

Лучшая «машина времени» - воображение начитанного человека. Оно способно вызвать из прошлого образы тех, кто три-четыре века назад жил в этих слободах, лица, нам известные, благодаря своему наследию, что оставили потомкам. Но при этом нам никак не обойти Кремль, ибо большинство знаменитых малороссов в своей государственной и просветительской деятельности не могли не бывать в главном месте зарождения всех начинаний правительства, а для многих он был постоянным местом высокой и благородной службы. Среди первых южан, въехавших в ещё сосновую цитадель над Москвой-рекой, был ставленник князя Юрия Даниловича Митрополит Всея Руси Пётр, родом из Галицкой земли. В том 1325 году митрополичья кафедра навсегда переводилась в Москву из Владимира, куда четверть века ранее переехал глава Русской Православной Церкви Максим из вконец захиревшего Киева, надолго закрепив за митрополитами титул «киевский». Событие более чем знаменательное: князей по всей Руси было не счесть, и великих и малых, а митрополит – один. Его резиденция сразу возносила статус города на значительную высоту. Спустя 64 года уже за белокаменными стенами Кремля митрополичий престол занял другой выходец с днепровского юга, Киприан. Его след в памяти потомков - три послания о церковном быте XIV-XV веков. Здесь великий князь Дмитрий Донской держал военный совет с одним из трёх главных героев Куликовской битвы воеводой Боброком-Волынцем, уроженцем местечка Бобрка под Львовом.

Десятилетия между Смутой и Петровскими реформами – наиболее насыщены трудами учёных малороссов, из духовенства и мирян. Киевляне Епифаний Славинецкий, и Арсений Сатановский издают в Москве словари латино-славянский, филологический, фундаментальный труд «Греко-славяно-латинский лексикон», в котором зафиксировано около семи тысяч слов. Для московских школяров Славинецкий отредактировал «Букварь», а для их воспитателей написал ряд педагогических трудов. Кроме того, этот сподвижник перевел с латинского географию, «Книгу врачевскую анатомию» Андрея Вессалия Брукселенска (Брюссельского), «Гражданство и обучение нравов детских», «Панегирик Траяну» Плиния младшего. В 1653 году им была основана в Чудовом монастыре первая в Москве греко-латинская школа, ректором которой стал этот выдающийся просветитель.

Царь Алексей Михайлович поручил воспитание своих старших детей выпускнику Киево-Могилянской академии, разносторонне образованному Симеону Полоцкому, богослову, церковному оратору, поэту и искусному педагогу. Тот передал своим августейшим воспитанникам, царевичам Алексею, Федору, позднее Петру, царевне Софье, множество разнородных сведений, излагая их в назидательных виршах. Для Петра его уроки не прошли даром. Полоцкий причастен к созданию придворного театра, написал для него популярную в то время комедию «Притча о блудном сыне». Вместе с другими учеными земляками, среди которых Иннокентий Гизель, Иоаникий Галятовский, Лазарь Баранович, названная тройка стояла у истоков будущей российской высшей школы, литературы, русской поэтики. Все они были энциклопедистами, что присуще возрожденческому времени. Видное место среди просветителей занимает Стефан Яворский Его широкомасштабная деятельность получила высочайшее признание, свидетельством чему стало назначение С. Яворского местоблюстителем патриаршего престола в 1700 году. Активно включившись в осуществлямые Петром Первым преобразования, ученый участвует в реформировании учебных заведений в Московском государстве, в частности, основанной его предшественниками Славяно-Греко-Латинской академии, в которой работали десятки киевских профессоров. Вот несколько имён: Г. Козицкий (был переводчиком и издателем), Я. Блоницкий исследовал грамматику, С. Тодорскй снискал авторитет востоковеда, И. Хмельницкий был известен как ученый-естествоиспытатель. Недавняя находка астрономической карты 1699 года открыла имя её изготовителя, И. Копиевского. Все они, как и сотни, тысячи их земляков оправдывали свою «московскую прописку» поистине столичным уровнем работы, верным служением благородному делу и общему Отечеству.

