Журнал «Золотой Лев» № 117-118 - издание русской
консервативной мысли
В. Швед, С. Стрыгин
Тайны
Катыни. Часть 2.
Всегда и во всем впереди шествует Ложь,
увлекая глупцов пошлой своей крикливостью.
Последнею и поздно приходит Правда,
плетясь вслед за хромым временем.
Б. Грасиан
Решающую роль в “Катынском деле” сыграли кремлевские
документы из “закрытого пакета № 1”, свидетельствующие о вине советского
руководства за расстрел польских военнопленных весной 1940 г. Более весомого
аргумента, казалось бы, трудно представить. Однако вопиющая небрежность в
оформлении этих документов, недопустимая для Политбюро, ошибки и противоречия в
их содержании, загадочные перерывы в хранении заставляют ставить вопрос о степени
надежности и достоверности информации, содержащейся в кремлевских документах.
“Исторические”
документы
Катынские документы из “закрытого пакета № 1” часто
называют “историческими”. Первой про “историчность” заговорила польская
сторона, стремясь тем самым дополнительно усилить их политическую и юридическую
значимость, а также лишний раз подчеркнуть тот факт, что опубликование этих
документов как бы подвело окончательную черту под научными дискуссиями
историков по Катыни.
Придание документам из “закрытого пакета № 1” статуса “исторических”
позволило во многом обесценить и дезавуировать весь остальной массив информации
по “Катынскому делу”. На содержащиеся в этом массиве многочисленные факты,
доказывающие причастность нацистской Германии к катынскому преступлению, просто
перестали обращать внимание.
В настоящее время в научный оборот введены четыре документа
из катынского “закрытого пакета № 1”. Это записка Берии Сталину № 794/Б от “__”
марта 1940 г. с предложением о расстреле польских военнопленных, выписка с
решением Политбюро ЦК ВКП(б) № П13/144 от 5 марта 1940
г. по “Вопросу НКВД” (два экземпляра), стр. 9 и 10 из протокола заседания
Политбюро ЦК ВКП(б) № 13-оп за 1940 г. и записка Шелепина Хрущеву Н-632-ш от 3
марта 1959 г.
“Закрытый пакет № 1” 24 сентября 1992 г. был “случайно” (?)
обнаружен в Архиве Президента РФ комиссией в составе руководителя президентской
администрации Ю.В. Петрова, советника Президента Д.А. Волкогонова, главного
архивиста РФ Р. Г. Пихоя и директора Архива А.В. Короткова. В исследовании
“Катынский синдром” рассказывается, что
“документы оказались настолько серьезными, что их доложили Борису
Николаевичу Ельцину. Реакция Президента была быстрой: он немедля распорядился,
чтобы Рудольф Пихоя как главный архивист России вылетел в Варшаву и передал эти
потрясающие документы президенту Валенсе” (Катынский синдром, с. 386).
14 октября 1992 г. Р. Пихоя, по поручению Ельцина, вручил в
Варшаве президенту Польши заверенные ксерокопии всех обнаруженных документов.
Второй комплект ксерокопий А. Макаров и С. Шахрай в тот же день представили в
Конституционный суд РФ, где они — внимание! — оказались весьма кстати. В
то время Конституционный суд рассматривал известное “дело КПСС”. Документы из
“закрытого пакета № 1” стали преподноситься сторонниками Ельцина как главное
доказательство “бесчеловечной сущности” коммунистического режима. Такие
внезапные политические актуализации сопровождают всю историю катынских
документов. Они приобрели исклю-чительное свойство —
появляться в нужный момент и в нужное время.
В польско-российских отношениях после обнародования
“кремлевских” документов начался новый этап. Теперь при появлении любых
свидетельств, серьезно подрывающих польскую точку зрения на “Катынское дело”,
польская сторона апеллирует к “историческим документам”, как к истине в
последней инстанции.
Главный редактор журнала “Новая Польша” профессор Ежи
Помяновский, к примеру, призывает
“…извлечь гласные правовые последствия из памятного,
заслуживающего уважения акта высших российских властей. Президент Российской
Федерации Борис Ельцин вручил исторические документы — в том числе
постановление Политбюро ЦК ВКП(б) от 5 марта 1940 года
— президенту Польши Леху Валенсе, торжественно подтвердив, что польские
офицеры, интернированные в Старобельске, Козельске, Осташкове, были казнены
весной 1940 г. по приказу Сталина” (“Новая Польша”, № 5, 2005).
Правда, Е. Помяновский допустил традиционную польскую
неточность. Президент Ельцин лично не вручал документы Валенсе. Однако
польскому профессору уж очень хотелось до предела повысить статус события. Это,
между прочим, характерный для “Катынского дела” пример — беззастенчивое
искажение польской стороной, казалось бы, всем известных фактов.
Обнаружение “исторических” документов по Катыни
сопровождает шлейф труднообъяснимых странностей. При передаче
документов Р. Пихоя публично заявил в Варшаве Л. Валенсе, что якобы президент
Ельцин узнал о документах только после возвращения из Бишкека 11 октября 1992
г. Но спустя несколько дней, уже в Москве, тот же Пихоя в официальном интервью
сказал представителю Польского агентства печати, что Ельцин знал о содержании
документов с декабря 1991 года.
15 октября 1992 г. польское телевидение транслировало
интервью самого Ельцина. Говоря о нравственной стороне “Катынского дела”, он
воскликнул:
“Сколько же надо цинизма, чтобы скрывать правду
полвека! Каким же цинизмом должны были обладать Горбачев и Ярузельский!”.
А в конце непредсказуемый российский Президент вдруг
заявил, что в той “Особой папке” № 1 по Катыни, которую передал ему Горбачев, “постановления
Политбюро не было”. Но тогда каким образом оно оказалось в “коллекции
документов”, переданных Л. Валенсе и в Конституционный суд РФ? В ответ на
вопросы Ельцин лишь загадочно буркнул: “В конце концов
мы его нашли”. Когда? Где? Кто? (Бушин. “Преклоним
колени, пани…”. Минск. “Мы и время”, № 27—28, июль 1993
г.).
Оскорбленный Горбачев не остался в долгу и с присущей ему
патетикой заметил:
“Почему Ельцин молчал почти десять месяцев? Почему
не передал документы Леху Валенсе, когда тот минувшей весной приезжал в Москву
и посетил Катынь? Каким же цинизмом надо обладать!”.
Чем была обусловлена почти десятимесячная пауза с
обнародованием документов? Напомним, что в мае 1992 г. в Москву приезжал
президент Польши Л. Валенса. Его визит, несомненно, напомнил Ельцину о секретах
“закрытого пакета № 1”, полученного им от Горбачева 24 декабря 1991 г. Но
Ельцин предпочел тогда Валенсе катынские документы не передавать. Почему?
Возможно, ждал более удобного (?) момента, а может, “подельники” просто
требовали время для “корректировки” содержания этих документов? Вспомним,
сколько фальшивок, дискредитирующих советский период, появилось в начале 90-х
годов прошлого столетия.
Упомянем лишь две наиболее известные, запущенные в оборот в
начале 1990-х. Так называемый “совместный приказ Берии и Жукова № 0078/42 от 22
июня 1944 г. о выселении украинцев в Сибирь” и “Справка к записке Зайкова” о
захоронении Советским Союзом химического оружия в Балтийском море. Обе
фальшивки наделали в свое время много шума. На доказательство их поддельности у
российских специалистов ушло немало времени и сил.
Заявления руководителей архивной службы России о
“безусловной сохранности” всех документов из “Особой папки” и “закрытых
пакетов” следует воспринимать с определенной долей скепсиса. Достаточно
вспомнить историю про то, как Горбачев в свое время ненавязчиво
предлагал заведующему Общим отделом ЦК КПСС Валерию Болдину уничтожить
секретный дополнительный протокол к пакту Молотова—Риббентропа.
После выступления в 1989 г. на первом Съезде народных
депутатов, когда Горбачев на весь мир заявил, что попытки найти подлинник
секретного договора не увенчались успехом, он уже не намеками, а прямо спросил
Болдина, уничтожил ли тот протоколы? Болдин ответил, что сделать это без
специального решения нельзя (Катынский синдром, с. 252).
Бывшие работники Общего отдела ЦК КПСС в частной беседе
вначале полностью исключили возможность фальсификации документов из “закрытых
пакетов” какими-либо злоумышленниками. Но они вынуждены были признать, что
возможность такой фальсификации существовала, если в этом были заинтересованы
первые лица партии и государства.
Один из бывших сотрудников Общего отдела ЦК КПСС вспоминает любопытную деталь. По его словам, в 1991 г.,
накануне распада СССР, заведующий VI сектором (архив Политбюро) Л. Машков “портфелями
носил” в кабинет заведующего Общим отделом В. Болдина секретные
документы Политбюро, в том числе и из “Особой папки”. Делалось ли это по
указанию Горбачева или это была инициатива Болдина, установить не удалось.
Также неясно, все ли документы вернулись в архив в первоначальном виде.
Не меньшие возможности изымать и “корректировать” документы
сохранились и у администрации Ельцина, представители которой приложили немало
усилий для шельмования советского периода в истории России.
“Особая папка” и
“закрытые пакеты”
Для читателя, вероятно, представит интерес информация о
системе секретного делопроизводства в ЦК КПСС, так как без этого трудно понять,
о каких документах идет речь и как они хранились.
В СССР существовали четыре основных грифа секретности —
“Для служебного пользования”, “Секретно”, “Совершенно секретно” и “Совершенно
секретно особой важности”. Но в практике работы ЦК КПСС применялись
еще две специальные категории для особо важных документов — “Особая папка” и
“закрытый пакет”. Как правило, “закрытые пакеты” входили в категорию документов
с грифом “Особая папка”.
Бумаги, хранившиеся в “закрытых пакетах”, относились к
узкому кругу исторических событий и государственных проблем, дополнительно
засекреченных в силу разных обстоятельств (например, секретный протокол к пакту
Риббентропа—Молотова, информация о предках Ленина, о самоубийстве Н. Аллилуевой
и др.). Попасть в “Особую папку” и “закрытый пакет” могли любые документы, в
том числе несекретные, вплоть до газетных заметок, частных писем и фотографий —
в случае их непосредственного отношения к засекреченной проблеме.
Архивных томов с документами “Особой
папки”, как вспоминал Горбачев, в то время было более полутора тысяч (Жизнь и
реформы. Кн. 2, с.
349). “Закрытых пакетов”, по свидетельству бывших работников Общего
отдела, было значительно меньше — максимум несколько десятков.
Режим доступа к материалам “закрытых пакетов” предписывал
серьезные ограничения. В частности, на пакетах имелась приписка типа: “Только
для первого лица”, “Вскрыть только с письменного разрешения Генерального
секретаря” (в разные периоды формулировки могли меняться, но смысл был именно
такой). Даже заведующий Общим отделом ЦК КПСС, лично отвечавший за сохранность
“закрытых пакетов”, не имел права без санкции Генсека знакомиться с хранящимися
в них документами.
В ЦК КПСС существовал порядок — после избрания нового
Генерального секретаря заведующий Общим отделом лично приносил ему “закрытые
пакеты” для ознакомления. Генеральный секретарь собственноручно вскрывал каждый
принесенный ему запечатанный “закрытый пакет” и знакомился с документами. После
ознакомления Генеральный секретарь вновь лично запечатывал каждый “закрытый
пакет”, ставил дату и подпись и возвращал пакет в запечатанном виде заведующему
Общим отделом.
Этот порядок нарушил Горбачев. В силу патологической боязни
ответ-ственности
“он не ставил подписи даже при просмотре “особого пакета № 1”,
переложив эту обязательную операцию на Болдина” (Катынский синдром, с. 253).
Такое поведение позволяло Горбачеву в критических ситуациях
уходить от ответственности, ссылаясь на “незнание”. Примерами служат ситуации с
действиями военных в 1989—91 гг., когда Горбачев публично заявлял, что ему
неизвестно, кто дал санкцию на применение силы в Тбилиси, Баку, Вильнюсе и т.
д.
В 1970-е годы “закрытый пакет” по Катыни
длительное время хранился в сейфе Константина Черненко (тогдашнего заведующего
Общим отделом ЦК КПСС), затем поступил на хранение в VI сектор Общего отдела
(архив) с указанием “Справок не давать, без разрешения заведующего Общим
отделом ЦК не вскрывать” (Катынь. Пленники, с. 431).
Об особой секретности этого пакета свидетельствует
следующий факт. В интервью журналу
“Новая Польша” (№ 11, 2005) бывший член Политбюро ЦК КПСС А. Яковлев рассказал:
“В 1985—1989 гг. Горбачев был в постоянной связи с Ярузельским. У них
были хорошие личные отношения. В это время генерал Ярузельский настаивал на
выяснении подробностей катынского дела. Я от Политбюро руководил в то время
работами комиссии по этим вопросам. Это было непростое задание. Я многократно
обращался в канцелярию и архив Горбачева, чтобы получить необходимые документы.
“Ведь невозможно, чтобы не было никаких бумаг”, — говорил я. “Нету”, — отвечали мне”.
А. Яковлев также заявил, что о катынских документах он
неоднократно лично спрашивал М. Горбачева, но ответ всегда был
отрицательный.
По свидетельству бывших работников Общего отдела ЦК КПСС, в
1985—87 гг. “закрытый пакет” с документами по Катыни в VI секторе был только
один. Этот пакет представлял собой увесистый запечатанный почтовый конверт для
документов формата А4. Его толщина составляла не менее
2,5—3 см. Одновременно в архиве Общего отдела ЦК КПСС хранились
две большие архивные картонные коробки толщиной 30—35 см с различными
документами по “Катынскому делу”. Но наиболее важные, совершенно секретные
документы по Катыни находились в “закрытом пакете”.
В период до 1987 г. в “закрытом пакете № 1” по Катыни
находился оригинал Сообщения комиссии Бурденко. Это было установлено, когда
“катынский” пакет был вскрыт по распоряжению М.С. Горбачева в связи с
подготовкой к рассмотрению на Политбюро ЦК КПСС одного из “вопросов
Смоленского обкома” и с оригинального экземпляра Сообщения комиссии
Бурденко необ-ходимо было сделать рабочую ксерокопию.
