Журнал «Золотой Лев» № 69-70 - издание русской консервативной мысли

(www.zlev.ru)

 

К. Ипполитов, О. Запека

 

Либерализм русский и антирусский

 

В первых числах июня был открыт памятник Александру II. Фигура царя-освободителя установлена на фоне полуразрушенной ротонды, а на постаменте начертаны названия важнейших его реформ. Как выяснилось, идея возведения монумента царю-реформатору принадлежит Альфреду Коху, он же и обеспечил финансирование проекта, а организационную сторону взял на себя Борис Немцов. И хотя СПС в целом особого участия в деятельности по созданию памятника не принял, саму идею поддержал, поскольку наши рыночники-реформаторы считают себя наследниками традиций Александра II, известного своими либеральными взглядами. Несколько странным выглядит подобное мнение: не думаем, что прежние либералы, под влиянием которых царь решил пойти на непопулярные среди крепостников реформы, были бы польщены таким сравнением. Если внимательно всмотреться в черты либерализма, утверждавшегося в России в XIX веке, то принципиальные его отличия от идеологии, которую отстаивают нынешние либералы, станут совершенно очевидны.

 

Творцы великих реформ

 

В литературно-художественном и общественно-политическом альманахе «Мосты» (1959, № 3), издававшемся в Мюнхене Центральным объединением политических эмигрантов из СССР в 1955–1970 гг., была впервые опубликована замечательная статья историка Николая Осипова «Credo русского либерализма», в которой он обосновывает специфику русского либерализма, подчеркивая его национальную своеобычность. Предлагаемый автором подход позволяет по-новому взглянуть на либеральное мировоззрение, конструируемое современными политическими деятелями России, и понять, насколько оно «приложимо» к российской действительности.

Вопреки расхожему мнению, следует заметить, что сформировавшаяся в России в XIX веке либеральная идеология отнюдь не была заимствованием, «калькой» с западного образца. Либерализм, как он складывался в то время, представлял собой вполне «почвенное» явление. Его зарождение произошло на рубеже XVIII–XIX веков, и благодаря ему, как отмечает Осипов, самодержавие устояло под натиском конституционализма. Русский либерализм в последнем увидел не союзника, но скорее врага. При этом следует подчеркнуть, что и конституционализм отнюдь не случайное и не подражательное явление: он представляет собой одну из древнейших русских традиций, тесно связанных с политическими настроениями и интересами боярства. В чем же заключалось противоречие между этими двумя своеобычными явлениями русской социально-политической жизни? Конституционализм всегда выражал узко-сословные интересы аристократии (боярства и позднее дворянства), стремящейся отстоять свои привилегии, закрепить свой особый статус путем ограничения монаршей власти. Интересы народа ею не принимались в расчет, и его права в аристократической конституции никак не могли бы быть заявлены. И нет ничего удивительного в том, что к аристократии народные массы всегда относились с подозрительной враждебностью и поддерживали деспотизм верховной власти против нее. Носителями либеральной идеи также стали представители дворянской знати, но они были аристократами в собственном смысле этого слова — лучшими, достойнейшими представителями своего класса. В отличие от конституционалистов, либералы жили интересами народа, и в этом смысле их можно считать подлинно демократами. Конечно же, либералы, которым была дорога идея свободы, не могли относиться к конституции отрицательно, но они прекрасно понимали, что на тот момент конституция не могла быть народной, а только дворянской, то есть увековечивающей крепостное право. Трезво оценивая сложившуюся ситуацию, либералы пришли к выводу, что только самодержавная царская власть есть та единственная сила, которая способна освободить крестьянство вопреки интересам помещиков-крепостников: «Перед либералами стояла дилемма: или конституция и сохранение рабства, или самодержавие и возможное уничтожение рабства. Они, не колеблясь, стали на сторону самодержавия против конституционалистов, в которых видели крепостников. В их взглядах не было никакого манчестерства, но много человеколюбия. Они и против конституции восстали во имя человеколюбия». Либеральное мировоззрение того времени было проникнуто нравственным началом, поскольку разделять этику и экономику его приверженцы не могли и не хотели. И в этом состоит коренное отличие русского либерализма от западного, основанного на принципе индивидуализма, глубоко чуждом русскому мироощущению. «Отношение либералов к народу вытекало из строя либеральной души. Они народ любили, но кумира из него не делали, хотя у них и был уклон в эту сторону. “Все для народа, но не все через народ”. Либералы провели свои реформы при Александре II — а это было делом поистине богатырским — помимо народа. Зато они никогда не рассматривали народ как средство. Таков был русский либерализм, и вот символ его веры:

