Журнал «Золотой Лев» № 77-78 - издание русской консервативной
мысли
(www.zlev.ru)
М. Ремизов
Запрещенная идеология
Мне всегда хотелось понять: чем все-таки отличается
запрещенный "национализм" от разрешенного "патриотизма"?
Октябрятские и пионерские ответы про "любовь к своему
народу" и "ненависть к чужим" давайте оставим организаторам
"уроков дружбы" и слушателям Центра партийной учебы. Не всем
по душе политология в стиле "наив". Впрочем, не будем
лукавить: помимо множества фальшивых, у власти есть один вполне внятный
ответ на этот вопрос. Он гласит, что патриотизм как апелляция
к стране, которая у нас общая, объединяет граждан, а национализм, как
апелляция к этносу, которых у нас много, — разделяет.
К сути этого тезиса мы вернемся чуть позже. Но методологическую
причину, которая не позволяет принять его за основу, можно назвать уже
сейчас. Полагать, что патриотизм и национализм относятся к разным
"объектам" (в одном случае — "Родина", в другом —
"нация"), нет никаких оснований. Представление об общей Родине —
важный аспект воспроизводства нации (или этноса, не ставшего нацией) и,
наоборот, лояльность Родине приобретается обычно "по праву рождения".
Иными словами, мы не сможем найти двух разных "объектов" для
"плохого" национализма и "хорошего" патриотизма,
они служат воспроизводству одной и той же социальной системы: национальной
общности. Но функционально они различны: это две разные функции,
и они обеспечивают разного типа связи в рамках общей системы. В
дальнейшем нас будет интересовать именно функциональная сторона этих понятий.
Итак, что представляет собой патриотизм как
социальная функция? Социологически, что значит "любить Родину"? Это
значит: связывать себя с системой символов, маркирующих некую общность истории
и жизненного пространства, к которой ты принадлежишь от рождения.
Иначе говоря, патриотизм обеспечивает связь человека с символами
национальной общности (самыми разными — включая, например, широту
пространства, столь важную для русских). Это, в общем-то, вертикальная
связь — мир культурных образов, через которые происходит социализация человека,
— не сводим ни к кому в отдельности и даже ко всем вместе,
он "приподнят" над нами, как социологический эквивалент
божества. Национализм, напротив, — скорее "горизонтальная" связь.
Связь человека с другими людьми, опосредованная символами национальной
общности. Это, кстати, вполне созвучно шаблонному восприятию национализма как
агрессивной "групповщины", в противовес "личностно"
ориентированному патриотизму.
Патриотизм действительно увеличивает масштаб личности, но
слишком часто оставляет ее наедине с духовной вертикалью "Я
и Родина". И, в конечном счете, он совместим с атомизацией.
Национализм — совсем наоборот. Он требует "выхода в поле". Он
и есть, если хотите, определенная форма требовательности в отношениях
с другими людьми. Общность "возвышенного наследия" он переводит
на язык повседневных требований друг к другу. Эти требования
могут сильно варьировать, но сам факт их наличия многих отпугивает — неудобно
требовать чего бы там ни было от "посторонних людей"… Уже здесь
мы можем сделать первый подступ к ответу на вопрос
о "запрещенном" и "разрешенном". Разрешено
любить Россию по праву рождения, запрещено требовать преимущественной
солидарности с теми, кто, как и ты, любит Россию по праву рождения. Во-первых,
потому что это требование дискомфортно для людей: каждый второй объяснит вам,
что его отношения с Родиной — глубоко интимный процесс, и они
не могут служить основанием для дополнительных социальных обязательств.
Во-вторых, потому что оно дискомфортно для власти, сделавшей ставку
на атомизирующие технологии контроля.
Впрочем, с "властью" все несколько сложнее.
Сказать, что она терпит патриотизм как естественное человеческое чувство
и табуирует национализм как "социальную эксплуатацию" этого
чувства (как социальную машину, работающую на его топливе) — было бы
не совсем точно. Вернее будет сказать, что она практикует несколько иную,
нежели предполагает национализм, форму "эксплуатации" патриотического
чувства. Причем речь, конечно, не только о "путинской" власти —
хотя именно она придала формуле "патриотизм против национализма"
особую рельефность.