Основную часть документов, хранившихся внутри “закрытого
пакета” по Катыни, в тот момент составляли длинные многостраничные списки,
предположительно репрессированных польских офицеров. Возможно, это были акты о
приведении в исполнение решений “специальной тройки”, возможно — перечни
осужденных Особым совещанием при НКВД или какие-то иные списки. Внутри пакета
также находились и другие документы по “Катынскому делу”.
По утверждению Горбачева, в апреле 1989
г. “закрытых пакетов” по Катыни было уже два (Жизнь и реформы. Кн. 2, с. 349). Сообщение
комиссии Бурденко после разделения оказалось в “закрытом пакете № 2” (Катынский
синдром, с. 381).
“Случайные”
находки?
“Случайное” обнаружение в архивах ЦК КПСС и Президента
России “исторических документов” является одной из тайн “Катынского
дела”. Обстоятельства их нахождения вызывают немало вопросов. В этой связи о
злоключениях катынских документов из “закрытого пакета” необходимо поговорить
более обстоятельно.
Начались они при Горбачеве, который в книге “Жизнь и
реформы” утверждает, что с бумагами по “Катынскому делу” из двух запечатанных
пакетов он ознакомился в апреле 1989 г., за несколько дней до визита в Москву руководителя Польши В. Ярузельского,
и
“в обоих была документация, подтверждающая версию комиссии академика
Бурденко. Это был набор разрозненных материалов, и все под ту
же версию”
(“Жизнь и реформы”. Кн. 2, с. 348).
Однако надо иметь в виду, что после избрания М.С. Горбачева
на пост Генерального секретаря ЦК КПСС, в марте 1985 года, тогдашний заведующий
Общим отделом ЦК КПСС А.И. Лукьянов лично приносил ему “закрытый пакет № 1”. Но
об этом Горбачев умалчивает и пытается всех убедить в том, что о катынских
документах ему стало известно лишь в 1989 г. Однако не вызывает никаких
сомнений тот факт, что Лукьянов не мог нарушить установленный в ЦК КПСС порядок
ознакомления вновь избранного Генсека с документами из “Особой папки”.
Горбачев утверждает, что никакого решения Политбюро ВКП(б), писем Берии и Шелепина по расстрелу польских
военнопленных в апреле 1989 г. в пакетах не было. Где же они находились? С
какими же двумя пакетами знакомился Горбачев в 1989 г., если их содержимое
принципиально отличалось от содержимого двух пакетов, вскрытых в мае и сентябре
1992 г.? Вероятно, Михаил Сергеевич в очередной раз заврался.
Основной “закрытый пакет № 1”, по утверждению Горбачева,
был обнаружен (?) в Особом архиве ЦК КПСС только в декабре 1991 г.
По этому поводу Горбачев пишет:
“…На подлинный документ, который прямо свидетельствовал бы об истинных
виновниках катынской трагедии, мы вышли только в декабре 1991 г., по сути дела,
за несколько дней до моей
отставки с поста Президента СССР. Именно тогда работники
архива, через руководителя аппарата президента, добивались, чтобы я обязательно
ознакомился с содержанием одной папки, хранившейся в Особом архиве” (Жизнь и
реформы. Кн. 2, с. 348).
Это была первая “случайная” и опять-таки предельно
актуализированная находка катынских документов.
Следует заметить, что Михаил Сергеевич в деле с катынскими
пакетами запутался в “трех соснах”. Если в 1989 г., как утверждает Горбачев, он
знакомился с двумя пакетами катынских документов, то получается, что в декабре
1991 г. в архиве обнаружили — внимание! — третий, основной пакет. Однако
точно известно, катынских “закрытых пакетов” никогда не было больше двух. Режим
их хранения был особый, так что затеряться пакеты не могли.
Зная строжайшую ответственность в ЦК КПСС за работу с
документами “Особой папки”, сложно поверить, что до декабря 1991 г.
“закрытый пакет № 1” хранился в неизвестном месте. Работником, выполнявшим
техническое сопровождение “закрытых пакетов”, являлся сотрудник I сектора
Общего отдела ЦК КПСС Виктор Ефимович Галкин. Судя по отметкам и подписям, с
“пакетом № 1” он имел дело с апреля 1981 г. по декабрь 1991 г. Все это время он
регулярно ходил на работу и никуда не пропадал. Так что Горбачев банально врет,
утверждая, что пакет был неожиданно найден в Особом архиве.
“Закрытый пакет № 1” по Катыни после его “обнаружения” в
середине декабря 1991 г. принесли Горбачеву, который хранил его у себя в сейфе до
передачи Ельцину 24 декабря 1991 г. А.Н. Яковлев в книге “Сумерки”
пишет, что передача пакета произошла в его присутствии (см. интернет-сайт
“Правда о Катыни”).
По утверждению А. Яковлева, в закрытом конверте находились
записка Берии и записки бывших председателей КГБ Ивана Серова и Александра
Шелепина, а также решение Политбюро ЦК ВКП(б) о
расстреле польских военнослужащих и гражданских лиц. Впоследствии А. Яковлев в
своих интервью и мемуарах неоднократно упоминал о том, что в тот день в
“закрытом пакете № 1” присутствовала записка И. Серова. Однако в официальной
описи переданных Ельцину документов, датированной 24 декабря 1991 г., “записка
Серова” не упоминается.
Таинственная “записка Серова” могла бы пролить свет на
многие тайны Катыни, но… Возможно, она исчезла потому, что противоречила
современной версии “Катынского дела”? Никакого расследования по поводу пропажи
не проводилось.
В описи также не фигурируют “протоколы заседаний
тройки НКВД СССР и акты о приведении в исполнение решений троек”, которые
Шелепин предлагал в 1959 г., в случае уничтожения учетных дел польских
военнопленных, сохранить в “Особой папке”. Согласно официальной версии учетные
дела были уничтожены, но протоколов в “Особой папке” не оказалось, и о них
никто не упоминает. Судьба их неизвестна.
Горбачев утверждает, что 24 декабря 1991
г. во время передачи документов по Катыни он “показал и зачитал записку
Берии Ельцину в присутствии Яковлева и договорился о передаче ее полякам”
(Жизнь и реформы. Кн.
2, с. 349). После этого “закрытый пакет № 1”,
переданный Ельцину по акту, “исчезает” почти на год — до 24 сентября
1992 г. Подобное маловероятно, так как по регламенту “закрытый пакет” должен
был немедленно поступить на ответственное хранение в президентский архив, т. е.
в бывший архив ЦК КПСС и, скорее всего, на ту же полочку, где он лежал
последние десять лет.
24 сентября 1992 г. “исторические документы”
из “закрытого пакета № 1”, как мы уже отмечали, были переданы в Конституционный
суд. Известно, что в России суд любого уровня требует от сторон предоставлять
документы только в подлинниках. Но Конституционный суд согласился принять
копии документов по Катыни. Невероятно, но факт. Время, наверное, было такое.
Тем не менее Председатель КС В. Зорькин и члены КС,
исходя из странностей в оформлении и содержании представленных в черно-белых
ксерокопиях документов, усомнились в их подлинности и исключили “катынский
эпизод” из рассмотрения.
В этом нет ничего удивительного, поскольку у любого
человека, привыкшего к строгости и безупречности исполнения советских
государственных и партийных документов, уровень исполнения и содержание “исторических
документов” вызывают недоумение.
Загадка “записки
Берии”
Записка Берии № 794/Б от “_” марта
1940 г. с предложением расстрелять 25700 военнопленных и арестованных поляков
является одним из ключевых катынских документов. Как и вся акция с расстрелом
поляков, она готовилась в обстановке чрезвычайной секретности и строжайшего
контроля.
Но по неизвестным причинам на записке в качестве исходящей
даты был указан лишь март 1940 г. без конкретного дня. Ситуация с датой
приобрела несколько скандальный характер. Профессор Ф.М. Рудинский,
представлявший в Конституционном суде сторону КПСС, пишет, что записка,
представленная С. Шахраем и А. Макаровым Конституционному суду, была датирована
5 марта 1940 г.
По этому поводу депутат Ю.М. Слободкин
заметил, что “записка Берии датирована 5 марта и указано, что заседание
Политбюро состоялось 5 марта, но практически этого никогда не было”
(Рудинский. “Дело
КПСС” в Конституционном суде”, с. 316—317). Впоследствии, по утверждению
Слободкина, записка Берии вдруг оказалась без даты.
Вероятнее всего Слободкин исходящей датой записки посчитал
дату ее регистрации в ЦК ВКП(б), расположенную под
грифом “сов. секретно”. Аргумент, что исходящая дата документа, представляемого
на заседание Политбюро ЦК ВКП(б), не могла совпадать с
датой проведения заседания Политбюро, необоснован. Учитывая специфику
проведения Политбюро при Сталине, Берия мог лично, в тот же день, внести
записку на Политбюро.
Только при Сталине записка Берии, внесенная на Политбюро,
могла быть оформлена как подлинник решения ПБ. Другое дело — порядок внесения
материалов на заседание Политбюро ЦК КПСС. Он предполагал заблаговременное
предоставление материалов через Общий отдел ЦК КПСС. Так что замечание
Слободкина могло быть обоснованным, если бы речь шла о заседании Политбюро ЦК
КПСС.
Датировка записки Берии “не позднее 3 марта 1940 г.”
была осуществлена российским историком Натальей Лебедевой, исходя из
содержащихся в тексте письма статистических данных о численности военнопленных
поляков в спецлагерях НКВД. Однако эта датировка не точна.
В настоящее время авторами доказано, что “записку Берии №
794/Б” следует датировать 29 февраля 1940 г.
Основанием для этого послужили предыдущая и последующая за письмом “№ 794/Б”
корреспонденции, отправленные из секретариата НКВД в феврале 1940 г. В 2004 г.
в Российском Государственном архиве социально-политической истории (РГАСПИ) в
рабочих материалах Политбюро ЦК ВКП(б) было выявлено
письмо Л.П. Берии с исходящим номером “№ 793/б” от 29 февраля 1940 г. (РГАСПИ,
ф. 17, оп. 166, д. 621, лл. 86 — 90).
Два последующих письма — “№ 795/б” и
“№ 796/б” были зарегистрированы в секретариате Наркома внутренних дел СССР
также 29 февраля 1940 г. Об этом сообщается в ответе № 10/А-1804 от
31.12.2005 г. за подписью начальника Управления регистрации и архивных фондов ФСБ
РФ генерал-майора В.С. Христофорова на запрос депутата Государственной Думы
Андрея Савельева.
Естественно, письмо с исходящим номером 794/Б могло быть подписано и зарегистрировано в секретариате
НКВД СССР только 29 февраля 1940 г. Однако в нем фигурируют уточненные
статистические данные о численности военнопленных офицеров в спецлагерях УПВ
(Управления по делам военнопленных) НКВД, которые поступили в Москву — внимание!
— в ночь со 2 на 3 марта и были оформлены начальником УПВ НКВД П.К. Сопруненко в виде “Контрольной справки” только 3 марта 1940 г.
(Катынь. Пленники, с. 430). Попасть в текст
документа, зарегистрированного 29 февраля 1940 г., эти данные не могли.
Возникшее противоречие пытаются объяснить следующим
образом. Якобы для письма № 794/Б в регистрационном
журнале зарезервировали февральский исходящий номер. Само письмо исполнили 1
или 2 марта, поэтому на первой странице в графе для месяца машинистка впечатала
“март”. Но письмо в ЦК ВКП(б) не отправляли, так как
якобы Берия решил дождаться более свежих данных. Получив их 3 марта, Берия дал
команду перепечатать только 2-й и 3-й листы записки, заменил их и 5 марта
лично внес записку на Политбюро.
Однако даже такая комбинация крайне маловероятных событий
не объясняет, почему за письмом был зарезервирован февральский исходящий
регистрационный номер, а само письмо было датировано не февралем, а мартом
1940 г.!
О том, что страницы “записки Берии № 794/Б”
печатались в разное время, свидетельствуют результаты их визуального сравнения.
Коснемся лишь одного обстоятельства. На первой и четвертой странице записки
отступ текста от левого края листа составляет 56 мм, а на второй и третьей — 66
мм. Отступ устанавливается специальным механическим фиксатором и во время
печатания одного документа не меняется. Люфтом между краями листа бумаги и
ограничителем может быть обусловлена погрешность максимум в 2 — 3 мм.
Но 10 мм разницы в отступе — это уже не погрешность, а
признак печатания страниц после изменения положения механических фиксаторов.
Это позволяет утверждать, что вторая и третья страницы печатались в другое
время, нежели первая и четвертая. Тем более что, в нарушение обычного порядка,
на записке отсутствуют инициалы печатавшей документ машинистки.
Люди, знакомые с советской системой делопроизводства в
высших органах власти, не допускают и мысли, что Берия дал команду перепечатать
лишь два листа из письма на имя Сталина, а не весь документ целиком. Высосанные
из пальца версии про “резервирование” номера, “неумышленную” путаницу месяца,
“случайное” отсутствие даты, “не имеющие значения” расхождения между численными
данными в разных частях текста и “частичную” замену листов в документе,
предназначенном для первого лица страны, слишком примитивны!
Трудно поверить также в то, что Берия счел возможным на
несколько суток задержать отправку в Политбюро ЦК ВКП(б)
готовой записки, касающейся судьбы 25700 поляков, ради внесения в текст
более свежих статистических данных о кадровом составе военнопленных офицеров,
отличающихся всего на 14 человек.
Стоит напомнить, что грубейшие ошибки в содержании и
оформлении, допущенные в “записке Берии № 794/Б”, в
1940 г. могли стоить исполнителю головы. В те годы сотрудников аппарата НКВД строго наказывали и за менее серьезные просчеты при
работе с документами.
Так, в пояснительной части записки Берии указывается, что в
лагерях НКВД содержится 14736 военнопленных, а в тюрьмах — 10685
арестованных поляков, но в резолютивной части расстрелять предлагается 14700
военнопленных и 11000 арестованных поляков. То есть на 36
военнопленных поляков меньше и на 315 арестованных больше. Бывшие
многолетние сотрудники КГБ СССР и ЦК КПСС считают, что
подобное в документах такого уровня просто невозможно!
Объяснять эти расхождения в цифрах невнимательностью или
“наплевательским” отношением Берии к документам наивно. Направлять подобные
“сырые” документы в ЦК ВКП(б) руководителю любого
советского ведомства, включая НКВД, было просто опасно. Сталин всегда требовал
обоснования цифр, вносимых на рассмотрение Политбюро.