— крепостное право должно быть уничтожено во что бы то ни стало;

— только самодержавная власть может с ним покончить;

— но для этого необходимо, чтобы она вступила в союз с либералами;

— конституция — дворянская затея, опасная для дела освобождения и, во всяком случае, преждевременная».

Носителями либеральной идеи были люди особого типа, в которых удивительным образом сочетались высокая культура и практическая хватка. Они были не только «диалектиками обаятельными», сохранившими верность высоким идеалам, но и «замечательными дельцами», которые только и могли осуществить великие реформы. Важно и то, что в них было «весьма мало доктринерства и отвлеченной “принципиальности”, но очень много простой и естественной человечности».

Ради дела освобождения крестьян (с землей!) они вступили в борьбу с дворянским большинством, пренебрегая порой правовыми нормами. Можно сказать, что им пришлось отступить от либерализма для спасения самого главного его дела. Либералы понимали это и не пытались никого вводить в заблуждение. Так, генерал Я.И. Ростовцев писал Александру II совершенно откровенно:

 

«Смотря с точки зрения гражданского права, вся зачатая реформа от начала до конца несправедлива, ибо она есть нарушение права частной собственности; но как необходимость государственная и на основании государственного права реформа эта законна, священна и необходима».

 

Либералы-чиновники были настроены очень решительно — оказавшись у власти, они не намеревались ни с кем делиться ею. Эту мысль очень четко выразил Д.А. Милютин:

 

«Никогда, пока я стою у власти, я не допущу каких бы то ни было притязаний дворянства на роль инициатора в делах, касающихся интересов и нужд всего народа. Забота о них принадлежит правительству; ему, и только ему одному принадлежит всякий почин в каких бы то ни было реформах и на благо страны».

 

Из вышесказанного можно заключить, что либерализм, как он был представлен в российской общественно-политической действительности, оказался явлением противоречивым. С одной стороны, носителями либеральной идеи выступили самые достойные представители русской аристократии, подлинные патриоты. С другой стороны, либеральные идеи не нашли поддержки широкой общественности. Но какие силы составляли эту общественность? Дворяне-крепостники, чьим интересам был нанесен серьезный урон в результате проведения крестьянской реформы? Могли ли они по достоинству оценить усилия либералов, направленные на созидание новой социально-экономической и политической реальности, при условии сохранения незыблемыми самих оснований российской государственности?

Дворянское большинство противилось проведению крестьянской реформы. В окружении Александра II было достаточно людей, поддерживающих подобные настроения и способных оказать давление на императора. Так, граф Шувалов и флигель-адъютант Александра II князь Паскевич стали авторами и вдохновителями проекта конституции, получившей название «флигель-адъютантской». Самодержавие оказалось в сложном положении, и можно с уверенностью утверждать, что спасительной стала жесткая позиция либералов, поддержавших колеблющегося императора. На тот момент утверждение конституции означало бы серьезный пересмотр основных положений реформы, а по сути — отказ от нее. Либералы вынуждены были прибегнуть к диктаторским методам освобождения и жестко подавлять дворянскую оппозицию:

 

«В то время как крепостники усвоили либеральную фразеологию и изливали потоки красноречия в защиту попранных либералами священных человеческих прав, либералы действовали орудием бюрократического насилия, оправдывая себя тем, что насилие это имеет в виду пользу крестьян и исходит от самодержавной власти. Выиграть крестьянское дело, оставаясь на правовой почве, было невозможно, оставалась почва бюрократического усмотрения. Нужно было выбирать между действительным освобождением крестьян и конституцией. Жизнь исключала возможность компромисса».

