Журнал «Золотой Лев» № 159-160 - издание русской
консервативной мысли
Н. Андросенко
Консерватизм
как способ познания
![[]](159_31.files/image002.jpg)
Такие идеологии Нового времени как либерализм и социализм
поддаются более-менее ясной дефиниции. В то же время, консерватизм выступает
как индивидуализированное идейное и политическое течение, определять которое
зачастую приходится строго индивидуализировано, применительно к конкретной
стране и эпохе. Охватить единым определением такие явления, как консерватизм
Эдмунда Бёрка, консервативный реформизм Л.А. Тихомирова, «консервативная
революция» в межвоенной Германии, современные американские «неоконы» и современные
русские «младоконсерваторы» оказывается довольно затруднительно.
Дело осложняется тем, что при всем интеллектуальном
богатстве, как отмечает С. Хантингтон, «консерватизм, будучи защитником
традиции, сам существует без традиции. Консерватизм — этот призыв к истории,
сам без истории» . Не существует консервативных
авторитетов, которые были бы обязательны для всех консерваторов и с которыми
можно было бы сверять ортодоксальность консервативных воззрений того или иного
мыслителя или течения[1].
Как следствие, европейские консерваторы представляют собой не столько школу, сколько
сеть мыслителей, облучающих друг друга взаимовлияниями и, не в
меньшей степени, взаимным отторжением и взаимной критикой.
Соответственно, возникает вопрос – возможно ли вообще некое
интегральное определение консерватизма и существует ли научный метод[2],
с помощью которого можно обозначить «консервативность» или
«не-консервативность» той или иной политической идеологии?
***
Наиболее известная и влиятельная попытка социологического и
методологического определения консерватизма принадлежит Карлу Манхейму в его
работе «Консервативная мысль». До настоящего времени его работы – единственная
попытка системного и всестороннего анализа консерватизма как целостной политической
идеологии. В работах немецкого ученого предпринимается попытка проанализировать
консерватизм как некое целостное явление, состоящее из стереотипов
социально-исторического мышления. Манхейм исходит из существования в истории
человеческих идей и познания особых «стилей мышления», то есть навыков
восприятия и описания реальности, усваиваемых индивидом из своей социальной
среды и используемых в собственной мыслительной активности. По мнению Манхейма,
носителем различных стилей мышления являются те или иные общественные группы и
«главным показателем связи между
существованием и судьбой общественных групп, с одной стороны, и определенными
стилями мышления — с другой, служит то обстоятельство, что неожиданный крах
определенного стиля мышления совпадает с неожиданным крахом группы – носителя
этого стиля, так же как слияние двух стилей мышления соответствует слиянию двух
групп».
Манхейм пытается найти тот социальный интерес, ту борьбу,
которая социально мотивирует идейное противостояние различных стилей мышления.
И, в частности, он усматривает предпосылки зарождения «консервативного стиля» в
Германии XIX века в противостоянии духу и идеям Великой Французской Революции,
осложненном противостоянием революционной и наполеоновской Франции и
консервативной Пруссии с её романтическим патриотизмом эпохи «после Йены».
Несмотря на то, что первые консервативные сочинения были написаны по-английски
(Бёрк), Манхейм считает, что
«Германия сделала для идеологии консерватизма
то, что Франция сделала для Просвещения — использовала её до логического
предела».
В этом тезисе Манхейма мы встречаем указание на очень
интересную особенность консервативной мысли — между различными странами с их
религиозными и политическими традициями передается не столько конкретная
политическая программа консерватизма, сколько именно стиль и набор идейных
предпосылок, наполняемых в каждой культуре собственным индивидуальным
содержанием. Это, по сути, одно из проявлений той «конкретности» консерватизма,
о которой так много говорит Манхейм в противоположность «абстрактности»
рационализма Просвещения.
При этом консерватизм оказывается определенным способом
познания, а не той или иной политической позицией.
«Например, Кант — это философ Французской
революции не потому, прежде всего, что он симпатизировал её политическим целям,
но потому, что форма его мысли… принадлежит к тому же роду, что и формы,
составляющие движущую силу деятельности революционеров».
В чем же состоит по Манхейму «форма мысли» консерватизма?