Известный советский авиаконструктор Александр Сергеевич
Яковлев, неоднократно присутствовавший в кабинете Сталина при принятии
важнейших решений, писал: “Сталин… возмущался при
чтении плохо составленного документа” (Яковлев. Цель жизни, с. 400).
Безответственность и недисциплинированность работника
любого уровня были для Сталина неприемлемы. Об этом свидетельствует телеграмма,
которую он направил своему любимцу начальнику Генерального штаба Александру
Михайловичу Василевскому по поводу задержки того с ежевечерним донесением об
итогах операции за минувший день и оценке ситуации с фронта в Москву:
“…Предупреждаю Вас, что в случае, если Вы хоть
раз еще позволите себе забыть о своем долге перед Ставкой, Вы будете отстранены
от должности начальника Генерального штаба и будете отозваны с фронта” (Карпов. Генералиссимус, с.
219).
Все разговоры о “вседозволенности” и “всесилии” Берии в
марте 1940 г. — фикция. Л. Берия к тому времени находился в звании генерального
комиссара госбезопасности и должности наркома внутренних дел СССР лишь
пятнадцать месяцев (Эпоха Сталина, с. 354). Необходимо напомнить, что весной
1940 г. полным ходом шло расследование нарушений соцзаконности, допущенных
“Особыми тройками” времен Ежова. Сам Ежов, вместе со своим замом Фриновским,
курировавшим работу “троек”, был расстрелян 4 февраля 1940 года. Берия в это
время был предельно осторожен.
Нет сомнений, что Сталин прочитал записку Берии. Об этом свидетельствует его роспись на первом листе и исправление
на четвертом листе записки, где “вписано от руки над строкой синим
карандашом, очевидно, Сталиным — “Кобулов” (Катынь. Пленники, с. 390). Возникает вопрос, мог ли Сталин не
придать значения несоответствиям в цифрах на втором и третьем листе записки,
или же он в марте 1940 г. читал эти два листа, но с другим содержанием?
Весьма вероятно, что два средних листа “записки Берии № 794/Б” с целью искажения истинного содержания всей записки были
позже заменены.
Помимо этого возникают вопросы и по первому листу записки.
Загадочно расположение резолюций на записке Берии. Вместо общепринятой
направленности слева направо и снизу вверх, Сталин, а за ним Ворошилов,
Молотов и Микоян расписались слева направо, но сверху вниз. Подобное в
документах не встречается, так как документ, повернутый направо, затруднен для
чтения.
Далее, в выписке из решения Политбюро от 5 марта 1940 г.
фамилия “Кобулов”, которую Сталин вписал в записку Берии, ошибочно напечатана
через “а” — “Кабулов”. Трудно поверить, что в то время
допустили ошибку в исправлении, внесенном лично Сталиным.
Необходимо также отметить, что письма за подписью Берии,
исходящие из секретариата НКВД, в феврале и марте 1940 г. отмечались литерой “б”,
а не литерой “Б”, как в письме № 794. Все эти необъяснимые
несоответствия невольно наводят на мысль о том, что, возможно, мы имеем дело
лишь с частью подлинной записки Берии.
Второй и третий экземпляры — так называемые “отпуски”
— письма “№ 794/Б” из архивного дела секретариата НКВД
и из аналогичного архивного дела с исходящими документами Управления по делам
военнопленных изъяты.
Еще одна очень важная деталь — в так называемом
“заменителе”, подшитом в архивное дело с исходящими документами секретариата
НКВД, взамен изъятого “отпуска” письма № 794/Б содержится
следующая информация: “№ 794. Товарищу Сталину. О рассмотрении в особом
порядке дел на военнопленных. Стр. 1—29. Находится в Особой папке тов.
Мамулова”. Из этой записи следует, что первоначально к письму № 794/Б прилагались какие-то дополнительные материалы. Что
это за материалы, остается очередной тайной “Катынского дела”.
Еще раз отметим, что в советский и особенно в сталинский
период требования к оформлению документов были жесточайшими. Выписки из
протокола заседания Политбюро готовились персонально для каждого адресата на
специальных типографских бланках. Количество выписок соответствовало числу
адресатов, плюс к этому печаталось несколько информационных копий для архивных
дел.
Кроме того, при необходимости для архивных дел печатались
копии входящих материалов. В частности, в случае “вопроса НКВД” от 5 марта 1940
г., в Общем отделе ЦК ВКП(б) были отпечатаны четыре копии “записки Берии № 794/Б”. Соответствующая отметка имеется на оборотной стороне
последнего листа этой записки (РГАСПИ, ф. 17, оп. 166, д. 621, л. 133об). Одна
копия была направлена в архив ЦК, а три других — в дела текущего
делопроизводства Политбюро за 1940 год: № 34 (Рабоче-Крестьянская Красная
Армия), № 40 (Суд и прокуратура) и литерное дело “Европейская война”.
По имеющейся у авторов информации, эти дела в настоящее
время хранятся в Архиве Президента РФ, но до сих пор не рассекречены. Не
исключено, что в этих трех архивных делах сохранились документы с подлинным
текстом письма Берии № 794/б от 29 февраля 1940 г. и решение Политбюро по
“Вопросу НКВД СССР” от 5 марта 1940 г. Крайне необходимо ввести их в научный
оборот или выяснить, когда и кем данные документы были изъяты.
Кстати, из нескольких сотен аналогичных документов,
осмотренных авторами в РГАСПИ, “записка Берии № 794/Б” является единственным
архивным документом Особой папки” Политбюро ЦК ВКП(б)
за 1940 год, на котором по неизвестной причине отсутствует отметка о
направлении копий и выписок в дела текущего делопроизводства. Подобная отметка
сохранилась лишь на “заменителе”, подшитом в основное архивное дело с решениями
Политбюро за 28 февраля — 9 марта 1940 г. вместо документов, помещенных в
“Особую папку” (РГАСПИ, ф. 17, оп. 163, д. 1249, л. 119).
Весьма странным также является то обстоятельство, что
выписки с решением по “Вопросу НКВД СССР” из протокола заседания Политбюро ЦК
ВКП(б) от 5 марта 1940 г. были отпечатаны на
бланках с красно-черным шрифтом, которые весной 1940 г. уже не использовались.
В левом верхнем углу типографских бланков периода 1930-х
годов красным шрифтом напечатано предупреждение “Подлежит возврату в
течение 24 часов во 2-ю часть Особого Сектора ЦК”. Сбоку красным
шрифтом напечатано указание, сформулированное Пленумом РКП(б)
от 19.07.1924 г.: “…Отметка и дата ознакомления на каждом документе
делается лично товарищем, которому он адресован, и за его личной подписью…” (РГАСПИ,
ф. 17, оп. 166, д. 621, л. 134).
На бланках, которые использовались в ЦК ВКП(б) в феврале — марте 1940 г., предупреждение, как и весь
бланк, — напечатано черным шрифтом, а указание Пленума перенесено на обратную
сторону и также отпечатано черным шрифтом. Но Берии, по неизвестной причине,
была послана выписка на бланке старого образца.
Более того, на выписке из протокола заседания Политбюро ЦК
ВКП(б) от 5 марта 1940 г. для “Тов. Берия” отсутствует
печать ЦК и оттиск факсимиле с подписью Сталина. Фактически это не документ, а
простая информационная копия. Направление наркому Берия незаверенной выписки
без печати Центрального Комитета противоречило элементарным правилам работы
аппарата ЦК.
При этом следует учесть, что сам протокол № 13 (“Особый №
13”), содержащий решения Политбюро ЦК ВКП(б) за 17
февраля — 17 марта 1940 г., оформлен по всем правилам. На нем стоит
факсимильная подпись И.Сталина, скрепленная красной круглой печатью с надписью
“Всесоюзная Коммунистическая партия большевиков” (РГАСПИ, ф. 17, оп. 162, д.
27, л. 54).
Однако два листа, на которых содержался подлинный текст
решений Политбюро от 5 марта 1940 г., из этого протокола изъяты. Вместо них в
архивное дело подшиты два листа, отпечатанные в другое время, на другой бумаге
и при иных настройках каретки пишущей машинки (РГАСПИ, ф. 17, оп. 162, д. 27,
лл. 50—51).
В соответствии с требованиями ЦК, Берия, ознакомившись с
присланной выпиской, должен был расписаться на ней и незамедлительно вернуть ее
в “Особый Сектор ЦК”. Но на выписке из “закрытого пакета № 1”, адресованной
Берии, нет никаких отметок о его ознакомлении с документом! Зато на
оборотной стороне этого экземпляра имеется отметка о дополнительном направлении
Берии данной выписки 4 декабря 1941 г. Но отметка о декабрьском ознакомлении
также отсутствует!
Судя по отметкам на этом документе, в марте 1940 г.
машинисткой Н. Ксенофонтовой были отпечатаны четыре экземпляра выписки с
решением Политбюро от 5 марта 1940 г. Несколько позднее были допечатаны (с
неизвестной целью) еще два экземпляра. Из указанных 6 отпечатанных экземпляров
15 ноября 1956 г. 2 экземпляра были уничтожены.
Примечание: надо заметить, что именно в этот день вновь
избранный Первый секретарь ЦК ПОРП В. Гомулка прибыл с
визитом в Москву для встречи с Н. Хрущевым. Складывается впечатление, что все
эти хитроумные манипуляции с дополнительными экземплярами выписок были каким-то
образом связаны с визитом Гомулки, о котором мы скажем особо.
При анализе ситуации с выписками из протокола Политбюро
возникают вопросы. Куда исчезла оригинальная выписка, которую направляли
Берии в марте 1940 г. и в декабре 1941 г. и на которой он обязан был дважды
расписаться? С какой целью незаверенная информационная машинописная копия
выписки была оформлена, как якобы направленная Берии? Почему именно эта копия
хранилась в “закрытом пакете” вместо оригинала?
Вопросы возникают и после ознакомления с экземпляром
выписки из протокола заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от
5 марта 1940 г., направленным в феврале 1959 г. Председателю КГБ А. Шелепину.
Этот экземпляр также был отпечатан в марте 1940 г. или позднее. Однако с
него удалили дату 5 марта 1940 г. и фамилию старого адресата, после чего
в текст впечатали новую дату 27 февраля 1959 г. и
фамилию Шелепина. По всем канонам делопроизводства, новая дата и новая
фамилия адресата должны были ставиться только на сопроводительном письме!
Другим грубейшим нарушением требований инструкций по
архивному делопроизводству является отметка черными чернилами “Возвр. 27/II-59
г.” на лицевой стороне “выписки для Шелепина”. Работники архивов имели право
делать на архивных документах отметки только в единственном случае и в
единственном месте документа — при переброшюровке архивных томов вписывать
простым карандашом в правом верхнем углу новый номер листа. На этом документе
также отсутствуют какие-либо отметки Шелепина об ознакомлении.
Несмотря на все вышеизложенное, следует подчеркнуть, что
документы из “закрытого пакета № 1”, на первый взгляд, выглядят очень
убедительно и вызывают уважение даже у опытных архивистов. Они отпечатаны на
подлинных типографских бланках (за исключением “записки Шелепина”), на них
проставлены разноцветные мастичные оттиски различных штампов и печатей, стоят
росписи членов Политбюро, подпись наркома Берии и технические пометки
сотрудников аппарата. “Записка Берии” вдобавок к этому отпечатана на
специальной бумаге с водяными знаками.
Тем удивительнее, что при всей своей внешней солидности
документы высочайшей государственной значимости из “закрытого пакета № 1” по
Катыни содержат целый набор всевозможных нарушений существовавшего в то время
порядка подготовки и работы с документами особой важности.
Каждое из этих нарушений, взятое в отдельности, выглядит
достаточно безобидным. Подумаешь, велика важность — одна
машинистка напечатала выписку на бланке устаревшего образца, другая забыла
проставить свои инициалы на письме, исходящий номер вписан другим почерком и
чернилами необычного цвета, секретарь по рассеянности не проставил пометки о
направлении копий документа в дела текущего делопроизводства ЦК, нарком Берия
дважды забыл расписаться на выписке с решением Политбюро, через 19 лет это же
забыл сделать председатель КГБ Шелепин и т. д. и т. п.!
Многие из этих нарушений становятся заметны лишь при
непосредственном визуальном сравнении “исторических” документов с десятками
аналогичных документов Политбюро ЦК ВКП(б) за
февраль-март 1940 г., которые оформлены в соответствии с требованиями
тогдашнего делопроизводства.
Возникает вопрос — почему именно “исторические” документы
по Катыни сопровождает такой “букет” нарушений? Почему большинство из
работавших с ними опытнейших сотрудников и руководителей ЦК ВКП(б)-КПСС и НКВД-КГБ не избежали досадных ошибок и накладок?
Разрешить эти вопросы может только повторная, тщательная и независимая
экспертиза “исторических” документов.
Кое-что о
соцзаконности “сталинского” периода
Все нестыковки и нелепости в записке Берии и решении
Политбюро ЦК ВКП(б) пытаются объяснить тем, что в
сталинский период поступали так, как было удобнее. Подобный примитивизм в
понимании сталинской эпохи легко опровергается.
Говоря о военнопленных поляках, утверждалось, что их
расстрел был осуществлен то по решению Особого совещания при НКВД СССР, то по
решению внесудебных “троек”, то по решению “специальной тройки НКВД”. Так,
Генпрокурор СССР Трубин в письме № 1-5-63-91 от 17 мая 1991 г. на имя Горбачева
утверждал, что поляки могли быть расстреляны по решению Особого совещания (см.
интернет-сайт “Правда о Катыни”).
В этой связи сделаем экскурс в историю. Особое совещание
при МВД Российской империи появилось в конце ХIХ века,
как средство для борьбы с революционерами, для осуждения которых обычным судом
не хватало доказательств. К ссылкам Сталина приговаривало именно Особое
совещание. Очевидно, по его предложению, постановлением ЦИК СССР от 5 ноября
1934 г. было создано Особое совещание при Народном комиссаре внутренних дел
СССР в составе:
“…а) заместителей Народного Комиссара
внутренних дел Союза ССР; б) уполномоченного Народного Комиссариата внутренних
дел Союза ССР по РСФСР; в) начальника Главного управления Рабоче-Крестьянской
милиции; г) Народного Комиссара внутренних дел союзной республики, на
территории которой возникло дело” (Постановление ЦИК и СНК СССР от 5 ноября 1934 г., Собрание законов
СССР. 1935. № 11. Ст. 84.1).