 

По мнению Ю.Ф. Самарина, не конституция была нужна России, а

 

«веротерпимость, прекращение полицейской проповеди против раскола, гласность независимого суда, свобода книгопечатания как единственное средство выгнать наружу все зараженные соки, отравляющие нашу литературу, а через это самое вызвать свободное противодействие искренних убеждений и честного здравомыслия; нам нужно упрощение местной администрации, преобразование наших налогов, ограничение непроизводительных расходов и так далее».

 

Русские либералы считали себя выразителями интересов трудящихся масс и ратовали за обретение ими важнейших прав и свобод, но не пытались воспитывать союзников в их среде. Как уже отмечалось, они действовали в интересах народа (как могли их себе представить), но не считали возможным его использовать. Сами же народные массы не нуждались в политической свободе, не понимали и не могли понять ее предназначения, поскольку их сознание не было подготовлено к осуществлению такого качественного скачка. То есть либеральное мировоззрение оставалось достоянием небольшой группы блестяще образованных, «утонченно культурных» донкихотов, не способных идти на какие-либо компромиссы ни с конституционалистами, ни с «радикальствующими интеллигентами». Безусловно, они составляли подлинную элиту нации, «избранное меньшинство», по собственной воле взвалившее на себя многие тяготы и обязательства. Так, один из современников, давая оценку профессиональным и человеческим качествам военного министра Д.А. Милютина, отмечал, что тот никогда не боялся потерять свое место и дорожил им только ради возможности приносить пользу и направлять события в правильное русло, был весь отдан своему делу, которому охотно готов даже жертвовать своим «я». Все то же самое можно было бы сказать и о других чиновниках-реформаторах. Они верили в провиденциальную миссию исторической российской власти и в возможность союза с ней, надеясь, что с отменой крепостного права власть сумеет преодолеть присущие ей «формы восточного деспотизма и византийского императорства» и превратиться в «правильно организованную, неограниченную европейскую монархию». Важнейшим условием достижения этой цели им представлялось создание «прочных самостоятельных государственных учреждений, составленных из лучших людей страны». Хотя совершенно очевидно, что построение подобного рода учреждений невозможно без благожелательной поддержки со стороны императора, которая, как правило, бывает обусловлена влиянием на него определенных лиц из ближайшего окружения. Таким образом, как замечает Осипов, либеральная мысль зашла в тупик:

 

«Но это не тупик либеральной мысли, это тупик русской действительности. И важно не то, верна или ошибочна либеральная мысль, а то, что она была именно такова. Можно ее принять или отвергнуть, но недопустимо ее искажать и подменять фантастическими построениями и произвольными схемами».

 

Либералы высоко ценили состоявшийся союз лучшей части общества с лучшей частью бюрократии, благодаря которому и оказались возможны реформы. Вместе с тем они рассматривали его как счастливейшую случайность в истории России.

Согласно общему мнению либералов, Россия нуждается в самодержавии (обновленном, преобразованном), в повсеместных реформах, в добросовестной бюрократии, опирающейся на общественное мнение, гласность и свободу печати. «Вера либералов была именно такова. Они вовсе не были слишком ранними предшественниками слишком медленной кадетской, милюковской весны, и когда эта весна пришла, они ее не приняли. Они были слишком сами по себе, чтобы их можно было с удобством записывать в неподходящие для них рубрики».

