Валентин Анатольевич Шишко

(Рязань)

ПОЛИТИЧЕСКИЕ ВЗГЛЯДЫ А. С. ПУШКИНА

Пушкин — первый и главный учитель нашего времени. Учитель тяжелого исторического периода, в котором оказалась наша страна. Это время, когда одни еще больны угаром чрезмерностью. Другие до сих пор являются попутчиками и жертвами чужого пьянства и похмелья. Но не стоит искать в размышлениях Пушкина готовые рецепты. Идеи, проверенные временем, - вот главное наследие великого поэта как философа и политика. Вникнуть в до настоящего времени непонятное и неоцененное духовное содержание пушкинского творчества - вот наша задача.

В последние десятилетия на Пушкина смотрели как на “чистого поэта”, чарующего “сладкими звуками” в прекрасными образами, но не говорящего нам ничего духовно значительного и ценного. Между тем как в самой поэзии Пушкина, так и за ее пределами, особенно в прозаических работах и в его письмах, таятся ценнейшие и оригинальные мысли о будущем России.

Напрасно мы станем искать сведения о Пушкине в многочисленных историях русских политических течений. История русской мысли, с интересом в вниманием изучавшая самые фантастические общественно-этические построения русских умов, молча проходила и проходит мимо Пушкина. Русская политическая мысль идет совершенно иными путями, чем политическая мысль Пушкина. При отсутствии честно сознаться в этом расхождении и иметь против себя авторитет великого национального поэта, у современных историков от политики остается два пути: либо тенденциозно искажать общественное мировоззрение Пушкина, либо ограничиваться обеими ссылками на “вольнолюбие” поэта, политические преследования, которым он подвергался, а также на “гуманный дух его поэзии” и на “чувства добрые”, которые он, по собственному его признанию, “лирой пробуждал”.

Необходимо научиться добросовестно и духовно свободно понимать и оценивать политическое мировоззрение Пушкина. Изучать его без гнева и пристрастия, как замечательное явление русской мысли. Каждому человеку, который претендует на роль просвещенного современника, необходимо, хотя бы в порядке исторического познания, с беспристрастным вниманием ознакомиться с политическими идеями Пушкина. И для всякого, кто в таком умонастроении приступит к изучению политических идей Пушкина, станет бесспорным то, что для остальных может показаться нелепым парадоксом: величайший русский поэт был также совершенно оригинальным и, можно смело сказать, величайшим русским политическим мыслителем XIX века.

Пушкин созрел умственно необычайно рано. По словам Жуковского: “Когда Пушкину было 18 лет, он думал как 30-летний человек; ум его созрел гораздо раньше, чем характер”.

Политические взгляды Пушкина проходят через несколько этапов. Первый этапу (1810-18) определяется умонастроениями всего поколения молодежи того времени — сочетание патриотического подъема и довольно неопределенных вольнолюбивых мечтаний. Позднее Пушкин с легкой иронией вспоминал, что “в 1818 году в моде были строгость нравов и политическая экономия”. Под политической экономией понималась либеральная система Адама Смита, которую изучал и Евгений Онегин. Одной из главных проблем того времени была проблема освобождения крестьян.

Большое влияние на мировоззрение Пушкина оказала его дружба с Карамзиным, с которым он познакомился в лицейские годы. Карамзин был свидетелем грандиозных катаклизмов, потрясавших Европу в исходе ХVIII столетия. Собственными глазами он видел первые заседания Французского революционного Конвента, слышал голос Мирабо, гремевший с трибуны, видел толпы народа из предместий, собиравшиеся на улицах Парижа.

К середине 1790 годов он с ужасом и отчаянием следит за событиями. Он потрясен видом Европы, охваченной пожаром революционных войн, мыслями о разрушаемых городах и гибели людей. Он приходит к убеждению о трагическом и неразрешимом заблуждении, в котором пребывает мир. Затем в России наступает время Павла — замкнутого обитателя Инженерного замка и деспота. А потом дитя и убийца революции Бонапарт, война 1812 года, восстание в Греции, восстание в Испании.

События разрушали когда-то усвоенную им на заре юности идею постепенного движения человечества к разуму, счастью и добродетели. Незадолго до смерти Карамзин занес в записную книжку свой символ веры или скорее символ неверия:

“Аристократы! Вы доказываете, что вам надобно быть сильными и богатыми в утешение слабых и бедных; но сделайте же для них слабость и бедность наслаждением! Ничего нельзя доказать против чувства: нельзя уверить голодного в пользе голода. Дайте нам чувстве, а не теорию. Речи и книги аристократов убеждают аристократов; а другие, смотря на их великолепие, скрежещут зубами, не молчат или не действуют, пока обузданы законом или силою. Вот неоспоримое доказательство в пользу палицы, а не книги!

Либералисты! Чего вы хотите? Счастия людей? Но есть ли счастие там, где есть смерть, болезни, пороки, страсти?”

Но “вольнолюбивые мечты” Пушкина соединялись в это время с буйным молодым весельем и в этом слое душевной жизни явно не имели серьезного значения.