В исследовании “Катынский синдром” утверждается, что “институт
особых совещаний, созданный постановлением ЦИК СССР в 1934 г. с последующими
дополнениями, был внесудебным, с правом рассматривать дела о так называемых
контрреволюционных преступлениях и назначать за них высшую меру наказания —
расстрел” (Катынский синдром, с. 463).
Сформулировано так, чтобы у читателя создалось впечатление,
что якобы Особое совещание всегда имело право приговаривать к расстрелу.
На самом деле Особое совещание НКВД СССР получило право приговаривать к
расстрелу только 17 ноября 1941 г., после соответствующего обращения Берии
в Государственный Комитет Обороны (Постановление ГКО № 903сс от 17 ноября 1941
г. РГАСПИ, ф. 644, оп. 1, д. 14, л. 101).
С 1934 г. по ноябрь 1941 г. Особое совещание имело
“право в отношении лиц, подозреваемых в шпионаже, вредительстве,
диверсиях и террористической деятельности, заключать в тюрьму на срок от 5 до 8
лет” (ВИЖ, № 8, 1991, с. 72).
Авторы “Катынского синдрома”, говоря о
“внесудебности” Особого совещания, вынуждены признать, что процедура
рассмотрения дел на Особом совещании мало отличалась от
судебной. Она “требовала проведения предварительного следствия,
предъявления обвинения, составления обвинительного заключения и слушания дела”
(Катынский синдром, с. 463).
Необходимо отметить, что работа Особого совещания проходила
под контролем прокуратуры:
“В заседаниях Особого совещания обязательно
участвует прокурор Союза ССР или его заместитель, который, в случае несогласия как с самим решением Особого совещания, так и с
направлением дела на рассмотрение Особого совещания, имеет право протеста в
Президиум Центрального Исполнительного Комитета Союза ССР. В этих случаях
исполнение решения Особого совещания приостанавливается впредь до постановления
по данному вопросу Президиума Центрального Исполнительного Комитета СССР”. (Постановление ЦИК и СНК СССР от 5 ноября 1934 г., Собрание законов
СССР. 1935. № 11. Ст. 84.1.)
Не соответствуют истине утверждения целого ряда авторов о
деятельности в сталинский период ряда “особых совещаний”. В рамках НКВД СССР
было создано и действовало только одно Особое совещание.
Другое дело внесудебные “тройки”, печально известные еще со
времен гражданской войны. В 1937 г. они получили право приговаривать
преступников к расстрелу, причем в максимально упрощенном порядке. (Приказ НКВД СССР № 00447 от 30 июля 1937 года. АП РФ, ф. 35, оп. 8, д. 212, лл. 55 — 78.) На практике это
обернулось массовыми репрессиями, в том числе и против невиновных людей.
17 ноября 1938 г. в связи с серьезными нарушениями
социалистической законности постановлением СНК и ЦК ВКП(б)
“судебные тройки, созданные в порядке особых приказов НКВД СССР”,
были ликвидированы. В постановлении подчеркивалось, что
“Массовые операции по разгрому и выкорчевыванию враждебных элементов,
проведенные органами НКВД в 1937—1938 годах при упрощенном ведении следствия и
суда, не могли не привести к ряду крупнейших недостатков и извращений в работе
органов НКВД и Прокуратуры…”
Постановление СНК и ЦК ВКП(б) предписывало: “Впредь все дела в точном соответствии с
действующим законодательством о подсудности передавать на рассмотрение судов
или Особого совещания при НКВД СССР” (АП РФ, ф. 3, оп. 58, д. 6, лл.
85—87).
Все причитания “защитников демократии” по поводу
“дьявольских порождений” сталинской системы — Особого совещания и “троек”, с
учетом современных реалий вызывают разве что усмешку. Известно, что 28 сентября
2006 г. Конгресс США принял “Закон о военных комиссиях” (Military Commissions
Act, 2006), по которому были легализованы действующие с 2001 г. так называемые “военные
комиссии”, фактический аналог сталинского Особого совещания.
“Военным комиссиям” предоставлено право задерживать
и осуждать в любой точке мира не граждан США. Для этого нужно лишь обвинить их
в терроризме и назвать “незаконными вражескими комбатантами” — американским
вариантом термина “враги народа”. Этот закон также легализовал применение пыток
к подозреваемым в террористической деятельности.
Не давая оценок “нравственности” действий администрации Д.
Буша, заметим, что в условиях усиления внешней опасности она интуитивно выбрала
“сталинские” методы защиты американского государства. Это свидетельствует о
том, что в чрезвычайных условиях борьбы за выживание государства лидеры любой политической
ориентации: коммунисты, демократы, либералы — используют подобные методы как
наиболее эффективные.
Следует не забывать, что в 1930-х годах вопрос “жизни и
смерти” для советского государства стоял особенно остро. Политика окружавших
СССР капиталистических государств всегда была
направлена на уничтожение “коммунистической заразы”, которая в своем гимне
“Интернационал” заявляла: “Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а
затем мы наш, мы новый мир построим…”
Относительно роли и значения Лаврентия Берии в организации
“бессудного расстрела” военнопленных поляков необходимо сказать следующее. Как
уже говорилось, весной 1940 г. для недавно назначенного наркома внутренних дел
заниматься самодеятельностью в вопросах репрессирования было смертельно опасно.
Поэтому Берия предпочитал действовать в соответствии с уголовно-процессуальным
законодательством. Об этом наглядно свидетельствует ситуация, в которой в 1941
г. принималось решение о расстреле большой группы людей.
15 ноября 1941 г., в самый тяжелый период войны, Берия
информирует Сталина, что в тюрьмах НКВД скопились 10645
человек, приговоренных к расстрелу. Берия разъясняет, что подобное положение
сложилось вследствие того, что
“по существующему ныне порядку приговоры военных
трибуналов округов, а также верховных судов союзных, автономных республик и
краевых, областных судов входят в законную силу только после утверждения их
Военной Коллегией и Уголовно-Судебной Коллегией Верховного Суда Союза ССР —
соответственно.
Однако и решения Верховного Суда Союза ССР по существу не являются
окончательными, так как они рассматриваются комиссией Политбюро ЦК ВКП(б), которая свое заключение также представляет на
утверждение ЦК ВКП(б), и только после этого по делу выносится окончательное
решение…”
Исходя из этого, Берия предлагает:
“1. Разрешить НКВД СССР …привести
в исполнение приговоры военных трибуналов округов и республиканских, краевых,
областных судебных органов.
2. Предоставить Особому совещанию НКВД CCCР
право с участием прокурора Союза ССР по возникающим в органах НКВД делам о
контрреволюционных преступлениях, об особо опасных преступлениях против порядка
управления СССР… выносить соответствующие меры наказания вплоть до расстрела.
Решение Особого совещания считать окончательным” (“Новая газета”, № 22, 1996, с. 4).
Государственный комитет обороны СССР согласился с
предложением Берии. Как видим, даже тогда, когда враг стоял у ворот Москвы,
“социалистическая законность“ соблюдалась. Возникает вопрос, почему же в 1940
г. Сталин и Берия пошли на нарушение созданной ими системы? Зачем для вынесения
решения по военнопленным полякам нужно было выдумывать незаконную специальную
тройку НКВД, если легитимная система вынесения “расстрельных” приговоров в СССР была отработана до мелочей?
“Игра в социалистическую законность”, как характеризуют
правовую ситуацию при Сталине некоторые историки, имела очень жесткие правила,
которые не нарушал он сам и не позволял нарушать никому из своего окружения.
Версия авторов “Катынского синдрома” о том, что “соблюдение
даже такой видимости законности, какой было Особое совещание, могло привести к
просачиванию информации о вопиющем беззаконии — репрессировании военнопленных,
мощным резонансом отозваться внутри страны и за ее пределами”, не
выдерживает критики (Катынский синдром, с. 464).
Для “усиления режима секретности” создание
специальной тройки НКВД было бессмысленным делом. Разница между “тройкой”,
созданной решением Политбюро ЦК ВКП(б) от 5 марта 1940
г., и Особым совещанием ничтожна. В обоих случаях решение принимал узкий круг
проверенных лиц, не сомневающихся в “линии партии”. Более того, двое членов
первоначально предложенного состава “тройки” (Берия и Меркулов) являлись
полноправными членами Особого совещания. Третий (Баштаков), не входивший в
состав Особого совещания, фактически постоянно участвовал в его работе, так как
руководимый им 1-й Спецотдел готовил дела к рассмотрению на Особом совещании и
контролировал исполнение принятых решений.
В организационном плане разница также была несущественной,
поскольку схемы документооборота Особого совещания НКВД и “тройки НКВД”
полностью совпадали — документы шли через одних и тех же сотрудников 1-го
спецотдела НКВД СССР.
Но решение Политбюро о создании “тройки” становится вполне
логичным, если предположить, что ей вменялось не вынесение приговоров, а
политическая “сортировка” поляков. Следует отметить, что в решении Политбюро
“тройке” предписывалось “рассмотрение дел и вынесение решения”.
Какого решения, не уточнено. Можно предположить, что “тройка” должна была
рассмотреть дела и на этом основании принять решение о разделении военнопленных
поляков на три основных контингента.
1. Польские военнопленные, виновные в военных и других
тяжких преступлениях. Следственные дела на них передавались в военные
трибуналы. Эти пленные, как правило, осуждались к расстрелу.
2. Военнопленные поляки, настроенные антисоветски, но на
которых не было достаточного компромата. Их дела направлялись на рассмотрение
Особого совещания при НКВД СССР. Они осуждались к
принудительным работам в лагерях.
3. Польские военнопленные, настроенные просоветски или
представлявшие оперативный интерес для НКВД. Они и в будущем сохраняли свой
статус военнопленных.
Подобным образом аналогичной “тройкой”, только названной
“комиссией”, были “рассортированы” в мае-июне 1940 г. красноармейцы, прибывшие
из финского плена. 28 июня 1940 г. Берия докладывал Сталину о судьбе 5,5 тысячи
красноармейцев и начсостава, переданных финнами при обмене военнопленными и
размещенных в Южском лагере.
Дела 344 человек, “изобличенных в активной
предательской работе”, рассмотрела Военная коллегия Верховного суда
СССР, в результате чего “приговорены к расстрелу 232 человека”. Дела на 4354 бывших военнопленных, на которых не нашлось
достаточного материала для предания обычному суду, но “подозрительных по
обстоятельствам пленения и поведения в плену”, рассмотрело Особое
совещание НКВД СССР и приговорило их “к заключению в
исправительно-трудовые лагеря сроком от 5 до 8 лет”. 450 человек, “попавших
в плен больными, ранеными и обмороженными”, были
освобождены! (“Родина”, № 12, 1995, с. 105.)
Надо заметить, что “тройка”, созданная по решению
Политбюро ЦК ВКП(б) от 5 марта 1940 г., во внутренней
переписке органов НКВД также именовалась “комиссией” (Катынь. Расстрел, с. 24). Совпадение в названии слишком явное, чтобы
быть случайным. Это подтверждает версию о том, что задача “тройки”, созданной
по решению Политбюро, вероятнее всего, как и в Южском лагере, состояла в
политической “сортировке” военнопленных поляков.
“Проклятое
прошлое” и политическая борьба
Но сколь бы серьезны ни были сомнения в подлинности
документов, объявленных “историческими”, они разбиваются о неизбежный в данной
ситуации вопрос: зачем понадобилось их фальсифицировать? Если бы в них
обелялась деятельность НКВД и ЦК, это было бы понятным и логичным. Однако в
данном случае эффект достигался прямо противоположный: “исторические”
документы возлагали на руководство Советского Союза полноту ответственности
за одно из самых кровавых преступлений ХХ века.
Кто в здравом уме решился бы на такое — и не где-нибудь в
Варшаве, Вашингтоне или Лондоне, где обосновалась польская эмиграция, а в
Москве, в аппарате того самого ЦК, который и оказывался в результате главным
обвиняемым по “Катынскому делу”? Выходило, что все сведения, содержащиеся в
“Особой папке”, правдивы. “Главные злодеи” сами признались в своих
преступлениях — что же тут еще обсуждать?
Логика вроде бы железная. Если только не учитывать
лихорадочную, сумасшедшую борьбу за власть, время от времени сотрясавшую
Кремль. В этой борьбе жертвовали всем — интересами соратников, партии, страны
и, прежде всего, историей, которая в очередной раз объявлялась “проклятым
прошлым” и подлежала радикальному преодолению.
Вспомним, когда обнаружились “исторические документы”. В
сентябре 1992 г., в разгар процесса по делу КПСС. “Убойный” компромат,
изобличающий коммунистов, был необходим Ельцину в его борьбе с компартией.
Более того, в этот период до предела обостряется
противостояние Президента и Верховного Совета. Это теперь, когда все
завершилось расстрелом Дома Советов, фамилия Ельцина сопровождается приставкой
“первый президент России”. А обернись дело по-другому, Ельцину пришлось бы
отвечать за “Беловежский сговор” и многие другие тяжкие уголовные
преступления. В этой ситуации политического форс-мажора ему буквально до зарезу необходимы были аргументы, оправдывающие разрушение
СССР и разгром КПСС. “Катынское преступление”, имеющее, помимо прочего, громкий
международный резонанс, вполне подходило для этого. Оно стоило того, чтобы
тщательно “поработать с документами”…
Почти за сорок лет до этого в схожей ситуации оказался
другой борец с “проклятым прошлым” — Н.С. Хрущев. Он хотя и стал Первым секретарем ЦК КПСС 13 сентября 1953 г., последующие
четыре с половиной года вынужден был бороться за власть со сталинской когортой.
Дело дошло до того, что 19 июня 1957 г. Президиум ЦК КПСС по инициативе
Молотова, Маленкова, Кагановича и “примкнувшего к ним” Шепилова сместил Хрущева
с поста Первого секретаря ЦК.
Хрущева тогда спас министр обороны СССР Георгий Жуков,
который дал команду срочно доставить со всей страны самолетами
военно-транспортной авиации в Москву сторонников Хрущева из числа членов
Центрального Комитета. 22 июня 1957 г. на пленуме ЦК КПСС они осудили
“антипартийную группу Молотова—Маленкова”. И лишь 27 марта 1958 г., совместив
должности Первого секретаря ЦК партии и Председателя
Совета Министров, Хрущев достиг абсолютной власти в СССР.