Либералы 1880–1890-х мало отличались от своих предшественников. Они всячески подчеркивали свою непричастность к идеям буржуазного либерализма:

 

«Так как у нас нет буржуазии в западноевропейском смысле этого слова, то нет и буржуазного либерализма, интересы которого находились бы в разладе с потребностями трудящейся массы. Либералы хлопочут у нас о том, что полезно всему народу и, следовательно, также и государству» (Вестник Европы. 1895. Кн. Х. С. 778). «Меньше всего русский либерализм может быть заподозрен именно в намерении создать в России буржуазию или какое бы то ни было обособленное, привилегированное третье сословие. Что благоприятствует образованию такого сословия? Больше всего развитие крупного фабричного производства, усиление промышленного класса, увеличение безземельных рабочих. Сторонники “третьего сословия” должны, если они последовательны, стоять за высокие правительственные пошлины, за отмену общинного землевладения или, по меньшей мере, за все, способствующее разложению общины, — они должны восставать против крестьянского банка, против выкупа железных дорог, против регламентации кредита, против всякой попытки перенести значительную часть бремени на достаточные классы населения. <...> Для какого класса, для какой группы населения он (либерализм) домогался господства или хотя бы преобладания над остальными? За какие привилегии он стоял, какие новые перегородки предлагал возвести на место старых, какой вид свободы хотел сделать достоянием немногих? Поставить эти вопросы — значит разрешить их, — двух различных оттенков не допускают» (Вестник Европы. 1893. Кн. V. С. 449–450).

 

Нельзя не заметить, что и в либералах нового поколения «народолюбие несколько прекраснодушного характера» и любовь к свободе все так же удивительным образом сочетаются с преданностью самодержавию, в котором и они видели прогрессивную силу, единственно способную на реформаторскую деятельность. Они были совершенно убеждены в том, что полноценное сочетание «начал законности и общественной самодеятельности с основами самодержавно-бюрократического строя» отнюдь не оторванная от жизни утопия. Не следует забывать, что в годы реформ именно эти люди своим примером доказали возможность для бюрократии быть просвещенной и озабоченной благом общественным:

 

«Либеральное реформаторское чиновничество берет на себя самые широкие задачи, разумное исполнение которых требует сознательного общественного содействия, и потребность в этом общем содействии сказывается все сильнее на практике, выражаясь в частых обращениях к печатному слову, в обнародовании официальных материалов и предположений, в запросах, делаемых земству и ученым специалистам. Деятельный, предприимчивый бюрократизм является господствующим направлением нашей эпохи, и остается только желать, чтобы он не подвергся обычной судьбе всякой вообще бюрократии и не проникся буржуазно-канцелярским духом».

 

По мнению либералов, инициатива по преобразованию жизни государства и общества должна принадлежать правительству, а общественность призвана всячески содействовать реализации его усилий; бюрократия может быть достойна похвалы, и на нее возлагаются надежды; ее важнейшая задача — не выродиться в «клику», как говорил К.Д. Кавелин. Данная позиция получала самые разные оценки современников. Среди прочих заслуживает внимания точка зрения социал-демократа А.Н. Потресова:

 

«Либерализм 90-х годов не развертывал конституционного знамени, а мыслил себе необходимое реформирование старого без нарушения его основ и силами его же представителей, получивших лишь в помощь себе организованное общественное мнение».

 

Разумеется, либералы не уповали на эмпирическое самодержавие, которое вряд ли вызывало в них симпатию. И все же они не сомневались, что монархия рано или поздно обратится к своей подлинной природе и станет, как это было в эпоху великих реформ, «застрельщиком» необходимых обществу преобразований.

Самодержавие ими воспринималось как единственно возможная опора политической свободы и социальной справедливости в России. Их позиция основывалась на том убеждении, что российский народ своей волей создал и поддерживает самодержавие и другого порядка не поймет и не примет.