Прежде всего, уточним: как вообще связаны
"патриотизм" и "власть"? Ответ вполне очевиден. Те
символы национальной общности, с которыми человека связывает патриотизм, в
современных обществах являются не просто символами, но официальными
институтами государства-нации. Соответственно, лояльность к стране
переносится на лиц, действующих в теле этих институтов. Таким образом,
патриотическое чувство "вертикально" не только в смысле
приверженности надличностному, но и в более привычном смысле. Оно
связывает человека с теми, кто уполномочен говорить и действовать от имени
его страны. Национализм, разумеется, не отвергает эту логику представительства
(без нее невозможно представить себе политическую нацию), но дополняет ее
логикой прямой ответственности каждого за сообщество в целом.
Субъектом присущей национализму взаимной требовательности может и должен быть каждый.
Кстати, не все это понимают, поэтому националисту так часто приходится
слышать: "а ты кто такой, чтобы за нацию говорить?"…
Здесь мы можем сделать второй подступ к нашему
вопросу. Итак: разрешено сопереживать тем, кто уполномочен
действовать от имени сообщества, запрещено действовать от его имени
самому. Национализм — это, как в свое время точно объяснил К.
Крылов, кодирование "большого" в "малом",
воспроизводство нации на молекулярном уровне. Это — "первичная
власть" и "первичная солидарность", которые позволяют
народу существовать вне и помимо представляющих его официальных институтов. Для
"управляемой демократии" это безусловной криминал. Как учит
один из ее идеологов,
"после
того, как государство учреждено, говорить о народе означает переходить
в какое-то другое пространство, сказочное, мифологическое. До учреждения
следующего государства. В промежутках есть граждане, избиратели, социальные
партии — нет никакого народа. Я не знаю, кто это".
Мне возразят, наверное, что к национализму данная
реплика не имеет никакого отношения, т.к. оратор имел в виду народ
в "социальном", а не в "национальном"
смысле. Но в действительности эти смыслы не представляли и не представляют
собой ничего принципиально различного. Можно сколько угодно иронизировать
над глупой сентиментальностью того понятия "народа", которое
подразумевается любителями "хождения" в него. Но чтобы изжить
этот оттенок сентиментальности, "народнику" достаточно осознать
предпосылки собственного мировоззрения. Признаться себе в том, что
настоящей основой небезразличного отношения "людей элиты"
к "простым людям" является — этика и психология
национализма. Повторяю: национализм — горизонтальная солидарность на основе
культурно опосредованных представлений о родстве[1].
Что значит в данном случае "горизонтальная"? Это значит, в
частности, что в нее включены в одинаковой степени
и "низы", и "верхушка" общества. Национализм —
уникальная в истории идеология, постулирующая братство
"правящих" и "подвластных", "элит"
и "масс", но не требующая при этом стирания различий между
ними[2].
Ведь братство покоится не на тождестве, а на родстве.
Попутно отметим, что основанием для "родства"
может выступать не только этнический признак, но и другие значимые
признаки, передаваемые от поколения к поколению. Например —
вероисповедание. В этом смысле, мы вполне можем говорить о феномене православного
национализма при условии, что принадлежность православию выступает
основанием для преимущественной солидарности между "своими"
(политической, социально-экономической, бытовой и так далее), поверх всех
социальных различий[3]. Была эта
солидарность в России? Да, безусловно. И, разумеется, именно трещина,
прошедшая по ней в послепетровское время, стала причиной русского
революционного "народничества". Народничество, если угодно, — это
реакция национализма на хроническую социальную несправедливость. На
ущемленное положение людей, с которыми тебя связывает родство. Еще раз повторю,
"народнику" очень важно понять это, чтобы излечиться от синдрома
"расщепленности", отделенности от "народа" и перевести свою
солидарность с ним из невротического в политический план.