Но в это же время мы имеем у Пушкина и серьезные “вольнолюбивые мечты” которые, например, поэтически выражены в трогательном раздумье о положении крестьян и мечте об их освобождении:

“Увижу ль, о друзья! народ неугнетенный

И рабство, падшее по манию царя,

И над отечеством свободы просвещенной

Взойдет ли наконец прекрасная заря?”

“Деревня”, 1819 г.

Здесь мы видим грезы о “заре пленительного счастья”. Но на первом этапе мы видим, что политические идеалы Пушкина были довольно умеренными! Они сводились, помимо освобождения крестьян, к идее конституционной монархии, к господству над царями “вечного закона”:

“И днесь учитесь о цари:

Ни наказанья, ни награды,

Ни кров темниц, ни алтари

Не верные для вас ограды.

Склонитесь первые главой

Под сень надежную Закона,

И станут вечней стражей трона

Народов вольность и покой.”

“Вольность”, 1817 г.

II-й этап — 1819-22 г.г. Знакомство с декабристами. Политическое мировоззрение Пушкина той эпохи наложено им в необычайно интересных “Исторических замечаниях 1831г.” Эти “замечания” суть размышления к политической судьбе России после Петра Великого. Впервые в творчестве Пушкина здесь звучит нота восхищения Петром - пока еще довольно сдержанная. Пушкин резко противопоставляет “северного исполина” его “ничтожным наследникам”. Вызванное им к жизни огромное движение государственно-культурного обновления продолжалось как бы по инерции и при его преемниках, “между тем как азиатское невежество обитало при этом при дворе”. Пушкин приводит шутку госпожи де Сталь: “В России представляет собой систему деспотизма, который “смягчается” системой удавления, которую “русские защитники” самовластья принимают за основание нашей конституции”.

Политические идеалы Пушкина и в эту эпоху не идут далее требований конституционной монархии, обеспечивающей свободу, правовой порядок и просвещение. Но умонастроение его проникнуто негодованием против власти и в этом смысле носит отпечаток политического радикализма.

В “Исторических замечаниях” 1822 г. намечена одна мысль, которая прямо противоположна позднейшему и окончательному политическому миросозерцанию Пушкина — идея антилиберального “народнического” демократизма. При всем своем отрицании самодержавия, Пушкин выражает удовлетворение по поводу того, что аристократические попытки его ограничения в ХVIII веке не удались и что “хитрость государей торжествовала над честолюбием вельмож” — что “спасло нас от чудовищного Феодализма”. Благодаря этому все классы общества теперь объединены “противу общего зла”.

III-й этап — с 1823 г. Пушкин переживает, на основании личных встреч с участниками греческого восстания глубокое разочарование. Не только психологическое охлаждение своих политических чувств и отрезвление, но и существенное изменение своих воззрений.

Упреки петербургских либералов дают повод Пушкину высказать общую мысль о ценности ходячих общественных суждений:

“Люди по большей части самолюбивы, беспонятны, легкомысленны, невежественны, упрямы: старая истина, которую все-таки не худе повторить. — Они редко терпят противоречие, никогда не прощают неуважения, они легко увлекаются пышными словами, охотно повторяют всякую новость и к ней привыкнув, уже не могут с ней расстаться. — Когда что-нибудь является общим мнением, то глупость общая вредит ему столь же, сколько общее единодушие ее поддерживает”.

В этих словах мы имеем первое нападение поэта на ходячий тип русского либерального общественного мнения — в известном смысле пророческий в отношении позднейшей Формации русской радикальной интеллигенции.

Для общего политического настроения Пушкина существовали другие признаки. Прежде всего — разочарование в возможности успешной пропаганды свободы, как оно выразилось в известном стихотворении: “Свободы сеятель пустынный” /1823 г./. В письме к А.И. Тургеневу от 1.12.23, посылая ему оду ив смерть Наполеона, Пушкин шлют по поводу последних ее строк /”и миру вечную свободу, из мрака ссылки завещал”/: “Эта строфа ныне не имеет смысла, но она написана в начале 1823 г. — впрочем это мой последний либеральный бред. Я закаялся и написал на днях подражание басни умеренного демократа /“изыде сеятель семена свои”/”.

“Свободы сеятель пустынный,

Я вышел рано, до звезды;

Рукою чистой и безвинной

В порабощенные бразды

Бросал живительное семя -

Но потерял я только время,

Благие мысли и труды ...

Паситесь, мирные народы!

Вас не разбудит чести клич.

К чему стадам дары свободы?

Их должно резать или стричь.

Наследство их из рода в роды

Ярмо с гремушками да бич”

“Здесь Стурдза монархический; я с ним не только приятель, но кой о чем и мыслим одинаково, но лукавя друг перед другом” (Письмо Вяземскому 23.10.23 г.)

Этому изменению воззрений Пушкина в сторону консерватизма лишь кажущуюся образом противоречит известное письмо об атеизме. Он вскоре сам назовет это письмо “легкомысленным”. В самом письме славны — обыкновенно незамечаемые — ноты умонастроения, идущие вразрез с ходячим мировоззрением “просветительного” либерализма, влияние которого Пушкин испытал в ранней молодости. Своего наставника в атеизме — “англичанина, глухого философа” — он называет “единственно умным афеем, которого я встретил”. О самом мировоззрении он отзывается: “Система не столь утешительная, как обыкновенно думают, но, к несчастью, правдоподобная”.