Особые заслуги в осуществлении преобразований Петра Первого принадлежат его верному сподвижнику Феофану Прокоповичу. Ещё на родине, в Малороссии, он получил известность как религиозный, культурный и общественный деятель, талантоивый писатель. Призванный в Москву самим царем, он был назначен вице-президентом Синода. Принимая высочайший церковный пост, Ф. Прокопович становится советником императора по вопросам образования, науки и культуры. Его озаботило отсутствие в Росии широкой и доступной системы образования. Он настоятельно рекомендует Петру Алексеевичу приступить к созданию сети духовных школ для простолюдинов. Кроме того, Прокопович открыл в своем московском доме школу для сирот «всякого звания», которых затем устраивал учиться в академическую гимназию. Его букварь «Первое учение отрокам» выдержал двенадцать изданий.

В 1700 г. по требованию Петра Первого (очевидно, не без подсказки его ближайшего советника) в Москву направляют шестерых преподавателей из Могилянки. Указом Синода, этот ритуал стал ежегодным. По свидетельству «Научного вестника Украинского исторического клуба г. Москвы» (1997, №1), с 1701 по 1762 год на должности профессоров в Московскую академию было направлено около 100 малороссов. За это время в этом учебном заведении сменился 21 ректор, причем, 18 из них были воспитанникамиМогилянки. А уже из Москвы многие из них отправлялись в другие города России, занимая епископские кафедры, возглавляя создаваемы там учебные заведения. Так, Сильвестр Головацкий возглавил Казанскую коллегию, Гедион Вишневский основал Славяно-латинскую школу в Смоленске, Иннокентий Кульчицкий, став епископом Иркутским, создал школы для монголов

Но вернёмся к Прокоповичу. Облеченный властью и доверием самого императора, он протежировал талантливым людям, в частности, юному крестьянскому гению Мише Ломоносову: «Ничего не бойся, я твой защитник». Не по его ли протекции М. Ломоносов попадает в Киево-Могилянскую академию — альма-матер самого Прокоповича? Правда, любознательный помор там не задерживается, но это уже история иного уровня образованности, иной науки.

Николай Сергеевич Трубецкой высказал кажущееся сегодня едва ли не парадоксальным мнение о том, что именно тогда, на рубеже веков, произошла «украинизация великорусской духовной культуры». «Вся русская риторика послепетровского периода, как церковная, так и светская, — полагает он, — восходит именно к ...украинской традиции, а не к традиции московской. Наконец, литература драматическая в допетровскую эпоху имелась только в Западной Руси. В Москве своей самостоятельной традиции драматической литературы не было: при дворе ставились, и то очень редко, драматические произведения украинских авторов (например, Симеона Полоцкого). Русская драматическая литература послепетровского периода генетически связана именно с украинской школьной драмой. Таким образом, мы видим, что во всех своих отраслях послепетровская русская литература является прямым продолжением западноукраинской, украинской литературной традиции.

Ту же картину мы наблюдаем и в других видах искусства — в области музыки, как вокальной (преимущественно церковной), так и инструментальной, в области живописи (где великорусская традиция продолжала жить только у старообрядцев, а вся послепетровская русская иконопись и потретопись восходит к традиции западнорусской) и в области церковной архитектуры... Могилянская академия стала общерусским рассадником высшего духовного просвещения и большинство русских иерархов долгое время были именно питомцами этой академии. Западнорусской являлась и традиция послепетровской русской школы, методов духа и состава преподавания».

Не все согласны со столь категоричным мнением русского философа, укоряя его в преувеличениях, в «известной политической игре». Тем не менее можно согласиться, что многие судьбоносные для наших народов процессы самым непосредственным образом связаны с украинцами Москвы. Они подтверждают глубину «украинского следа» в истории, культуре Москвы, да и всей России.

Последующие времена только подтвердили эту истину.