Ставки в политической борьбе за власть в те годы были
предельно высоки. Поэтому “убойному” компромату на “сталинистов” Хрущев
придавал особое значение.
Необходимо заметить, что Н. Хрущев и И. Серов в довоенные
годы совместно руководили Украиной. Один был первым секретарем ЦК Компартии
Украины, другой — наркомом внутренних дел республики. За обоими числилось
немало кровавых дел. Поэтому, прежде чем начинать кампанию против Сталина,
Хрущеву и Серову надо было скрыть свои собственные преступления в “сталинский
период”.
В предыдущей части говорилось, что, по мнению ряда
историков, Председатель КГБ И. Серов “провел чистку архивов
госбезопасности”. Ветеран госбезопасности, генерал-майор
КГБ Анатолий Шиверских, рассказывал авторам о том, что перед ХХ съездом КПСС
началась активная “зачистка” архивов органов госбезопасности и компартии,
продолжавшаяся до ухода Серова из КГБ в 1958 г. Это было необходимо для
сокрытия преступлений Хрущева и “усугубления вины” Сталина и его команды:
Молотова, Микояна, Кагановича, Маленкова, Булганина. Можно предположить, что
при этом в некоторых случаях архивные документы не просто изымались, но и
“корректировались” с изменением смысла.
В феврале 1956 г. состоялся ХХ съезд КПСС, на котором
Хрущев развенчал образ “отца народов”. Но за все надо платить. Весной и осенью
1956 г. Польшу и другие соцстраны потрясли массовые волнения, которые явились
эхом ХХ съезда. Польская интеллигенция в Щецине и Торуни в числе других
требований настаивала на пересмотре советской версии “Катынского дела”. Для стабилизации
ситуации Хрущеву лично пришлось летать в Польшу. Ему обязаны были доложить об
этих настроениях.
Тогдашний министр обороны Польши Константин Рокоссовский в
книге “Победа не любой ценой” так описывает эти события:
“28 мая 1956 г. в Познани произошли столкновения демонстрантов с
внутренними войсками… В октябре в Варшаве стали
поговаривать о государственном перевороте” (Рокоссовский. Победа не любой ценой, с. 299).
Беспорядки закончились серьезными изменениями в польском
партийном, государственном и военном руководстве. 19 октября 1956 г. первым
секретарем ЦК Польской объединенной рабочей партии (ПОРП) стал Владислав
Гомулка, до этого несколько лет просидевший в тюрьме
по политическому обвинению. Маршала Рокоссовского по требованию польской
стороны отозвали в СССР.
В первое время после избрания Гомулки Хрущев крайне
настороженно относился к нему. Но потом,
“интуитивно почувствовав в Гомулке лидера большого формата и близких
ему установок, проникся к нему уважением… В
Международном отделе ЦК КПСС... считали, что Хрущев видел в Гомулке сторонника
перемен, который будет его полезным союзником в Москве в борьбе с противниками
оттепели” (Катынский синдром,
с. 201).
В этой связи достаточно реальной представляется версия о
том, что “исторические” документы впервые были подкорректированы еще во
времена Хрущева в расчете на использование их через В. Гомулку.
Леопольд Ежевский в своем исследовании “Катынь. 1940”
пишет, что на XXII съезде КПСС, открывшемся 27 января 1961 г.,
“Хрущев пошел еще дальше в осуждении сталинизма и приоткрыл завесу над
другими преступлениями 1936—1953 гг., что в конечном
счете ускорило его собственное падение. Уже много лет
курсируют слухи, что именно в тот период Хрущев обратился к Владиславу
Гомулке с предложением сказать правду о Катыни и возложить вину на Сталина,
Берию, Меркулова и других, покойных уже, видных представителей сталинской
гвардии. Гомулка решительно отказался, мотивируя свой отказ
возможным взрывом всеобщего возмущения в Польше и усилением антисоветских
настроений”
(Ежевский. Катынь, с. 27).
Многие исследователи полагают, что данная ситуация является
вымышленной. Можно ли допустить, чтобы Хрущев, поставивший цель сделать
Советский Союз первой державой мира, фактически предал интересы страны? Однако
известно, что Хрущев совершил немало поступков, которые нанесли огромный урон
СССР.
После смерти Сталина Хрущев фактически балансировал на
грани и, стремясь укрепить свои властные позиции, готов был пожертвовать
многим. Он хорошо знал, что в мировом сообществе господствует мнение, что
расстрел польских офицеров в Катыни — дело рук “большевиков”. В 1956 г. Хрущеву
представлялся весьма удобный момент воспользоваться ситуацией и, свалив вину за
расстрел всех польских военнопленных на Сталина и его “приспешников” — Молотова, Кагановича, Берию, Меркулова и
др., демонстративно полностью порвать со “сталинским прошлым”.
Факт разговора Хрущева с Гомулкой о Катыни представляется
достаточно достоверным. Тем более что известен свидетель этого разговора. Им
являлся сотрудник ЦК КПСС Я.Ф. Дзержинский, который по долгу службы
присутствовал во время встречи Хрущева с Гомулкой. Его воспоминания изложены в
книге другого сотрудника ЦК КПСС П.К. Костикова “Увиденное из Кремля.
Москва—Варшава. Игра за Польшу”.
Дзержинский так характеризует эту беседу, в ходе которой
Хрущев сделал предложение Гомулке. Хрущев был
“под хмельком, рассуждал в привычном ключе о Сталине и его
преступлениях и неожиданно предложил сказать на митинге о Катыни как злодеянии
Сталина, с тем чтобы Гомулка поддержал выступление заявлением,
что польский народ осуждает это деяние” (Катынский синдром, с. 203—204).
В отличие от Хрущева, Гомулка повел себя как серьезный и
ответственный государственный деятель. Он моментально просчитал последствия
такого заявления. Владислав Гомулка осознал, что в польском обществе возникнет
масса болезненных вопросов относительно документов, мест захоронений офицеров,
наказания виновных и т. д. Он понимал, что решение катынского вопроса надо
начинать не с митинга. Все это он сказал Хрущеву.
Гомулка в своих “Воспоминаниях”, опубликованных в 1973 г.,
назвал публикацию в израильском издании “Курьер и Новины”, в которой говорилось
о предложении Хрущева рассказать правду о Катыни, “клеветой,
сконструированной со злым умыслом” (Катынский синдром, с. 202). В этом
нет ничего удивительного. Многие поляки отказ Гомулки от предложения Хрущева
рассказать “правду” о Катыни расценивали как предательство. Поэтому другого
выбора, помимо отрицания, у Гомулки не было.
Для Хрущева в 1956 — 57 гг. историческая правда о “Катынском
деле” не имела принципиального значения. Судьба нескольких сотен или тысяч
пропавших в СССР поляков волновала его еще меньше.
Главное было — обличить “тирана”. Ну а для оформления “доказательной базы” у
Хрущева был такой безотказный “инструмент”, как Серов. Тем более что исходный
материал для “формирования доказательств” существовал.
Нет сомнений, что Политбюро ЦК ВКП(б)
в марте 1940 г. приняло политическое решение о судьбе польских военнопленных, в
том числе и о расстреле тех польских офицеров, которые были виновны в тяжких
преступлениях. Известно, что НКВД еще в 1939 г. располагал исчерпывающими
данными на польских офицеров, причастных к гибели пленных красноармейцев и
провокациям против СССР.
Об этом, в частности, свидетельствует польский генерал В. Андерс,
который в своих воспоминаниях “Без последней главы” пишет, что следователи
НКВД,
“не стесняясь, показывали мне мое досье. Я с изумлением обнаружил там
документы, касающиеся не только мельчайших подробностей моей служебной карьеры,
но и многих совершенно частных эпизодов. Мне, например,
показали совершенно незнакомые мне фотографии моей поездки на Олимпиаду в
Амстердам и на международные конкурсы в Ниццу” (Андерс. Глава “Лубянка,
сокамерники и все время НКВД”).
Такие досье, по утверждению большинства исследователей,
были практически на всех пленных польских офицеров.
Завершая разговор о роли Хрущева в “Катынском деле”,
следует добавить, что после обретения полноты власти Хрущев потерял интерес к
Катыни. Об этом свидетельствует тот факт, что, когда Гомулка попытался
вернуться к разговору о польских офицерах, Хрущев его оборвал:
“Вы хотели документов. Нет документов. Нужно было народу сказать
попросту. Я предлагал… Не будем возвращаться к этому
разговору” (Катынский
синдром, с. 207).
Шелепин как “основной”
свидетель катынского преступления
Другим важнейшим документом, якобы подтвердившим факт
расстрела сотрудниками НКВД более двадцати тысяч польских военнопленных весной
1940 г., является записка Председателя КГБ при СМ СССР Александра Николаевича
Шелепина Н-632-ш от 3 марта 1959 г. Никите Сергеевичу Хрущеву с предложением
уничтожить учетные дела расстрелянных поляков. Однако и она по целому ряду
причин не может считаться “последней точкой” в “Катынском деле”.
Обстоятельства подготовки записки загадочны. Ведущие
российские специалисты по “Катынскому делу”, авторы исследования “Катынский
синдром в советско-польских и российско-польских отношениях” И.С.
Яжборовская, А.Ю. Яблоков и В.С. Парсаданова, считают, что записка Шелепина
Хрущеву стала следствием двух визитов Гомулки в январе-феврале 1959 г. в Москву
(Катынский синдром, с. 205).
Это мнение перекликается с версией
российского публициста Л. Млечина о том, что Шелепин занялся “катынской
проблемой” по указанию Хрущева (Млечин.
Железный Шурик, с. 261).
В “Катынском синдроме” утверждается, что
“из записки Шелепина однозначно следует, что
Хрущев… получил достаточно полную информацию о времени и обстоятельствах
преступления, о характере принятого политического решения — постановления
Политбюро ЦК КПСС о порядке расстрела — на основании учетных дел, заведенных на
поляков как военнопленных и интернированных, без суда — они были “осуждены”
лишь на основании решения “тройки” (Катынский синдром, с. 205).
“Записка Шелепина” (приходится так называть ее, несмотря на
то, что Шелепин не был ее автором) фактически дезинформировала о
действительной ситуации с “Катынским делом”. Помимо этого она содержит
столько неточностей и ошибок, что ее трудно назвать надежным историческим
документом.
Так, в записке утверждается, что выводы комиссии Н.Н.
Бурденко, согласно которым
“все ликвидированные там поляки считались
уничтоженными немецкими оккупантами… прочно укрепились в международном
общественном мнении. Исходя из вышеизложенного представляется
целесообразным уничтожить все учетные дела на лиц, расстрелянных в 1940 году по
названной выше операции”.
Это утверждение просто ложно. Все послевоенные годы
“Катынское дело” на Западе упорно разворачивалось в антисоветском направлении.
Ситуация с Катынью с начала 1950-х годов являлась важным элементом
идеологической войны Запада против СССР.
Информация о различных аспектах “Катынского дела” регулярно
вбрасывалась в западные средства массовой информации. Были изданы десятки книг,
обвиняющие СССР в расстреле польских офицеров. В Польше катынская тема
оставалась предметом ожесточенных споров все послевоенные годы.
Это сотрудники КГБ, курировавшие катынскую проблему, просто
обязаны были знать. Почему об этих фактах умолчали? Какие цели, помимо
выборочного уничтожения части катынских документов (причем именно той части,
которая хуже всего поддается фальсификации!), преследовали авторы записки,
дезинформируя высшее руководство СССР о ситуации вокруг “Катынского дела”?
Почему не предложили полного уничтожения всех компрометирующих
СССР документов по “Катынскому делу” и срочного проведения дополнительных
спецмероприятий по легендированию советской версии в связи с вероятным
обострением в будущем международной ситуации вокруг Катыни?
В этом плане предложение КГБ уничтожить для предотвращения
“расконспирации” только учетные дела и оставить в архивах гораздо более важные
документы, раскрывающие суть всей акции (решение Политбюро, записку Берии и
акты о приведении в исполнение решения о расстреле), выглядит просто
несерьезно.
В записке Шелепина, которая готовилась для первого лица
страны, что подразумевает максимальную тщательность и высшую степень
ответственности исполнителей, допущены существенные фактологические ошибки
(помимо орфографических и грамматических ошибок).
В записке говорится о “пленных и интернированных”
поляках, тогда как весной 1940 г. в Козельском, Старобельском и Осташковском
лагерях содержались исключительно военнопленные, а в тюрьмах — арестованные
граждане бывшей Польши. Интернированные поляки появились в лагерях НКВД
только после вхождения Прибалтики в состав СССР летом 1940 г.
В записке указано, что поляки расстреливались
непосредственно “в Старобельском
лагере близ Харькова и Осташковском лагере (Калининская область)”.
В то же время известно, что офицеры из Старобельского лагеря расстреливались во
внутренней тюрьме Харьковского УНКВД, а военнопленные из Осташковского лагеря —
в тюрьме Калининского УНКВД. Весьма странным является утверждение о близости
Старобельского лагеря к Харькову. Старобельск располагался на территории Ворошиловградской
области, и расстояние до Харькова составляло 210 км! Чем была обусловлена
подобная неточность в столь важном документе?
В записке также ошибочно утверждается,
что все поляки “были осуждены к высшей мере наказания по учетным делам,
заведенным на них как на военнопленных и интернированных в 1939 г.”, хотя
известно, что на 7305 арестованных из тюрем Западной Украины и Западной
Белоруссии заводились не учетные, а следственные дела, причем
значительная часть дел была заведена не в 1939-м, а в 1940 г.!
Рассмотрение дел польских военнопленных и вынесение решения
было возложено “на тройку в составе тт. Меркулова, Кобулова и Баштакова”.
Ни о каких других “тройках” в решении Политбюро ЦК ВКП(б)
речь не шла. В то же время в записке Шелепина говорится о приведении в
исполнение решений “троек” (во множественном числе!). Что
это, простая опечатка, или за этим стоит нечто большее?
В соответствии с принятым в СССР делопроизводством, в
документах всегда указывалось название бывших руководящих органов на момент их функционирования.
Поэтому ссылка в записке на “Постановление ЦК КПСС от 5 марта 1940 г.”