Среди либералов 90-х были не только зрелые государственные мужи, но и молодежь. О настроениях последней можно судить по книге В.А. Маклакова «Власть и общество»:

 

«В неподготовленной некультурной России государственное самоуправление, по их мнению, было бы самообманом. Они предсказывали при конституции образование класса профессиональных политиков, у которых заботы о благе народа переродятся в тактику уловления голосов; всеобщее избирательное право превратится в подделку под народную волю; разум и совесть народных представителей сменятся подчинением новым деспотам — партиям, их случайному большинству и безответственным руководителям и т.д... Вот какие мысли еще имели право гражданства в 90-х годах... в 90-х годах конституция панацеей не считалась, самодержавие не было для всех общим и главным врагом, как это сделалось позже!»

 

Русские либералы образца XIX века были истинными поборниками свободы: они отстаивали право на свободу не для себя или не столько для себя, сколько для других, для народа. Они хорошо понимали, что свобода личная невозможна вне свободы других людей, она предполагает уважение их интересов и нужд. И в этом смысле (в понимании свободы) они оказываются выразителями ценностей в том числе и западной культуры. Нынешние же либералы, воодушевленные чувством интеллектуального превосходства, предпочитают «бороться» за свободу только для себя как для «призванных» к совершению некоей только им известной миссии. Потому и свобода в большинстве случаев понимается ими как свобода диктовать свои правила игры в различных сферах общественной жизни. В стремлении навязать обществу свои частные интересы, представленные, разумеется, как общенациональные, современные российские либералы не проявляют разборчивости в средствах. В этой связи можно отметить, что их «западничество» имеет особую окраску, поскольку выражают они, и пусть это не покажется странным, приверженность исконно русскому идеалу воли, не имеющему ничего общего с идеалом свободы. Как заметил в свое время Г.П. Федотов,

 

«слово “свобода” до сих пор кажется переводом французского liberte. Но никто не может оспаривать русскости “воли”. Тем необходимее отдать себе отчет в различии воли и свободы для русского слуха. Воля есть, прежде всего, возможность жить, или пожить, по своей воле, не стесняясь никакими социальными узами, не только цепями. Волю стесняют и равные, стесняет и мир. Воля торжествует или в уходе из общества, на степном просторе, или во власти над обществом, в насилии над людьми. Свобода личная немыслима без уважения к чужой свободе; воля — всегда для себя».

 

Уже неоднократно было замечено, что ревнителями внешней свободы чаще всего оказываются люди, обуреваемые страстями, «одержимые злой привычкой». Уместно вспомнить предостережение митрополита Филарета (Дроздова): «В ком чувственность, страсть, порок уже получили преобладание, тот по отдалении преград, противопоставленных порочным действиям законом и властью, конечно, не удержится от прежнего, предастся удовлетворению страстей и внешней свободой воспользуется только для того, чтобы глубже погружаться во внутреннее рабство».

Любопытно, что идеологию, которую отстаивает известная группа политиков, их оппоненты называют обновленной версией большевизма, прикрываемой традиционными либеральными лозунгами.

 

Могильщики великой державы

 

Для политической риторики стало уже привычным противопоставление патернализма и либерализма. Действительно, Россия — страна с традиционно высокими патерналистскими настроениями, но исключает ли этот факт возможность усвоения общественным сознанием либеральных ценностей? Возникает еще один вопрос: а на кого или на что направлены эти настроения? Уподобление президента Путина эдакому диктатору-самодержцу не имеет под собой никаких оснований.

Довольно часто проявление патерналистских тенденций усматривают в совершенно естественном стремлении гражданина требовать от государства социальных гарантий. Иными словами, потребность людей в различных видах защиты, которые может и должна в полной мере обеспечить только государственная машина, некоторые политологи оценивают как выражение тех самых патерналистских наклонностей. В таком случае все население Скандинавии, например, страдает этим «заболеванием». Спасением от столь пагубной напасти, которая «изводит» русский (российский) народ на протяжении многих столетий, принято считать закрепление в общественном сознании ценностных установок рыночного мировоззрения.