Прежде всего, в «конкретности». Именно конкретность, стремление «ограничить
собственную деятельность непосредственным окружением, в которой мы находимся, и
безусловное отвержение всего, что попахивает спекуляцией или гипотезой», исследователь
считает основополагающим мотивом консервативной мысли. Из этого мотива вытекают
и характерные для германских консерваторов идеи о собственности как о
продолжении человеческого тела, и идея «качественной свободы» как реальной
возможности к беспрепятственному развитию индивида, в противоположность чисто
внешней свободе либерализма, наконец «консервативный реформизм», направленный
на улучшение конкретных участков социальной реальности, а не её общего плана.
Из этого основополагающего мотива Манхейм выводит
характеристику основных теоретических постулатов консерватизма в его
противостоянии доктринам Просвещения:
а) апелляция к конкретным понятиям История, Жизнь и Нация в
противовес абстрактному культу Разума;
б) идея иррациональности живой действительности и
невозможности ее познания на путях голого рационализма;
в) перенесение акцента с «всеобщего блага» на
индивидуальную ответственность;
г) взгляд на общество и нацию как на организм;
д) холизм — культ категории «целого», не целое составлено
из индивидов, а индивиды являются проявлениями целого.
е) «динамическая концепция Разума», т.е. акцент на
исторической и жизненной изменчивости Разума в противовес либеральной теории
познания изменяющегося мира с помощью статического Разума.
Важным, хотя и неоднозначным, вкладом Манхейма в изучение
консерватизма является введение им различения «традиционализма» и
«консерватизма», соотносящихся как рефлекторная реакция на изменения и
«объективная мыслительная структура». Если традиционализм не принимает
изменений и боится их, то консерватизм их критикует, предлагает собственную программу
и собственное системное видение прошлого, настоящего и будущего. Другими
словами, если традиционализм – это психологический феномен, то консерватизм —
это феномен политический.
Введение понятия «стиль мышления» дало возможность
показать, что консерватор, подобно либералу и социал-демократу, «мыслит в
категориях системы», поскольку он, как представитель настоящей идеологии,
строит ее на анализе четырех структурных проблем современного государства:
а) проблема национального единства;
б) проблема участия народа в государственном управлении;
в) место своей страны в мировой экономике;
г) социальная проблема.
По сути, именно Манхейм был первым автором, который отверг
взгляд на консервативную идеологию как на бессистемную реакцию на революции и
либеральные реформы и применил к ней понятие «концепция». Манхейм говорит о
консерватизме именно как о политической теории, а не как о произвольном наборе
негативным отношениям к преобразованиям.
Такой подход произвел подлинную революцию в исследовании
данной идеологии. Вместе с тем, немецкому социологу так и не удалось определить
единого внутреннего «стержня» консервативной мысли, позволяющей четко
сформулировать единый философско-политический концепт данной идеологии. Накопленный
немецким социологом эмпирический материал показывает, что внутреннее единство
консерватизма базируется на «внеконцептуальном» традиционалистическом мышлении,
тогда как его отрефлексированные политические программы представляют собой
всего лишь реакцию на определенную социально-политическую ситуацию.
Важнейшими итогом манхеймовских работ стало признание
возможности изучения консерватизма как единой политической концепции, суть
которой заключается в попытке создать альтернативу революционным изменениями
вычленение консерватизма и скорлупы традиционализма, что позволило не только описать
консерватизм инструментарием Просвящения, но и, что гораздо важнее, дало
интеллектуальный толчок к тому, чтобы осознать консерватизм не реакционным
пережитком прошлого, а равноправным феноменом эпохи модерна. Именно на этой почве
в дальнейшем выросло хантингтоновское «Conservatism as an Ideology».
***
Основная критика концепции Манхейма была предложена
исторической действительностью. ХХ век стал эпохой окончательного падения в
Европе социальных групп, связанных в той или иной степени с идеями «феодальной
оппозиции» XIX века. Социальная база «консерватизма по Манхейму» была полностью
подрублена, однако консерватизм как стиль политического мышления не исчез ни в
Европе, ни даже в пережившей наиболее радикальную трансформацию после Второй
мировой войны Германии. Основное ядро консервативных идей обсуждаемого Манхеймом
немецкого консервативного романтизма благополучно пережило и
национал-социализм, и денацификацию, и пользуется почетом в новой
«общеевропейской Германии». Достаточно указать на влиятельного немецкого
философа Курта Хюбнера, открывающего свою работу «Нация» эпиграфом из Адама
Мюллера и провозглашающего этого мыслителя своеобразным предтечей идеи синтеза
национального и европейского единства в противоположность однобокому
космополитизму и денационализации.