является грубой ошибкой. Должна быть ссылка на “решение Политбюро ЦК ВКП(б)”. Нельзя же утверждать, что Сталин подписывал
постановление Политбюро ЦК КПСС! Это очевидно.
Фактически в записке Шелепина нет ни одного абзаца, в
котором не содержалось бы ошибок, неточностей, искажений фактов или
недостоверных сведений. У любого исследователя эти неточности и ошибки
неизбежно вызовут вопросы: Можно ли считать записку Шелепина надежным
историческим документом? Являются ли достоверными и точными сведения о
количестве расстрелянных поляков, содержащиеся в записке Шелепина?
Необходимо отметить, что в ряде публикаций роль Шелепина в
“Катынском деле” преувеличена. Такая позиция ошибочна. “Катынскому делу” он
особого значения не придавал, подробностями не интересовался и к началу 90-х
годов забыл содержание своей записки Хрущеву.
Об этом свидетельствует несоответствие, допущенное
Шелепиным в весьма обширной статье-воспоминании “История суровый учитель”, опубликованной
в газете “Труд” за 14, 15 и 19 марта 1991 г. В этой статье Шелепин
утверждает, что генерал Серов “имел прямое отношение к расстрелу 15 тысяч
польских военнослужащих в Катынском лесу” (“Труд“, 14 марта 1991 г.).
В то же время известно, что И.А. Серов в 1940 г. был
наркомом внутренних дел Украины, в силу чего он мог иметь отношение только к
расстрелу польских военнопленных из Старобельского лагеря в Харькове и
заключенных из тюрем Западной Украины в Киеве, Харькове и Херсоне.
В своей статье Шелепин допустил еще одну серьезную ошибку.
Он утверждал, что в Катынском лесу были расстреляны 15 тысяч поляков, в
то время как в его записке 1959 г. говорилось о расстреле там 4421 польских
военнопленных.
Объяснить это можно следующим. В апреле 1990 г., во время
написания Шелепиным статьи “История суровый учитель”, было опубликовано
заявление ТАСС с признанием ответственности
руководителей НКВД СССР за расстрел 15 тысяч польских офицеров. Эта цифра и
вошла в статью Шелепина, так как точные количественные данные из письма Хрущеву
он к 1991 г. уже не помнил.
Во время допроса-беседы 11 декабря 1992
г. Шелепин заявил следователю Главной военной прокуратуры А.Ю. Яблокову о том,
что “о преступлении в Катыни и других местах в отношении польских граждан
он знает только то, что сообщалось в газетах” (Млечин. Железный Шурик, с. 268; Катынский
синдром, с. 394, 395). Отношение Шелепина к “Катынскому делу”
свидетельствует о том, что его интересовали не детали этого дела, а лишь “возможные
нежелательные последствия” для советского государства, которые могла
вызвать “расконспирация” катынских документов.
Во время допроса Шелепин также заявил, что “в первые
месяцы, не чувствуя себя профессионалом в этой области, он во всем доверился
тому, что ему готовили подчиненные, и поэтому подписал, не вникая в существо
вопроса, письмо Хрущеву и проект постановления президиума” (Катынский
синдром, с. 395).
Позднее, для исключения такого зависимого
положения, Шелепин ввел практику, при которой он, минуя служебную “вертикаль”,
в сложных ситуациях лично обращался за разъяснениями к оперативному работнику
центрального аппарата, непосредственно курировавшему проблему (Млечин. Железный Шурик, с. 184—185). Но
это было позже.
Во время допроса Шелепин сделал весьма странное для работника
его уровня заявление. Он сообщил, что тот же исполнитель, который предложил ему
запросить в ЦК КПСС разрешение на уничтожение “ненужных для работы
совершенно секретных документов, которыми занята целая комната в архиве”, через несколько дней принес ему “выписку
из решения Политбюро и письмо от его имени Хрущеву”.
Шелепин к 1992 г. мог запамятовать, кто в 1959 г.
персонально готовил ему проект записки. Но мог ли он забыть порядок получения
совершенно секретных документов особой важности из Особого архива ЦК КПСС?
Известно, что документы из “Особой папки” из Особого архива ЦК КПСС выдавались
только по указанию Первого секретаря ЦК КПСС на
основании запросов первых лиц ведомств. Поэтому Шелепин, несмотря на то, что он
был Председателем КГБ, не мог “затребовать” выписку из решения Политбюро ЦК ВКП(б). Прежде он должен был обратиться к Хрущеву и получить
“добро”.
Логично предположить, что Шелепин дал указание руководителю
своего секретариата прозондировать ситуацию с зав. Общим отделом ЦК КПСС на
предмет получения выписки из решения Политбюро ВКП(б).
Однако вряд ли зав. отделом ЦК КПСС взял бы на себя
ответственность, без согласия первого лица, выдать документ из “Особой
папки”. Поэтому Шелепин в любом случае должен был обратиться к Хрущеву. Тем
не менее он утверждал, что не имел отношения к получению решения Политбюро ВКП(б).
Авторы “Катынского синдрома” придерживаются другой
версии. Они утверждают, что “готовя записку, Шелепин затребовал и получил
— с датой 27 февраля 1959 г. — выписку из протокола Политбюро ВКП(б) с решением от 5 марта 1940 г. Вероятно, он познакомил с
нею Хрущева, тем более что его подписи на документе не нашел”
(Катынский синдром, с. 205—206).
Утверждение авторов “Катынского синдрома” о том, что
Шелепин после прочтения выписки из решения Политбюро ЦК ВКП(б)
решил ознакомить Хрущева с этим документом, просто невероятно. Фактически
Шелепин тем самым “подставил” бы себя, так как недвусмысленно показал бы
Хрущеву, что тот не знает, что хранится в “Особой папке”.
Следователи Главной военной прокуратуры считают, что
рукописную записку писал “начальник секретариата Шелепина Плетнев”.
В то же время известно, что в марте 1959 г. начальником секретариата КГБ
СССР был В.П. Доброхотов, а Я.А. Плетнев в это время занимал должность
начальника Учетно-архивного отдела КГБ.
Сверхсекретную записку Хрущеву мог готовить как Плетнев,
так и Доброхотов. Однако ни один из них не мог владеть исчерпывающей
информацией по “Катынскому делу”. Возникает вопрос, кто и с какой целью
предоставил им “своеобразную” информацию о ситуации с “Катынским делом”?
Сомнительно утверждение Яблокова о том, что
“в целом допрошенный в качестве свидетеля Шелепин подтвердил
подлинность анализируемого письма и фактов, изложенных в нем. Он также пояснил,
что лично завизировал проект постановления Президиума ЦК КПСС от 1959 г. об
уничтожении документов по Катынскому делу и считает, что этот акт был исполнен” (Катынский синдром, с. 396).
Весьма двусмысленно выражение Шелепина о том, что он “считает”,
что документы были уничтожены. Оно явно свидетельствует о
неуверенности Шелепина в факте уничтожения “катынских” документов, чего не
могло быть в случае получения санкции Хрущева на такое уничтожение. Тогда бы
Шелепин, согласно неписаным правилам аппаратной работы советского периода, был
обязан лично проконтролировать исполнение указания Первого
секретаря ЦК КПСС и лично доложить Хрущеву об исполнении. В этом случае
Шелепин был бы абсолютно уверен, а не “считал бы”, что документы были
уничтожены.
Кроме того, в 1992 г. Шелепин не мог уверенно подтверждать
или отрицать подлинность письма Н-632-ш, предъявленного ему в виде черно-белой
ксерокопии, так как практически не помнил его содержания. В предварительной
беседе с Яблоковым 9 декабря 1992 г., в ходе которой у Шелепина не было
необходимости поддерживать свой авторитет как бывшего Председателя КГБ, он
признался, что записку ему “подсунули”, пользуясь его
неопытностью, и он подписал ее, практически не читая. Не случайно он попросил
Яблокова ознакомить его с оригиналом этого письма и связаться с сотрудником
КГБ, непосредственно отвечавшим за подготовку данного документа.
При этом надо учесть, что за три недели
до допроса Шелепина центральные российские газеты опубликовали основные
документы из катынского “закрытого пакета № 1”, в том числе и его записку Хрущеву
от 3 марта 1959 г. Несомненно, А. Шелепин был знаком с этими публикациями, и,
тем не менее, у него по поводу записки возникли вопросы, которые он хотел
уточнить. Чтобы это значило?
С учетом вышеизложенного утверждение Яблокова о
подтверждении Шелепиным подлинности письма не вполне корректно.
Следователю Яблокову следовало бы также поинтересоваться
некоторыми моментами, содержащимися в записке Шелепина. По своей сути она
является своеобразным отчетным документом, информирующим руководство СССР о
результатах секретной акции, проведенной во исполнение решения Политбюро ЦК ВКП(б) от 5 марта 1940 г.
Считается, что Политбюро тогда приняло решение о расстреле
25 700 бывших польских граждан. Однако в записке Шелепина утверждается, что
весной 1940 г. были расстреляны лишь 21 857 польских военнопленных и
гражданских лиц. Ответа на вопрос, почему решение Политбюро не было
выполнено в полном объеме, в записке Шелепина нет. А ведь эта информация
могла бы пролить дополнительный свет на “Катынское дело”.
Возникает и другой вопрос — куда исчезли “протоколы
заседаний тройки НКВД СССР и акты о приведении в исполнение решений троек”,
которые Шелепин предлагал сохранить в “Особой папке” ЦК КПСС? Ответа на этот
вопрос также нет. Предполагается, что они были уничтожены вместе с учетными
делами. Так ли это? Расследование по поводу их пропажи не проводилось.
Вызывает удивление, что такой сверхсекретный документ, как
записка Шелепина Н-632-ш, хранилась в ЦК КПСС в течение шести лет без
регистрации. Авторы “Катынского синдрома” утверждают:
“Документ длительное время, с 3 марта 1959 г., не регистрировался, очевидно потому, что находился в сейфе у заведующего Общим
отделом ЦК КПСС Малина. Такое положение имело место с
многими документами аналогичного значения. В 1965 г. Малин уходил с этой
должности, и поэтому 9 марта 1965 г. под номером 0680 документы были
зарегистрированы в текущем делопроизводстве ЦК КПСС, а 20 марта 1965 г. под №
9485 переданы в Архив ЦК КПСС”
(Катынский синдром, с. 396).
Вывод чрезвычайно “глубокомысленный”! Документ не
регистрировался, потому что находился в сейфе, а в сейфе находился, потому что
не регистрировался и т. д. Но это не ответ на вопрос о том, почему же в
нарушение правил секретного делопроизводства ЦК КПСС документ пролежал в
сейфе заведующего 6 лет?
Известно, что в сейфах у некоторых зав. отделами ЦК КПСС
годами хранились секретные документы, которые регистрировались только при
передаче ими дел. Это были, как правило, важные сверхсекретные документы,
которые в силу различных причин так и не были внесены на рассмотрение
Президиума или Политбюро ЦК КПСС. Поэтому судьба этих документов не имела продолжения и их можно было
без опаски хранить в сейфе.
Другое дело записка Шелепина, по которой, как утверждается,
Хрущевым было принято устное положительное решение. В таком случае
история документа приобретала продолжение и
его регистрация становилась необходимой.
Все становится ясным, если предположить, что положительное
решение по записке Шелепина не было принято. Эту версию подтверждают
свидетельства, о которых мы расскажем ниже.
“Рукописи не
горят!”
До сих пор достоверно не установлено, что последовало после
рассмотрения Хрущевым записки Шелепина. Официально считается, что весной 1959
г. Хрущев дал устное согласие на уничтожение учетных дел расстрелянных
польских военнопленных, после чего все дела были сожжены по личному указанию
Шелепина.
Это в какой-то мере подтверждает справка от 1 июня 1995 г.,
подписанная начальником управления ФСБ РФ генерал-лейтенантом А. А. Краюшкиным,
в которой сообщается, что весной 1959 г. на основании
“указания А. Шелепина…
два сотрудника (фамилии их известны, но они умерли) в течение двух недель
сжигали эти дела в печке в подвальном помещении дома по ул. Дзержинского. Никакого акта в целях сохранения секретности не составлялось” (Филатов.
Кольцо “А”. № 34, 2005, с. 118).
В дополнение к информации генерала Краюшкина, в
исследовании “Катынский синдром” сообщается, что 18 апреля 1996 г. следователь
ГВП С.В. Шаламаев допросил “бывшего сотрудника архива КГБ И. Смирнова,
который подтвердил, что на Лубянке было сожжено несколько ящиков документов” (Катынский
синдром, с. 396). В разговоре с авторами С. Шаламаев добавил, что бывшие
сотрудников архива КГБ СССР заявили, что сожжение учетных дел польских
военнопленных происходило в марте 1959 г. в подвале дома по ул. Дзержинского и
продолжалось около двух недель.
Казалось бы, с такими утверждениями не поспоришь. Однако
возникает вопрос. Документы, полностью раскрывающие характер акции в отношении
пленных поляков: решение Политбюро, записки Берии и Шелепина — сохранили, а вот
акт об уничтожении учетных дел, якобы “в целях сохранения
секретности”, не составили.
Все это напоминает известный миф о Гохране, откуда
руководители Советского государства якобы без расписок брали произведения
ювелирного искусства для подарков иностранным гостям. Возможно, генсеки ЦК КПСС
и не писали расписок, но работники Гохрана, которые обеспечивали сохранность
ценностей, все скрупулезно актировали. В противном случае им пришлось бы
отвечать самим. В вопросах уничтожения сверхсекретных документов подход всегда
был аналогичным.
Ситуация с сожжением катынских документов стала еще более
запутанной, когда выяснилось, что Хрущев весной 1959 г. не дал согласия на
уничтожение учетных дел. Об этом авторам сообщил в феврале 2006 г. один из
близких друзей А. Н. Шелепина, бывший второй секретарь ЦК Компартии Литвы В.И.
Харазов. Многолетняя дружба Шелепина и Харазова достаточно подробно описана в
книге Л. Млечина “Железный Шурик”.
По словам Харазова, в начале 1960-х годов после ухода из
КГБ, будучи секретарем ЦК КПСС, Шелепин в доверительной беседе заявил ему, что
“Хрущев, ознакомившись с запиской, отказался
дать согласие на уничтожение учетных дел расстрелянных польских военнопленных,
заявив, пусть все остается как есть” (Швед. Игра
в поддавки. “Фельдпочта”, № 11/117, 2006).