Учитывая ситуацию вопиющей социальной несправедливости, наш
сегодняшний национализм не может не быть народническим. О
природе этой несправедливости и о националистической реакции на нее
следует говорить отдельно. Пока же нас интересует логика табу, накладываемого
властью на национализм. Поэтому вслушаемся еще раз в признания
Павловского.
"Устойчивой
патологией оппозиционной среды,
— продолжает он, — уродством,
исключающим допуск ее к управлению, является народническая философия".
Лучше не скажешь! Этот пункт является одинаково важным
и для нас, и для них, значит, ответ на поставленный вопрос совсем
близко. "Разрешенный" патриотизм — это солидарность
населения с правящей элитой. Запрещенный "национализм" — это
солидарность элиты с людьми своего народа. При всем многообразии
функциональных различий, в которые можно углубляться, именно этот момент
является здесь и сейчас наиболее важным.
Резонно спросить: почему запрет на солидаризм так
важен для правящей элиты? Это сложный и отдельный вопрос, скажем лишь
о самом очевидном. Существуют две вещи, дисциплинирующие элиту
и интегрирующие ее в общество. Это традиция (в том числе,
внутриэлитная семейно-корпоративная традиция) и мобилизация. Элита,
не знающая ни того, ни другого, обречена на "устойчивые
патологии". В частности, чтобы обосновать свой статус в собственных
глазах, она культивирует "пафос избранности", заменяющий ей
"этику ответственности" и проявляющийся в самых разных
формах. Здесь и богемная, гедонистическая субкультура, и драйв
авторитарного цинизма, и даже квазирелигиозные представления, варьирующие
от банальной "религии успеха" до декадентского поклонения "Деннице".
Все это создает антропологический барьер между "правящими"
и "подвластными", ощущение принадлежности к разным
биологическим видам, которое каждый выражает в меру своего вкуса и
жизненного опыта. Но смысл во всех случаях один и тот же: не может быть
никаких "своих" за пределами "своего круга".
Разумеется, для работы с публичными ресурсами, т.е. для политики,
эта интимная идея не вполне пригодна, поэтому, — говорят
нам , — так важна "идеология", "формула убеждения". И
формула, наконец, найдена: "патриотизм без национализма". То
есть, согласно нашему переводу: любовь без взаимности.
Тот, кто скажет, что "это не сработает",
будет не совсем прав. Это уже работает. Притягательность заведомо
неразделенной и платонической любви — отнюдь не удел одиноких
мазохистов. Она захватывает широкие массы. Например, есть такое явление,
культивируемое у нас и действительно принятое обществом, — "спортивный
патриотизм". Вот он, пожалуй, является идеальной моделью пресловутого
"патриотизма без национализма". Что делает население, охваченное этим
возвышенным чувством? Оно "болеет" — сидя дома или на
стадионе. Сейчас не будем говорить о том, что одни "болеют
за страну", а другие "бегают за деньги". Конечно, этот
нюанс накладывает свой отпечаток на все, но даже искренность игроков
(спортсменов или политиков) ничего не меняет в сути дела.
"Спортивная" модель патриотизма предполагает солидарность наблюдателя
с актором, не допуская (логически) ни обратной солидарности,
ни возможности для наблюдателя перейти к действию.
Можно, конечно, вспомнить о спортивных
"фанатах", которые как раз переходят к действию. Но
именно их пример является курьезным, саморазоблачающим симптомом спортивного
патриотизма. В официозном языке противопоставление "плохих фанатов"
и "хороших болельщиков" абсолютно аналогично противопоставлению
"хороших патриотов" и "плохих националистов". Чего хотят
"фанаты"? Они хотят не только "болеть" за свою
команду, но и "подписываться" за нее (в сленговом смысле слова).
Они хотят активной солидарности, там, где предписана лишь пассивная.