Оставаясь в логике Манхейма, нам пришлось бы предположить,
что либо немецкий социолог изначально неверно определил социальную группу,
являющуюся носителем консервативного стиля, либо предположить, что произошел
«перенос» консервативного стиля с одной социальной группы на другую, либо, наконец,
признать, что консервативный интеллектуальный инструментарий подходит для самых
разных социальных слоев, групп и наций, когда они оказываются в оппозиции
стремительным рационалистическим изменениям.
Именно последнюю позицию защищает другой видный
исследователь консерватизма американский политолог Сэмуэль Хантингтон.
Хантингтон выделил три подхода к идентификации консерватизма:
1) «автономный» – когда консерватизм предстает
психологической установкой, независимой от конкретных обстоятельств;
2) «ситуационный» — когда консерватизм рассматривается в
качестве идеологии, противодействующей опасности свержения любого существующего
строя;
3) «аристократический» — когда речь идет о реакции на
буржуазную революцию.
В первом случае речь идет о том, что Манхейм называет
«традиционализмом», а в третьем о том историческом явлении, которое Манхейм
описывает как консерватизм в традиции XIX века.
Наибольший интерес, на наш взгляд, вызывает, второй пункт
классификации Хантингтона, понятие «ситуационного консерватизма», который сам
автор называет «классическим» и определяет следующим образом:
«Классический консерватизм не направлен на
реализацию особого представления о лучшем общественном устройстве. Он воплощает
общее отношение к порядку и изменениям, охраняя первый и противодействуя
последним. Цель консерватизма – «оградить, предохранить и защитить»
существующие социальные, экономические и политические институты и культуру.
Однако консерваторы могут поддержать умеренные изменения существующего порядка,
чтобы предотвратить его падение или революционные изменения. Буржуазный средний
класс и социалистический рабочий класс противостоят друг другу, в то время как
«настоящей антитезой консерватизма… является не либерализм или социализм, а
радикализм, который также лучше всего определять в терминах отношения к изменениям,
которое характеризуется некритическим подходом».
Значительное интеллектуальное и политическое консервативное
движение появляется только при наличии серьезных угроз существующему порядку.
Так как это ответ на специфические угрозы специфическим культурам и институтам,
отдельные проявления консерватизма имеют мало общего, а сторонники консерватизма
в одно время и в определенном месте могут быть его оппонентами при других обстоятельствах.
Консерватизм, таким образом, - это идеология позиции. Эдмунд Берк является
одним из его первых сторонников, потому что он сформулировал и последовательно
отстаивал консервативные идеи для защиты существующих институтов, где бы они ни
находились: традиционных институтов в Индии, монархии во Франции, смешанного
правления в Англии, демократии в Америке. Он применял одинаковые аргументы и
логику против совершенно разных сил, которые угрожали этим весьма различным
системам.
Со стороны русских младоконсерваторов в адрес Хантингтона
прозвучал справедливый упрек в том, что тем самым исследователь лишает
консерватизм собственного содержания.
«В рамках подобного понимания
консерватизм, действительно, не может рассматриваться как самостоятельная
традиция политического мышления. Он противостоит не другим идеологиям, а радикальным
прочтениям любой из них. Как таковой, он не является политическим
мировоззрением наряду с другими, но представляет собой формулу их практического
компромисса — между собой и с действительностью», — отмечает Михаил Ремизов.
Однако, на наш взгляд, введение антитезы
консерватизм-радикализм является одной из ключевых методологических разработок
Хантинтона и стало еще одной важнейшей вехой в понимании рассматриваемого
феномена. В таком случае становится понятно, что консерватизму противостоят ни
либерализм или социализм как таковые, и, опять же, снимается терминологическое
противоречие, когда мы говорим о либеральном или социальном консерватизме.