Поводом для разговора друзей о “Катынском деле” послужила
какая-то ситуация в Польше. Шелепин высказал серьезную
обеспокоенность тем, что в результате непродуманного решения Хрущева
сохранены документы расстрелянных в 1940 г. поляков, которые в будущем
могут стать источником серьезных проблем для СССР. Харазов запомнил этот
разговор, так как его поразило, что Шелепин говорил о расстрелянных пленных
польских офицерах.
Считать, что катынские документы были уничтожены без
согласия Хрущева только по личному распоряжению Шелепина, как утверждается в
справке ФСБ, абсурдно.
В конце 1950-х годов Шелепин был искренне предан Хрущеву и
не предпринимал никаких серьезных действий без его согласия. Помимо этого,
Шелепин хорошо понимал, что в Комитете наверняка найдется “доброжелатель”,
который обеспечит поступление “наверх” информации о самоуправстве председателя.
Если бы Хрущев дал согласие на уничтожение учетных дел,
Шелепин не позволил бы уничтожить их без акта и, как уже говорилось, лично
проконтролировал бы исполнение. В то же время, как выясняется, вопрос
уничтожения сверхсекретных катынских документов решался в КГБ на уровне
работников архивной службы. Удивительно, но этот факт не вызвал вопросов у
следователей Главной военной прокуратуры.
Кто дал указание об уничтожении документов по Катыни из
архива КГБ и когда они были уничтожены — остается очередной катынской тайной.
Следствие длиной
в 14 лет
22 марта 1990 г. прокуратурой Харьковской
области Украинской ССР по факту обнаружения в лесопарковой зоне г. Харькова
захоронений неизвестных лиц с признаками насильственной смерти было возбуждено
уголовное дело, которое впоследствии передано в ГВП, где оно было принято к
производству 30 сентября того же года, как уголовное дело № 159 “О расстреле
польских военнопленных из Козельского, Осташковского и Старобельского
спецлагерей НКВД в апреле-мае 1940 г.”. 21
сентября 2004 г. Главной военной прокуратурой РФ это дело было прекращено.
Назначая следствие по уголовному делу № 159, главный
военный прокурор СССР Александр Катусев ориентировал следственную бригаду на
правовое оформление политического решения Горбачева о признании виновными
руководителей НКВД. Делу следовало придать юридически законченную форму и
закрыть за смертью обвиняемых. Эта установка действовала до конца следствия.
“Козыревщина” в то время довлела не только в международной
политике, но в общественно-политической жизни России в целом. Поэтому не
удивительно, что до 1995 г. проводимое следствие базировалось на заключении
комиссии экспертов Главной военной прокуратуры по уголовному делу № 159
от 2 августа 1993 г. (Катынский синдром, с. 396, 446), представлявшем
последовательно изложенную польскую версию катынского преступления. Судя по
некоторым лексическим оборотам речи в тексте заключения, отдельные его части
были дословно взяты из польских источников и дословно переведены на русский
язык.
Вот не совсем свойственные русскому языку обороты речи:
“Оно ввергло СССР в действия” (с. 454 “Катынского синдрома”), “Не менялось
стремление не распускать” (стр. 461), “Не выдержало проверки материалами” (с.
476), “которым полагался статус” (с. 486) и т. д. Не случайно вышеупомянутое
заключение российских экспертов впервые было опубликовано в 1994 г. в Варшаве
(на польском языке). На русском языке заключение впервые увидело свет в 2001 г.
в книге “Катынский синдром в советско-польских и российско-польских
отношениях” (Катынский синдром, с. 446—494).
Создается впечатление, что комиссия экспертов ГВП РФ при
расследовании дела № 159 полностью положилась на выводы польской экспертизы
1988 г. и выводы Технической комиссии ПКК 1943 г. В своем заключении от 2
августа 1993 г. она сформулировала следующий вывод:
“…сталинское руководство грубо нарушило
Рижский мирный договор и договор о ненападении между СССР и Польшей 1932 г. Оно
ввергло СССР в действия, которые попадают под определение агрессии согласно
конвенции об определении агрессии от 1933 г. …” Таким образом, ввод частей Красной Армии в сентябре 1939
г. на территорию Западной Белоруссии и Украины был квалифицирован как “агрессия”
(Катынский синдром, с. 454).
Эксперты сочли, что “материалы
следственного дела содержат убедительные доказательства наличия события
преступления — массового убийства органами НКВД весной 1940 г. содержавшихся в Козельском,
Старобельском и Осташковском лагерях НКВД 14522 (так в тексте) польских
военнопленных… Доказано также, что единым умыслом одновременно в тюрьмах… были
расстреляны 7305 поляков, в том числе около 1000 офицеров” (Катынский
синдром, с. 489).
Эксперты квалифицировали уничтожение 21857 польских
военнопленных из лагерей и заключенных следственных тюрем как “тягчайшее
преступление против мира, человечества и военное преступление, за которое должны
нести ответственность И.В. Сталин, В.М. Молотов и другие члены Политбюро ЦК ВКП(б)…” (Катынский синдром, с. 491). Уничтожение
польских военнопленных и заключенных на основании статей 171 и 102 УК РСФСР
было квалифицировано как “геноцид” (Катынский синдром, с. 492).
Постановление Политбюро ЦК ВКП(б)
было определено “как надправовое, ставящее свое решение и его
исполнителей, включая органы НКВД, выше закона”. Также было отмечено,
что “Особые совещания были неправомочны принимать решения в отношении
военнопленных…” (Катынский синдром, с. 485).
Эксперты пришли к выводу, что “Все польские военнопленные… а также 7305 поляков, расстрелянных… в
тюрьмах… подлежат полной реабилитации как невинные жертвы сталинских репрессий,
со справедливым возмещением морального и материального ущерба” (Катынский
синдром, с. 492).
Относительно противоправных действий польских граждан
против граждан России или против Советской России в 1918 — 1939 гг. и их
заявлений в плену о том, что после освобождения они “направят оружие
против Красной Армии”, эксперты сделали следующие выводы:
“…чем бы ни занимались до 1939 г. польские военнопленные или
заключенные поляки, эти действия являлись внутренним делом Польши… Поскольку поляки в это время находились в плену и их
намерения в практические действия не претворялись, следует признать, что в их
поведении также отсутствовал состав какого-либо преступления” (Катынский синдром, с. 485).
Крайне жесткими были оценки экспертов результатов советской
эксгумации 1944 г.
“Сообщение Специальной комиссии под руководством Н.Н.
Бурденко, выводы комиссии под руководством В.И. Прозоровского,
проигнорировавшие результаты предыдущей эксгумации… следует признать не
соответствующими требованиям науки, постановления — не соответствующими истине
и потому ложными.
Проведенный польскими экспертами анализ “Сообщения Специальной
комиссии…” является полностью обоснованным с научно-исторической точки зрения и
доказательно ставящим под сомнение состоятельность выводов Специальной комиссии
под руководством Н.Н. Бурденко”
(Катынский синдром, с. 493).
Все имевшиеся в то время доказательства наличия в 1940—1941
гг. под Смоленском лагерей с польскими военнопленными эксперты не приняли к
сведению.
Что можно сказать по поводу заключения экспертов ГВП?
Учитывая, что наше исследование в основном посвящено спорным вопросам, которые
вызывает заключение экспертов ГВП, коснемся лишь нескольких моментов.
Прежде всего, необходимо отметить, что в работе экспертной
комиссии ГВП четко просматривается широкое применение известного принципа
западной юриспруденции “per se”, т. е. когда событие рассматривается
само по себе, вне связи с событиями, ему предшествовавшими. Помимо этого
эксперты в оценке польско-советских отношений и катынской проблемы широко
применяли двойные стандарты.
В результате Польша, на протяжении двух десятилетий
(1919—1939 гг.) занимавшая крайне агрессивную и недружественную позицию в
отношении СССР, предстала в заключении экспертов ГВП
как жертва международного агрессора — Советского Союза.
Как уже отмечалось, эксперты ГВП утверждали, что “чем
бы ни занимались до 1939 г. польские военнопленные или заключенные поляки, эти
действия являлись внутренним делом Польши…”. Этим
утверждением эксперты фактически оправдывали преступные действия польской военщины и властей, приведшие к гибели в польском плену в
1919—1922 гг. десятков тысяч советских красноармейцев.
Зато гибель польских военнопленных в советском плену
эксперты квалифицировали как “тягчайшее преступление против мира,
человечества и военное преступление”. Тем самым эксперты ГВП отказали
советским властям в праве наказать польских офицеров, виновных в военных
преступлениях.
Дальнейшие “натяжки” и неточности, содержащиеся в заключении экспертов ГВП 1993 г., нет нужды перечислять. Это
заключение, по утверждению одного из его авторов, российского историка и
политолога проф. И. Яжборовской, в 1994 г. было поддержано (?) Главной военной
прокуратурой России. Однако дальнейшее развитие событий показало, что для
подобных утверждений у Яжборовской было мало оснований. Сама Яжборовская в
интервью газете “Жечпосполита” подтвердила, что
“в 1995 г. новый прокурор, начавший вести это дело, получил четкие
указания: ограничиться поиском виновных среди состава Политбюро…” (“Жечпосполита”, 5 авг. 2005 г.)
Фактически на основании заключения комиссии экспертов старший
военный прокурор ГВП РФ А.М. Яблоков 13 июля 1994 г. подготовил и вынес
постановление о прекращении уголовного дела № 159. В этом постановлении
“Сталин и приближенные к нему члены Политбюро ЦК ВКП(б)
Молотов, Ворошилов, Калинин, Каганович, Микоян и Берия; руководители
НКВД/НКГБ/МГБ СССР и исполнители расстрелов на местах признавались виновными в
совершении преступлений, предусмотренных статьей 6, пункты “а”, “б”, “в” Устава
международного военного трибунала (МВТ) в Нюрнберге (преступления против мира,
человечества, военные преступления), и геноциде польских граждан” (Катынский синдром, с. 400).
Однако руководство ГВП, а затем и Генеральной прокуратуры
РФ с указанной выше квалификацией катынского преступления не согласилось.
Постановление от 13 июля 1994 г. было отменено, и дальнейшее расследование было
поручено другому прокурору (Катынский синдром, с. 491).
С назначением нового руководителя следственной бригады
подходы к уголовному делу № 159 несколько изменились, но основные политические
установки остались прежними. Следствие исходило из безусловной вины сталинского
руководства за гибель польских военнопленных. Другие версии не рассматривались.
Расследование продолжилось и завершилось лишь через десять лет, 21 сентября
2004 г.
Постановление и основная информация по делу засекречены. Однако кое-что о результатах расследования дела
№ 159 можно узнать из ответа начальника управления надзора за исполнением
законов о федеральной безопасности генерал-майора юстиции В.К. Кондратова
Председателю правления Международного историко-просветительского,
благотворительного и правозащитного общества “Мемориал” А.Б. Рогинскому.
Процитируем этот ответ:
“…Расследованием установлено, что в отношении польских граждан,
содержавшихся в лагерях НКВД СССР, органами НКВД СССР в установленном УПК РСФСР
(1923 г.) порядке расследовались уголовные дела по обвинению в совершении
государственных преступлений.
В начале марта 1940 г. по результатам расследования
уголовные дела переданы на рассмотрение внесудебному органу — “тройке”, которая
рассмотрела уголовные дела в отношении 14 42 польских граждан (на территории
РСФСР — 10710 человек, на территории УССР — 3832 человека), признала их
виновными в совершении государственных преступлений и приняла решение об их
расстреле.
Следствием достоверно установлена гибель в результате
исполнения решений “тройки” 1803 польских военнопленных, установлена личность
22 из них.
Действия ряда конкретных высокопоставленных должностных лиц
СССР квалифицированы по п. “б” ст. 193-17 УК РСФСР
(1926 г.) как превышение власти, имевшее тяжелые последствия при наличии особо
отягчающих обстоятельств. 21.09.2004 г. уголовное дело в их отношении
прекращено на основании п. 4 ч. 1 ст. 24 УПК РФ за смертью виновных.
В ходе расследования по делу по инициативе польской стороны
тщательно исследовалась и не подтвердилась версия о геноциде польского народа в
период рассматриваемых событий весны 1940 года…
Действия должностных лиц НКВД СССР в отношении польских
граждан основывались на уголовно-правовом мотиве и не имели целью уничтожить
какую-либо демографическую группу.
…Российская прокуратура уведомила Генеральную прокуратуру
Республики Польша о завершении следствия по данному уголовному делу и о
готовности предоставления возможности ознакомления с 67 томами уголовного дела,
не содержащими сведений, составляющих государственную тайну.
В настоящее время решается вопрос о возможности применения
к расстрелянным польским гражданам Закона РФ “О реабилитации жертв политических
репрессий”.
30 марта 2006 г. авторы настоящего исследования встретились
в Главной военной прокуратуре Российской Федерации с генерал-майором юстиции
Валерием Кондратовым и руководителем следственной бригады ГВП по “Катынскому”
уголовному делу № 159 полковником юстиции Сергеем Шаламаевым.
Генерал Кондратов и полковник Шаламаев подтвердили
информацию о том, что Главная военная прокуратура исследовала ситуацию в
отношении 10685 поляков, содержавшихся в тюрьмах Западной Белоруссии и Западной
Украины. Согласно предложению Берии и решению Политбюро ЦК ВКП(б)
подлежали расстрелу 11000 польских заключенных. Однако в записке Шелепина указано,
что было расстреляно лишь 7305 содержавшихся в тюрьмах поляков. Судьба 3695
оказалась неясной.
В отношении судьбы 7305 заключенных из тюрем
Западной Украины и Западной Белоруссии, фигурирующих в “записке Шелепина”, Главная
военная прокуратура РФ предполагает, что все эти люди были во внесудебном
порядке расстреляны сотрудниками НКВД СССР в апреле-мае 1940 г.
Никакими официальными сведениями о результатах польских
раскопок и эксгумаций 1994 — 96 гг. в Козьих Горах, Медном
и Пятихатках ГВП РФ не располагает. К материалам уголовного дела № 159 данные
этих польских эксгумаций не приобщались, как и данные более поздних
польско-украинских эксгумаций на спецкладбище в Быковне (г. Киев).