Современные авторы, считающие себя приверженцами либерального мировоззрения, утверждают, что сторонники социальной справедливости ратуют за сильное государство и готовы поступиться свободой, а поклонники либеральных ценностей, наоборот, более всего дорожат свободой и заинтересованы в ограничении присутствия государства в жизни общества. Но, может быть, сначала следует уточнить, о какой именно свободе и о каком порядке идет речь. Действительно, основная идея либерализма состоит в том, что человек первичен, его политические и экономические права и свободы важнее, чем любые цели государства. Но из этого вовсе не следует, что, предпочитая порядок, то есть выверенное законами устроение общественной жизни, человек отказывается тем самым от свободы. Иными словами, отнюдь не все, поддерживающие идею порядка, связывают его установление с приходом авторитарного правителя. В роли контролирующей инстанции могут выступать институты гражданского общества, если же последнее отсутствует или его существование только декларируется (как в нашем случае), эту функцию призвано осуществлять дееспособное государство, опирающееся на устойчивую законодательную систему, укорененную в традиции. Нельзя насильно сделать человека свободным: декларировать права и свободы, закрепив их в Конституции, еще не значит получить свободное общество, так как свобода должна быть востребована.

Свобода, будучи основополагающей характеристикой человека, предполагает для своей реализации немалые духовные усилия. Свободная личность — это личность цельная, духовно зрелая, определяемая религиозно-этическим измерением и, следовательно, способная признавать и уважать свободу других. Таким образом понимаемая свобода противостоит скорее анархии, чем упорядоченной жизнедеятельности общества. Взятая на вооружение нашими политическим деятелями версия либерализма содержит идею абстрактной, или, что то же самое, индивидуальной свободы.

Таким образом, либеральная идея прошлого и либерализм настоящего времени значительно отличаются друг от друга, и прежде всего — в оценке роли государства в социально-экономическом развитии страны. Либерализм прошлого ориентировался на традиционные русские ценности и видел в государстве единственную реальную силу, способную решить весь комплекс проблем в интересах населения страны — экономических и социальных. Либералы прошлого не противопоставляли либерализм и патернализм, понимая происхождение и сущность последнего.

Современный либерализм столь же четко ориентирован на Запад, на атлантические ценности, и считает необходимым полный уход государства из экономики и социальной сферы. Поэтому вполне естественно, что один из лидеров российского либерализма Г.Греф в телепрограмме «К барьеру» прямо ставит вопрос: «либерализм или патернализм». Но Греф забыл (или никогда не знал и не понимал), что либерализм и патернализм — разноуровневые явления. Либерализм — это политическое явление, патернализм — это российская цивилизационная ценность, которая берет свои истоки в первых веках истории российского государства. За тысячелетнюю историю Россия пережила пятьсот войн. В дни этих испытаний население России видело в государстве единственную силу, способную обеспечить безопасное существование своего народа.

Либералов прошлого и либералов настоящего объединяет лишь одно: и те и другие видели и видят население лишь как объект управления. Да, здесь совпадение позиций. Но их основа разная. Либералы XIX века считали, что народ России провел несколько веков в крепостном праве и в силу этого не в состоянии, ни с духовной точки зрения, ни с точки зрения культуры и образования, быть субъектом политических и экономических процессов.

Для сегодняшних либералов народ — это быдло, и он не заслуживает даже права на жизнь в новых социально-экономических отношениях. Половина населения России должна исчезнуть, то есть умереть, и задача состоит в том, чтобы помочь ему это сделать. Нет-нет, либеральные демократы против насилия, против диктатуры и каких-либо ГУЛАГов, которые могли бы стать конвейером по уничтожению людей. Это негуманно, это недемократично. Есть более простой путь: лишить народ экономической основы жизни и социальной защиты со стороны государства. Остальное дело техники.

Итак, российский либерализм современности стал откровенно антироссийской силой, силой антинародной. И для того чтобы это доказать, обратимся к простым и понятным для рядового гражданина нашей страны явлениям.