Также Хантингтон перечислил основные принципы и ценности,
характерные для консерватизма. Однако, этот перечень может быть существенно
дополнен и расширен посредством внимательного анализа хотя бы такого
классического консервативного труда, как «Размышления о французской революции»
Э. Бёрка:
а) ценности религиозные и духовные цели политической
деятельности;
б) культ нравственности, авторитет школы, семьи и церкви;
в) культ традиций, национальной культуры, патриотизм;
г) приоритет интересов государства перед интересами
индивида;
д) сильное иерархичное государство;
е) конкретно-историческая обусловленность уровня прав и
свобод;
ж) прагматизм, здравый смысл, постепенность и осторожность
перемен.
Выделенных характеристик слишком много, чтобы успешно
пользоваться ими в процессе приложения к конкретным консервативным идеологиям,
не сталкиваясь всякий раз с теми или иными исключениями; во-вторых и это
главное, не обнаруживaeтся центрального системообразующего принципа, на который
можно было бы опереться в первую очередь для осмысления иерархии консервативных
ценностей.
Но, собственно, Хантигтон и не ставил такой цели. Как
отмечает Л. Поляков, такое
«понимание консерватизма позволяет
рассматривать эту политическую идеологию функционально - как ответ на вызовы,
обращенные к конкретному обществу с его конкретной экономической, политической и
культурной проблематикой».
С одной стороны, это сразу же отсекает возможность
построение интегральных версий консерватизма. Но в то же время это снимает
ограничения сводить консерватизм всего лишь к реакции на Французскую революцию
1789, или сводить к «вечной» надстроечной философии. Такая идеология
принципиально не имеет идеала общественного устройства – в отличие от идеационных
либерализма или социализма. Мы не можем говорить, например, о «консервативной
утопии», только о «традиционалистической», и то с натяжкой.
***
До сих пор мы рассматривали «консервативную ситуацию» как
ситуацию чисто социальную и политическую. Однако, стоит рассмотреть и ситуацию
консерватора, в которой стоит, прежде всего, задача познания, и
интеллектуального (или идеологического) самоопределения, а затем уже
политического действия.
Такая позиция, которую, на наш взгляд, можно назвать
позицием эпистемологического[3] консерватизма
последовательно проводится в работах английского политического философа необёркианца
Майкла Оукшотта.
Для Оукшотта консерватизм как идеологическая и
гносеологическая программа является оппозицией политическому рационализму, то
есть попыткам сконструировать политическую реальность на основе категорий
«чистого разума», вывести жизнь общества из абстрактной модели. Этому
рационализму Оукшотт противопоставляет идею жизненной практики, жизненного
навыка в котором только и может быть приобретено самое важное и непередаваемое
словами. Для Оукшотта, говоря словами пересказываемой им китайской притчи,
любая чисто книжная традиция есть «пена», оставшаяся после умерших людей,
рациональное книжное знание — знание некомпетентное, любое «руководство в
области политики» — книга для невежд, политики не знающих.
«Быть консерватором значит предпочитать
знакомое неизведанному, опробованное неопробованному, факт загадке, действительное
возможному, ограниченное безграничному, близкое далекому, достаток изобилию,
просто удобное совершенному, радость сегодняшнего дня блаженству, обещанному
где-то в утопическом будущем», - пишет он.
В таком ракурсе не совсем справедлив приведенный выше упрек
Ремизова Хантингтону относительно того, что последний лишает консерватизм
собственного содержания и самостоятельно традиции политического мышления.
Истинное знание для Оукшотта и других необёркианцев всегда
имеет характер пред-рассудка. «Для Бёрка «пред-рассудок» означал суть,
основу, своего рода кристаллизацию в истории результатов любого понимания,
ощущения всего сложившегося коллективного опыта человечества, страны, нации,
социального слоя, семьи, отдельной личности в виде устоявшихся традиций,
обычаев, нравов. В этом плане «Предрассудок», по Бёрку, это – начертанная в сердцах
Великая Хартия вольностей…».
На аналогичной позиции эпистемологического консерватизма
стоят и некоторые из отечественных младоконсерваторов.