Во время беседы выявилась односторонность правовой позиции
Главной военной прокуратуры в “Катынском деле”. Это обусловлено тем, что
расследование уголовного дела № 159 с самого начала сотрудниками прокуратуры
проводилось в очень узких временных рамках (весна 1940 г.), а также, как отмечалось, в рамках единственной, заранее
заданной следствию версии о безусловной вине руководства СССР в катынском
расстреле.
Расследование этой версии проводилось при соблюдении целого
ряда формальных юридических ограничений со стороны российского
уголовно-процессуального законодательства, весьма несовершенного в вопросах
исследования и последующей правовой оценки противоречивых исторических и
политических проблем.
В результате следствие не рассмотрело один из основных
эпизодов сообщения Специальной комиссии Н.Н. Бурденко 1944 г. Речь идет о
переводе весной 1940 г. части осужденных польских военнопленных в три лагеря
особого назначения под Смоленском.
Также не была исследована информация о фактах расстрелов
немецкими оккупационными властями в районе Козьих Гор и в других местах
западнее Смоленска в конце лета, осенью и в начале декабря 1941 года нескольких
тысяч польских граждан, одетых в польскую военную форму.
Следователям российской военной прокуратуры было запрещено
в рамках уголовного дела № 159 увязывать расстрел части польских военнопленных
в 1940 г. с военными преступлениями, совершенными польской стороной в ходе
польско-советской войны 1919—1920 гг., а также с гибелью в польском плену
большого количества военнопленных и интернированных советских граждан в 1919—1922
гг.
В результате это существенно ослабило позиции российской
стороны в российско-польском катынском конфликте.
Перспективы
“Катынского дела”
Оценивая современную ситуацию с “Катынским делом”, следует
признать, что для России вырисовываются весьма пессимистичные перспективы.
Вызывает озабоченность самоуспокоенность российских юристов
и должностных лиц, базирующаяся на ложном мнении, что тема Катыни закрыта с
юридической и политической точек зрения. Однако “Катынское дело” давно
приобрело международный политический характер и не может быть закрыто в
одностороннем порядке.
Вот что по этому поводу заявил председатель исполкома
Конгресса интеллигенции России, бывший руководитель администрации Президента РФ
С. Филатов:
“Катынь — есть и будет, видимо, еще очень долго театром острейшей
политической борьбы. Тему Катыни не замолчать и не “закрыть” (Филатов. “Кольцо “А”. № 34 за
2005 г.).
По данному поводу неоднократно аналогично высказывался
Президент Польши Л. Качиньский.
Процесс принуждения России к покаянию за Катынь поляки
стремятся превратить во второй “Нюрнбергский процесс”. Надо учитывать, что в
недрах политической Европы зреет мысль устроить аналогичный процесс
над коммунизмом. “Катынское дело”, как наиболее информационно
раскрученное “международное преступление” большевиков, может послужить исходным
моментом для организации такого процесса.
В случае его проведения суд над “преступлениями” коммунизма
плавно перетечет в суд над СССР и его историей. О подобных
перспективах заявил выступивший на ежегодной Катынской конференции (28.05.2005
г.) проф. Войцех Матерский (Памятных. “Новая Польша”,
№ 5, 2005). Он подчеркнул, что за катынское преступление ответственна “вся
советская политическая система, партия — государство”. Матерский
сожалел, что отсутствует возможность выдвинуть обвинение “в отношении
современного российского государства”. Такая возможность
полякам может представиться, если Россия не откажется от “страусиной” тактики.
При этом не следует забывать о многомиллиардных
компенсациях, которая польская сторона может потребовать у России за погибших
польских военнопленных. И хотя некоторые польские политики громогласно
отвергают даже саму мысль о каких-либо материальных компенсациях за погибшую
“польскую элиту”, история польско-советско-российских отношений свидетельствует
об ином. В 1989 г.
Польша поставила вопрос о возмещении Советским Союзом материального ущерба
гражданам польского происхождения, пострадавшим от сталинских репрессий.
Подобным путем Польша стремилась ликвидировать свою задолженность Советскому
Союзу в размере 5,3 млрд инвалютных руб., т. е. по
тогдашнему курсу более 8 млрд долларов США. Как удалось выяснить, долг Польше в
начале 1990-х годов списали. Вероятно, эту тактику Польша продолжит и в
будущем.
В последние годы поляки активизировали работу по
привлечению союзников в международном плане. В апреле 2005 года Сейм Литвы
принял резолюцию “О годовщине убийств в Катыни”. В начале декабря того
же года в Париже была открыта мемориальная доска в память о жертвах Катыни.
Надпись на доске гласит:
“Памяти 21857 польских пленных… жертв цинично задуманного преступления
против мира, безнаказанного геноцида, который осужденная Москва упорно отрицает по сей день”.
Памятник расстрелянным в Катыни польским офицерам давно
стал достопримечательностью Нью-Йорка.
5 апреля 2006 г. газета “Жечпосполита” опубликовала
интервью Аллена Пола (Allen Paul) — американского политолога и публициста,
советника комиссии Конгресса США, автора недавно изданной в Польше книги “Катынская
резня и триумф правды”. Аллен Пол квалифицирует “катынскую
расправу как геноцид”. В этой связи он, будучи в 2006 г. в Варшаве,
официально предложил польским властям обратиться к американской “Polonia”
(организации польских эмигрантов) с тем, чтобы она ходатайствовала перед
Конгрессом Соединенных Штатов о возобновлении расследования катынского
преступления, которое комиссия Конгресса вела в 1951—1952 гг.
Комиссия Р. Мэддена, как ее тогда называли, единогласно
признала вину СССР и рекомендовала Конгрессу подать иск в Международный
трибунал. Однако этого не произошло, так как Советский Союз в то время имел
доминирующие позиции в Восточной Европе, в связи с чем
представители Государственного департамента не поддержали это предложение.
Несмотря на скептическое отношение председателя Конгресса
американской “Polonia” (КАП) Фрэнка Спуля к предложению А. Пола, последний
уверен, что шансы на успех есть. Не говоря уже о поддержке шестнадцати
американских конгрессменов, имеющих польские корни, А. Пол залогом успеха
считает следующее.
Во-первых, то, что представители американских властей
сегодня абсолютно уверены в том, кто “несет ответственность за расстрел
польских военнопленных”, во-вторых, что “время заискивания
Америки перед Сталиным давно кануло в историю”, и,
в-третьих, по мнению А. Пола, сегодня “Польша является союзником Америки,
а Россия лишь партнером”. Так что “старые
американские дрожжи” могут придать катынскому процессу новый импульс (Швед.
“Katyn с американским акцентом”. “Фельдпочта”).
Ясно одно, польская сторона настроена решительно. Она
успешно использует оборонительную, пассивно-выжидательную позицию России для
наращивания масштаба претензий, накопления доказательных материалов и
дальнейшего формирования в свою пользу общественного мнения, как в Польше, так
и в России.
Например, на 17 сентября 2007 г., в 68-ю годовщину
вступления частей Красной Армии на территорию Западной Белоруссии и Западной
Украины, польские власти запланировали всепольский просмотр фильма
известного польского режиссера Анджея Вайды “Post Mortem. Катынская повесть”.
Антирусский настрой в этот день, вероятно, превзойдет тот уровень, который
поляки продемонстрировали 17 сентября 2006 г.
Россия же, завершив уголовное дело № 159, не предпринимает
никаких активных действий и лишь пытается сохранить существующий “status quo” в
трактовке катынской трагедии, в надежде на то, что прагматизм в Польше в конце концов возьмет верх.
Позиция Главной военной прокуратуры, несмотря на факты,
вскрытые в ходе независимого расследования “Катынского дела”, и при новом
руководстве также остается неизменной. Утверждается, что, поскольку “подлинность
документов Политбюро ЦК ВКП(б) по Катыни, приобщенных
к материалам этого дела, не вызывает сомнения”, возобновление следствия
по уголовному делу № 159 нецелесообразно. Эту позицию Главная военная
прокуратура вновь подтвердила в своем ответе от 19 января 2007 г. депутату
Андрею Савельеву на просьбу последнего о возобновлении следствия по факту
гибели польских военнопленных.
Нет смысла повторять вопросы, которые возникают при
изучении противоречий в “исторических” документах из “закрытого пакета № 1”.
Помимо этого, как быть с неопровержимыми фактами, свидетельствующими о том, что
польские военнослужащие и гражданские лица содержались в 1940—41 гг. в трех
“лагерях особого назначения” к западу от Смоленска? Можно ли продолжать
игнорировать свидетельства о том, что нацисты осенью 1941 г. расстреливали
польских офицеров и солдат в Козьих Горах? Не пора ли выяснить, что за польские
офицеры и полицейские (не из Литвы и Латвии, а с территории бывшей Польши) в
1940 г. содержались в лагерях Заполярья, Магадана и на строительстве
Беломоро-Балтийского канала?
Ответа на эти вопросы у Главной военной прокуратуры нет.
Все это вызывает другой естественный вопрос. Если российская сторона
обладает обширным фактическим материалом, способным существенно скорректировать
господствующую версию о катынском преступлении, почему он не предъявляется
общественности?
Ведь самое страшное обвинение советского руководства в
катынской трагедии уже прозвучало. Казалось бы, при появлении новых фактов,
противоречащих официальной версии, следовало бы бросить все силы на их проверку
и установление истины. Однако какого-либо вразумительного объяснения позиции
российской стороны в катынском вопросе мы так и не нашли. Последствия подобного
поведения могут быть для России непредсказуемыми.
Удастся ли России отбить грядущую атаку польских историков,
юристов, политиков и общественности в “Катынском деле”?
П
Р И М Е Ч АН И Я
А н д е р с В.
Без последней главы / Пер. с польского Т. Уманской. Послесловие Н. Лебедевой.
“Иностранная литература”, № 11, 12, 1990. http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth_pages.xtmpl? Key=191728page=7.
Беседа представителей проекта “Правда о Катыни” с сотрудниками ГВП РФ 30 марта 2006 г.
Интернет-сайт “Правда о Катыни”.
Б у ш и н В. С.
“Мы и время” (Минск), № 27—28, июль
1993 г.
В а й д а А. Кино
и всё остальное /Анджей Вайда. М., Вагриус, 2005.
Военно-исторический журнал, № 8, 1991.
“Газета Выборча”/Gazeta Wyborcza (Польша).
03 марта 2006 г.
“Газета выборча”/Gazeta Wyborcza (Польша).
09 марта 2006 г.
Г о р б а ч е в
М. С. Жизнь и реформы. Кн. 2. М., 1995.
Документы из “закрытого пакета № 1”:
РГАСПИ, ф. 17, оп. 166, д. 621, лл. 130—133, л. 134, л. 135, лл. 136—137, л.
138, л. 139, л. 140.
К а р п о в В. В.
Генералиссимус. Историко-док. изд. (в 2 кн.).
Калининград: ФГУИПП “Янтар. сказ”, 2002.
Катынь. Пленники необъявленной войны.
Документы, материалы. Отв. составитель Н. С. Лебедева. М., Демократия, 1999.
К о з л о в В. П.
Обманутая, но торжествующая Клио. М., РОССПЭМ, 2001.
“Lenta.Ru” 16 января 2002. Путин в Польше:
обещания вместо извинений.
“Lenta.Ru”
23 марта 2005 г. http://novosti.eduardpankov.ru/all/news/nmd5h2y105
М а ц к е в и Ю. Катынь. Пер. с
польского Сергея Крыжицкого. Изд-во “Заря”. Лондон, Канада. 1988.
М л е ч и н Л. Железный Шурик. М., изд-во
“Эксмо”, изд-во “Яуза”, 2004.
М у х и н Ю. Антироссийская подлость.
Москва, Крымский мост-9Д, Форум, 2003.
“Новая газета”. № 22, 1996.
Органы государственной безопасности СССР в
Великой Отечественной войне. Т. 1. М., Книга и бизнес, 1995.
П а м я т н ы х А. Катынская конференция в
Королевском замке. “Новая Польша”. № 7—8, 2005.
Планомерное истребление. Беседа с
директором Института национальной памяти Леоном Кересом. “Новая Польша”, № 3,
2005.
Польша подает в суд за расправу в Катыни.
NEWSru. 24 апреля 2006 г.
П о м я н о в с к и й Е. К истории
дезинформации. “Новая Польша”. № 5. 2005.
Постановление ГКО № 903сс от 17 ноября
1941 г. РГАСПИ, ф. 644, оп. 1, д. 14, л. 101.
Постановление ЦИК и СНК СССР от 5 ноября
1934 г. Собрание законов СССР. 1935. № 11.
Приказ НКВД СССР № 00447 от 30 июля 1937
года. АП РФ, ф. 35, оп. 8, д. 212.
Пресс-конференция Путина в Варшаве.
NEWSru. 16 января 2002 г.
“Родина”, № 12, 1995.
Р о к о с с о в с к и й
К Победа не любой ценой. М., Яуза. Эксмо, 2006.
“Rzeczpospolita”. 05 апреля. 2006 г.
Интервью Аллена Пола.
“Rzeczpospolita”. 05 августа
2005 г. Интервью И. Яжборовской.
Р у д и н с к и й Ф. М. “Дело КПСС” в
Конституционном суде. М., Былина, 1999.
Собрание законов СССР. № 11, 1935.
Эпоха Сталина: события и люди.
Энциклопедия. М., изд-во “Эксмо”, изд-во “Алгоритм”, 2004.
Ш в е д В. Игра в
поддавки. “Фельдпочта”, № 11 (117), 27 марта—2 апреля 2006 г.
Ш в е д В. Katyn
с американским акцентом. “Фельдпочта”, № 14 (120), 17—23 апреля 2006 г.
Ш е л е п и н А.
Н. История суровый учитель. “Труд”, 14 марта 1991 г.
Ф и л а т о в С. Катынь — трагедия не
только Польши, но и России. Лит. журнал
“Кольцо “А”, № 34, 2005.
Я к о в л е в А. С. Цель
жизни. Записки
авиаконструктора. М., изд-во политической литературы, 1987 г. (пятое издание).
Я ж б о р о в с к
а я И.С., Я б л о к о в А.Ю., П а р с а д а н о в а В.С. Катынский синдром в
советско-польских отношениях. М., РОССПЭН, 2001.
Наш современник, апрель 2007