В 1991 году к власти пришли либерал-реформаторы, которые доказали президенту, что у России только один путь развития — модель либерально-рыночных отношений. Но это была, пожалуй, самая большая ложь, и не важно, знали или не знали лидеры либерализма, что в мире существовали две модели социально-экономического развития: либерально-рыночные отношения и социально-рыночные отношения, воплотившиеся в реальность в Швеции, Финляндии, Норвегии, частично в Германии, Франции, Италии, Испании и ряде других европейских стран.

Следование второй модели привело к появлению такого феномена, как национальная модель социализма, наиболее полное выражение получившая в «шведской модели социализма», ставшей в последние годы объектом активных разрушительных действий со стороны США.

Модель либерально-рыночных отношений предполагает:

— во-первых, полный уход государства из экономики страны;

— во-вторых, полный уход государства из социальной сферы;

— в-третьих, отказ от планирования в какой-либо форме — директивной или программной;

— в-четвертых, ставка в развитии экономики на макроэкономику при полном игнорировании вопросов развития микроэкономики.

Для реализации этих положений должно быть соответствующее государство — государство эпохи первоначального накопления капитала, эпохи, которую развитые страны Европы прошли двести-триста лет назад. Поэтому Россия, выбравшая эту модель развития, осталась отброшенной не на пятьдесят-шестьдесят лет назад, а на два-три века.

Но как свидетельствует исторический опыт, у государства этой эпохи формируются определенные функции.

Во-первых, защита передела собственности, даже если механизм такого передела является криминальным или полукриминальным. Нам это доказали в довольно откровенной форме в 1993 году, расстреляв парламент, отказавшийся поддержать инициативу либеральных реформаторов воплотить в законодательный вид приватизацию и ваучеризацию по Чубайсу, то есть откровенно грабительский способ проведения приватизации. И сегодняшняя инициатива власти по сокращению срока давности рассмотрения незаконных приватизационных актов с десяти до трех лет продолжает ту же тенденцию.

Во-вторых, отсутствие ответственности за социальное состояние общества. И эта функция с 1991 года успешно осуществляется. Стабильный рост безработицы на протяжении всех 90-х годов; рост разрыва доходов между бедными и богатыми; резкое снижение уровня жизни и как следствие — рост смертности, приведший в конце концов среднюю продолжительность жизни мужского населения к 59 годам. Зурабов может «гордиться»: им в своей основе решена пенсионная проблема, так как пенсия выплачивается с шестидесяти лет, а многие ли доживут до нее. И сегодня, приняв закон 122 и проведя монетаризацию льгот, власть, по существу, действовала в том же духе. Ее планы по проведению реформ в области ЖКХ, образования и здравоохранения поэтому не вызывают уже удивления.

В-третьих, закономерностью является и то, что и общество, и государство приобретают криминальную характеристику. Всеобъемлющая коррупция, поразившая госаппарат сверху донизу, мощная «теневая» экономика, организованная преступность, вхождение преступности во власть, изменение психологии значительной части населения, рассматривающего нарушение закона не как преступление, а как способ существования, — все это свидетельствует о криминализации страны.

Но совершенно очевидно, что такое развитие общества и государства в России не может быть бесконечным. Результатом такого развития может быть только социальный бунт, чем, кстати, и закончилось либеральное аргентинское «чудо», которое наши либералы долгое время требовали взять за образец.

Рассмотрим теперь, что предполагает модель социально-рыночных отношений.

Отметим вначале ту особенность, что переход ряда стран западной Европы после второй мировой войны к социально-рыночным отношениям позволил им избежать острейших политических и социальных конфликтов. Практически шестьдесят лет они прожили без революций. Да, там были свои особенности экономического и социального развития, но эти особенности в той или иной мере вписывались в данную модель развития. Чем глубже и корректнее они вписывались в такую модель, тем стабильнее становилась политическая и социальная обстановка.