«Консервативное решение проблемы свободы,
это, если так можно выразиться, интеллектуальное решение. Оно ставит во
главу угла знание условий своего существования и хорошее ориентирование в них.
Наиболее свободно то общество, в котором все его члены в максимальной степени
осведомлены об условиях его функционирования и имеют отработанные стратегии
действия использующего предоставленные этими условиями возможности. В условиях,
когда обществу угрожают революционные социальные изменения, консерваторы
стараются снизить их темпы, с тем, чтобы общество хотя бы успевало осознавать
сами изменения. В случае если такие изменения уже произошли, консервативная
стратегия состоит в налаживании связей между старым и новым, установлением преемственности
и ассоциативных соответствий, таким образом, чтобы человек мог ориентироваться
в неизвестном, опираясь на известное. Однако под «известным» консерватор
понимает не только и даже не столько «наличные условия». (Е. Холмогоров).
Для консерватизма характерно исключительное внимание к той
«матрице», по которой формируется ориентации в обществе его членов – к
общественным приличиям, этикету, предрассудкам, ментальным установкам. Другими
словами, еще более, чем сохранением понятности существующих условий,
консерватор озабочен сохранением механизмов понимания.
Работы Манхейма, Хантингтона, Оукшотта и других
исследователей консерватизма намечают, тем самым, понимание консерватизма не
только (и, может быть, не столько) как политической идеологии, сколько как политической
эпистемологии. Консерватизм тем самым может быть понят как определенная
система познавательных категорий и «синтетических суждений априори»,
предшествующих для консерватора всякому акту политического познания и следующего
за ним политического решения. В этом смысле вполне возможна и допустима была бы
по кантовскому образцу «критика консервативного разума», которая выявила бы, в
частности, что место категории времени в консервативном разуме занимает
категория истории, что качество в нем безусловно предпочитается
количеству, а пространство априори выступает как ограниченное пространство.
***
Однако нельзя не заметить некоторую тревожную
настойчивость, с которой многие консерваторы подчеркивают наличие у
консерватизма не только определенной системы познания, применимой в самых разных
консервативных ситуациях, но и определенного, однозначного политического
идеала. И это при том, что, как мы уже неоднократно отметили, той центральной
идеи, того центрального принципа, который собирал бы всю консервативную
конструкцию в единое целое обнаружить не удается. Консервативный идеал
оказывается на удивление размытым. В чем же причина такого странного поведения?
Здесь нам впору вернуться к изначальному разделению
традиционализма и консерватизма, введенному Манхеймом, и посмотреть на него
другими глазами. «Объективная мыслительная структура» консерватизма, в
противоположность «реактивности» традиционализма, на наш взгляд, состоит в том,
что консерватизм пытается отстоять ценности традиции, прибегая, при этом, к
политическому и философскому языку Нового времени, то есть, по сути, к языку Просвещения.
Крайне показателен здесь пример Майкла Оукшота. В работе «Рационализм в политике»
он критикует рационализм, выросший из «прувеличенных ожидания Бэкона и
недооценки скептицизма Декарта», и весь методологический инструментарий эпохи
Просвещения именно за попытку описать окружающий мир языком логики, свести в
единую систему и найти некий универсальный метод. Однако, в следующей же
работе, «Что значит быть консерватором», он выстраивает апологию консерватизма
практически по лекалам ранее критикуемой схемы, что противоречит его же тезису
о том, что консерватору нужны не система и метод, но лишь идейная традиция.
В этом смысле исключительно характерен эпизод с первым
трактатом «отца консерватизма» Эдмунда Бёрка: «Оправдание естественного
общества». Сочиненный как пародия на Болингброка и его просвещенческие взгляды,
трактат Бёрка был принят многими за чистую монету:
«Бёрк чересчур перестарался в имитации.
Желая написать сатиру на Болингброка и вскрыть абсурдность и социальную опасность
его метода критики религии откровения, Бёрк создал текст, который с энтузиазмом
восприняли радикалы-руссоисты и который до сих пор заставляет некоторых
исследователей обнаруживать радикализм руссоистского толка у самого Бёрка».