Кстати, это очень похоже на попытки некоторых "патриотов"
мобилизоваться на защиту играющей в свои игры власти. У нас вся
страна "болела" в "газовой войне"
за "Газпром", но лишь единицы умудрились стать его
"фанатами". Здесь сказывается какая-то удивительная нечувствительность
к "правилам игры"… Если любишь спорт — не надо идти
за него умирать, если любишь деньги — не надо признаваться
в любви к кассовому аппарату. Все это так трогательно, но никому
не нужно…
Найти активную солидарность в мире спортивного
патриотизма — нельзя. Из него можно только выйти. Поэтому
к черту спорт.
Осталось вернуться к началу статьи и решить, как
все же быть с "официальным ответом" на наш вопрос. С разговорами
о том, что в России не только русские живут, а значит,
требование преимущественного учета их интересов (например, в сфере
миграции, занятости, образования, культурной среды) есть антигосударственная
деятельность… В свете сказанного, оценить этот аргумент не так сложно. Он
представляет собой попытку сослаться на другие народы, чтобы не иметь
отношения к собственному. Концепция "многонационального
народа" — всего лишь эвфемизм, означающий право многонационального
правящего слоя использовать эту территорию как ничейную. Это
не устраивает и русских, и многих других… Поэтому первоочередной
задачей, вопросом нашей жизни и смерти, является не "интеграция
общества", призраком которой так гордится власть, а интеграция
элиты в общество. Для решения этой задачи национализм абсолютно
необходим (хотя и не достаточен): как единственно сильная идеология
солидарности, как стратегия закрепощения правящего слоя. Вне
и помимо захватывающих практик национал-солидаризма, население обречено
оставаться для элит балластом на пути в "глобальное
общество". Так что толку сетовать на болезнь "оффшорной
аристократии", если единственное лекарство от нее — под запретом?
Представляю себе усмешку скептика: разве может
"идеология" быть решением "реальных проблем"? Да, может.
Идеология — это не "наука убеждать", как думают политтехнологи
(в таком случае она действительно должна была бы прилагаться к каким-то
другим, уже готовым решениям). Это осмысление и проектирование
коллективного опыта. Соответственно, и национализм — это не возгонка
риторики, призванная вызвать взаимное "духовное притяжение" элит и масс,
а проектирование таких ситуаций, в которых они объективно нужны друг
другу. Такие ситуации обычно называют "мобилизацией". Военной?
Революционной? Трудовой?.. Вариантов совсем, совсем немного. Подумаем
о них на досуге.
АПН 23.03.06
[1] Оговорюсь, речь идет не о научной дефиниции
национализма, но об указании на один из важнейших его признаков,
отсутствующих в официальной трактовке "патриотизма".
[2] Попытка левых решить эту задачу на основе
"голой" социальной солидарности абсурдна: "человек
элиты" в социальном плане заведомо чужероден "простому
человеку". Неспособность проговорить какие-либо иные основания
солидарности "верхов" с "низами", кроме
"социально-классовых" — одна из причин скоротечного гниения
советской элиты. "Номенклатура" не могла внятно объяснить себе
свой элитный статус посредством заведомо лживой концепции "слуги
народа". А воспринимать себя как временную историческую аномалию, чего
требовали от нее "честные марксисты", не очень-то хотелось.
Несколько более эффективно "феодальное" решение проблемы
солидарности, для которого забота о своих людях есть атрибут личной
чести. Отсюда попытки обращения к "феодальному патриотизму"
в наши дни. Как изрек тот же Павловский, "все мы люди Путина.
Это единственное, что можно о нас сказать". Но президент,
"бросающий своих людей" под смехотворным юридическим предлогом,
оказался плохим феодалом… Наконец, о демократическом решении вопроса
солидарности всерьез говорить вообще не приходится. Демократические
механизмы могут быть важны и полезны — но в рамках уже существующей
политической системы, т.е., в том числе, действенной системы солидарности.
Она не создает ее, а только обслуживает. Предоставленная же самой
себе "демократия" обречена воспроизводить взаимное отчуждение
"элит" и "масс".
[3] Духовная "соборность", сами понимаете, тут
не при чем. "Соборность" — глубоко индивидуалистическая
концепция, предполагающая не солидарность между "своими", а
"общность целей духовной жизни".