Волны «культурной миграции» из Малороссии приносили в Москву, затем и в Петербург многих талантливых людей, прославившихся здесь как ученые, писатели, религиозные и государственные деятели. Кроме упоминавшихся уже деятелей назовем еще святителя Дмитрия Туптало (Ростовского), гетмана К. Разумовского, композиторов А. Веделя, М. Березовского, Д. Бортнянского, писателей М. Хераскова, И. Богдановича, В. Капниста, Н. Гнедича, В. Нарежного, Н. Гоголя, Г. Данилевского, ученых М. Максимовича, О. Бодянского, скульптора И. Мартоса, художников А. Лосенко, Д. Левицкого, В. Боровиковского... Многие из них, ярко заявив о себе в русской культуре, по-своему, пусть и не в равной мере, выказывали свое украинство в творчестве: это проявлялось в языковом колорите их произведений, нередко изобиловавших украинизмами, украинскими фольклорными, этнографическими мотивами, музыкальном строе сочинений, в палитре художественных красок...

При смене поколений мало кто из потомков малороссов тех слобод вспоминал свои днепровские корни, а новые «завоеватели столицы» стали селиться не кучно – по предпочтению и по кошельку (сейчас тех и других, помнящих родство, около четверти миллиона). Украинские названия городских объектов стали отражать, в основном, имена выдающихся личностей узконационального и общерусского масштабов, по политическим ли соображениям или по своей культурно-общественной значимости заслужившие увековечивания в названиях улиц, площадей, переулков, бульваров, мостов, набережных, вокзала; в памятниках и памятных досках. Один из знатоков Москвы уверяет, что насчитал более сотни названий, в которых звучит Украина, и приглашает: «Перейдем через пешеходный мост имени гетмана Богдана Хмельницкого, соединившего берега Москвы-реки и, минуя несколько веков, завернем на современный Украинский бульвар, соединивший набережную Тараса Шевченко и площадь Киевского вокзала…В этом путешествии во времени нам повстречаются и многие другие славные украинские имена: мы пройдем по улицам Николая Гоголя, Ивана Франко, Леси Украинки, Михайла Коцюбинского, Александра Довженко, Ивана Кожедуба, Степана Супруна, Сергея Королева, Николая Кондратюка... А еще в московской топонимике отразилась едва ли не вся география Украины: и здесь наше путешествие происходит уже в пространстве — от улицы Карпатской к Винницкой, Житомирской, Кировоградской, Днепропетровской, Одесской, Херсонской, Донецкой, Луганской, Харьковской, Сумской, а затем по Миргородским первом и втором переулкам и далее — улица Киевская, Киевское шоссе и снова южнее — Кременчугская, Криворожская, Запорожская, Крымский мост, Крымский вал, Симферопольский бульвар, Ялтинская…Даже просто прогуливаясь по Москве, украинец — как у себя дома. А еще напоминают об Украине памятники — величественный монумент Тарасу Шевченко возле гостиницы «Украина», бронзовый Гоголь на Никитском бульваре, Леся Украинка на бульваре Украинском, мемориальная доска Михайлу Грушевскому на ул. Погодинской, названия и художественное оформление станций метро «Киевская», «Каховская»... Точки особого притяжения — «Украинский культурный центр» на Старом Арбате (с середины прошлого века там находилась популярный магазин «Украинская книга»), а также открывшееся уже в начале нового тысячелетия государственное учреждение культуры г. Москвы «Библиотека украинской литературы» на Трифоновской, 61. Правительства города выделило БУЛ просторное новое помещение в районе той самой Мещанской слободы, где издавна селились украинцы. И сейчас немало их живет и работает в Центральном округе столицы».

Конечно же, наибольшее волнение испытывают гости из Украины, посещая места, связанные с Тарасом Шевченко, который не раз заглядывал в Москву к друзьям. Найти эти места помогает книга группы исследователей «Шевченко в Москве» (Киев, 1989 г.) и выпущенный в нынешнем году издательством «ОЛМА» иллюстрированный том «Тарас Шевченко: «Мое пребывание в Москве». Подготовлен том директором Культурного центра Украины в столице В. Мельниченко.

 

Русский мир. Украина

«Академия Тринитаризма», 8.03.2011