Модель социально-рыночных отношений предполагает, во-первых, многообразие форм собственности: государственной или национальной, коллективной или социальной, общественной или коммунальной (муниципальной), частной или приватизированной собственности. При этом все формы собственности формируются на основе законом определенных механизмов и критериев. Так, государственная собственность включает в себя нерентабельное или малорентабельное производство (угольная промышленность, железные дороги, традиционные виды транспорта, почта, телеграф и др.), поскольку, кроме государства, никто не будет заниматься этими отраслями, имеющими непреходящее значение для населения (их передача в частные руки неизбежно ведет к росту тарифов, ибо в противном случае прибыли не получить); наукоемкое, капиталоемкое производство плюс фундаментальную науку, где и сосредоточена вся передовая технология и высока степень риска (отдача от инвестиций приходит через 15–20 лет после вложения капитала, на такое длительное стратегическое поведение способно только государство); предприятия и отрасли, обеспечивающие обороноспособность страны, то есть ВПК.

Для России с ее огромной территорией и тяжелыми климатическими условиями является необходимостью иметь в госсекторе естественные монополии, недра, энергосистему, так как они в нашей стране являются инфраструктурой экономики, формируя тем самым единое экономическое пространство, которое наряду с единой финансовой системой, единым правовым полем, едиными границами, единой системой обороны и госбезопасности обеспечивает территориальную целостность страны, является экономической основой государственного суверенитета.

Таким образом, многообразие форм собственности должно обеспечиваться на законном уровне четкими механизмами и критериями формирования, каждая из них является священной и неприкосновенной. В этих условиях нельзя частную собственность делать приоритетной и формировать ее за счет других форм собственности, так как механизм перераспределения всегда открывает путь для незаконного (и нередко преступного) присвоения чужой, чаще всего народной собственности. Либеральные реформаторы понимают сложившуюся ситуацию, о чем свидетельствует тот простой факт, что страна уже почти пятнадцать лет «кувыркается» на рынке, а закона о собственности не было, нет и не предвидится.

Во-вторых, социально-рыночные отношения предполагают проведение четкой, целостной социальной политики, затрагивающей всех граждан страны на протяжении всей их жизни, и не только отдельные социальные группы населения.

В-третьих, должна осуществляться плановая социально-экономическая политика, основанная на программном подходе.

В-четвертых, ставку нужно делать не только на макроэкономику, имеющую в основном стратегический характер, но и на микроэкономику, на тактические экономические задачи, направленные на решение текущих жизненных проблем населения.

Задачи микроэкономики решаются через развитие предприятий коллективной формы собственности и особенно через предприятия малого предпринимательства. Западная Европа давно поняла эту простую истину. По оценкам западных экономистов, если доля малого предпринимательства в ВВП страны менее 50%, то это нищая страна. Поэтому эта доля в странах западной Европы колеблется от 55 до 75%, в Японии она составляет 78%. Для сравнения: в России она колеблется между 11 и 13%, то есть Россия — супернищая страна.

Но изменение политики в отношении малого предпринимательства невозможно без изменения вектора общественно-политического развития, то есть отказа от модели либерально-рыночных отношений и перехода к модели социально-рыночных отношений.

Таким образом, отказ от псевдолиберальных ценностей, по существу игнорирующих права личности (право на труд, право на жилье, право, наконец, на жизнь) и общества, тесную взаимосвязь интересов личности и общества, является жизненной необходимостью, если мы действительно ратуем за эволюционный, а не революционной путь развития нашей страны.

 

Ксенофонт Илларионович Ипполитов — директор Независимого научного фонда «Институт проблем национальной безопасности и устойчивого развития». Оксана Анатольевна Запека — кандидат философских наук, доцент. Работает в Государственной академии славянской культуры (доцент кафедры философии) и в Независимом научном фонде «Институт проблем национальной безопасности и устойчивого развития» ученым секретарем научного совета.

 

Москва

Ноябрь 2005