Можно сказать, что консерватизм есть порождение
эпистемологического компромисса с Новым временем, на который вынужден пойти
традиционализм. Он состоит в принимаемом консервативной мыслью кантовском
запрете на метафизику, когда трансцендентное, божественное полностью изгнано из
политической философии. Ссылка на богоустановленность тех или иных социальных и
политических институтов признается ничего не значащим риторическим украшением
и, во всяком случае, ни к чему не обязывает ни автора, ни оппонента.
Там, где Фома Аквинский мог со спокойной совестью сказать:
«такова воля Божия», там уже Бёрк был вынужден, помянув Бога вскользь,
сосредоточиться на древности, разумности, удобстве для человека защищаемых им
учреждений.
Таким образом, лишившись де факто своей метафизической
опоры, консерватизм пытается выстроить те же самые основания более приземленным
способом. Это и фиксирует Манхейм в своей работе о консерватизме как стиле
мышления. «Прошлое», «традиция», «иррациональность жизни», не фиксируемый рационально
«опыт», «несводимость целого к частям» - все эти характерные для консервативного
аналитического и риторического инструментария фигуры призваны, по большому
счету, заменить «запрещенное» в рамках интеллектуального этикета модерна
трансцендирование политических реальностей.
«Там, где сторонник прогресса будет мыслить в категориях
норм, консерватор – в категориях зародышей» — отмечает Манхейм. Апелляция к
зародышу, к первоначалу, к предельной древности явления оказывается для
консерватора возможность максимально трансцендировать защищаемую реальность не
пересекая запретной черты. Поэтому не случайно, что, как отмечает тот же
исследователь в раннем романтизме и выросшем из него раннем консерватизме
сильны пантеистические черты, то есть признание сверхъестественного начала без
его трансцендирования, поиск божественности в «жизни» и «истории», что
исключительно характерно для многих консерваторов.
«Пантеист… всюду ощущает Жизнь и Бога. —
отмечает Манхейм, — Он чувствует живое, которое недоступно жесткому разуму с
его абстрактными родовыми понятиями. Если уж мысль и играет какую-то роль, то с
совершенно иной функцией — не распознает и регистрирует правила игры, общие
принципы, управляющие миром, а гармонично следует за развитием и изменением
мира… Эта мысль становится совершенно пантеистичной, поскольку отбрасывает даже
аналогии как модель регулярности, ощущает каждую минуту как неповторимое и
несравнимое, в каждом генезисе видит проявление жизненной силы и ставит перед
разумом задачу следовать ритму мира. Мысль не должна писать портрет мира — она
должна сопровождать его движение. Именно на этой тенденции произрастает все то,
что мы называем «динамичным мышлением».
Пантеизм XIX века представляет собой особый вид пантеизма,
так как становится историческим — переживание истории предстает наивысшим
переживанием существа жизни.
Политическая эпистемология либерализма покоится на
признании трансцендентальных категорий «чистого разума», выделенных
Просвещением, универсальными категориями бытия и, в частности, социального и
политического бытия человека. Либерализм настаивает на перестройки жизни в
соответствии с этими категориями. Консерватизм, в своем оппонировании Просвещению
и модерну стремиться защитить реальности, имеющие, на взгляд консерватора, трансцендентное
обоснование. Однако по «правилам игры» новоевропейской философии это возможно
лишь представив их как трансцедентальные. В рамках этих правил игры и
формируется консервативный стиль мысли с его специфической системой познания и
специфическим ходом рассуждения.
В этой двойственности консерватизма и состоит причина его
«многоликости». Консервативной переинтерпретации поддается практически любая
традиционная метафизика и связанная с нею политическая теория. Тем интересней
будет пронаблюдать за судьбой консерватизма в наше время, когда запрет на
трансцендирование ценностей фактически снят и в политике, и в идеологии, и в
социально-политической мысли. Напротив, апелляции к «воле Бога» в умах самых
разных политических илеологов от иранских консерваторов до американских
«неоконов» и российских младоконсерваторов, становятся едва ли не основополагающим
политическим аргументом. Станет ли в этих условиях политическая эпистемология
консерватизма анахронизмом, или же войдет в качестве составной части в некий
неотрадиционалистский идеологический синтез – покажет не столь же отдаленное
будущее.
Русский обозреватель, 1.07.08