“Не трудно подметить в более глубоком слое духовной жизни поэта серьезное созревание его политического мировоззрения — и притом в сторону консерватизма. Главным памятником его является драма “Борис Годунов”. Пушкин сам пишет. что она написана “в хорошем духе”, хотя он и “не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого: торчат!”. Изучение истории Смуты приводит его к одному убеждению, которое является позднее основополагающим для его политического мировоззрения — к убеждению, что монархия есть в народном сознании фундамент русской политической жизни. Любопытна в этом отношении характеристика Пимена: “В нем собрал я черты, пленившие меня ж тюх старых летописях. — простодушие, умилительная кротость, нечто младенческое и вместе мудрое, усердие, набожность к власти Царя, данной от Бога Мне казалось, что сей характер, все вместе, нов и знаком для русского сердца”.

Пушкин, как поэт, протестует против ограниченности читателей, приписывающих драматургу политическое мнение его героев.

Итог его развития сказывается в суждениях Пушкина о декабрьском восстании, его подавлении и, в связи с этим, о революции вообще. Хотя он волнуется и страдает за участь своих людей, он все же далек от солидарности с их политическими страстями. Важны признания поэта, которым, повторяем, можно вполне верить.

“Я, конечно, — писал Пушкин, — не мог доброжелательствовать покойному царю, хотя и отдавал полную справедливость истинным его достоинствам, но никогда я не проповедовал ни возмущений, ни революций — напротив. ....Как бы то ни было, я желал бы вполне и 'искренне помириться с правительством, и, конечно, это ни от кого, кроме его, не зависит”. /Дельвигу, февраль 1823 г./

В совершенно интимном письме к Вяземскому та же мысль выражена еще острое: “Бунт и революция мне никогда не нравились.” /Вяземскому, июль 1826 г./.

Отношение Пушкина к декабристам и их движению было вообще сложным. В ранней молодости он огорчался и оскорблялся, что его друзья и школьный товарищи не хотели включить его в состав заговорщиков /воспоминания Пушкина/. Уже этот факт — непосвящение Пушкина в заговор — необъясним одной ссылкой на недоверие к Пушкину за его легкомыслие: мало ли легкомысленных и даже морально недостойных людей было в составе заговорщиков. Он свидетельствует, что друзья Пушкина с чуткостью, за которую им должна 6ыть благодарна Россия, улавливали уже тогда, что по существу своего духа он не мог быть заговорщиком.

Позднее в отрывках 10-й главы “Онегина” Пушкин дал уничтожающую характеристику декабристов: “Все это были разговоры, и не входила глубоко в сердца мятежная наука. Все это было только скука, безделье молодых умов, забавы взрослых шалунов”.

Но уже тотчас после крушения восстания Пушкин пишет Дельвигу /февраль 1826 г./ замечательные слова, выражающие истинное существо его духа, органически не способного к партийному фанатизму. Сожалея об участи друзей, надеясь на великодушие царя к участникам восстания, он прибавляет: “Не будем ни суеверны, ни односторонни — как Французские трагики; взглянем на трагедию взглядом Шекспира”.

Миросозерцание Пушкина, начиная с 1825 г., окончательно освобождается и от юношеского бунтарства, и от романтически-либеральной мечтательности. Миросозерцание Пушкина в это время становится как глубоко государственное, изумительно мудрое и трезвое сознание, сочетающее принципиальный консерватизм с принципами уважения к свободе личности и к духовному совершенствованию.

Сам Пушкин в своем письме к Осиповой в декабре 1835 г. вспоминает о существенном переломе своих идей в 1826 г.: “Как подумаю, что уже 10 лет протекло со времени этого несчастного возмущения, мне, кажется, что все я видел во сне. Сколько событий, сколько перемен во всем, начиная с моих собственных мнений, моего положения и проч. ...”.

Мицкевич, встречавшийся с Пушкиным в Москве (1826 – 29 г.), в некрологе о Пушкине в 1837 г., вспоминая о своем впечатлении, говорит: “Когда он говорил о вопросах иностранной и отечественной политики, можно было подумать, что слышите заматерелого в государственных делах человека, ежедневно читающего отчет о парламентских прениях”.

Общим фундаментом политического мировоззрения Пушкина было национально-патриотическое умонастроение, оформленное как государственное сознание. Этим был обусловлен, прежде всего, его страстный постоянный интерес к внешнеполитической судьбе России.

Пушкин был одним из немногих людей, которые оставались верны идеалам юности — идеалам, в начале жизни пережившего патриотическое возбуждение 1812-15 г.

Многие сверстники Пушкина утратили это государственно-политическое сознание. Это произошло отчасти в силу властвовавшего над русскими умами в течение всего ХIХ века инстинктивного ощущения непоколебимой прочности России, отчасти по свойственному тогда русской интеллигенции сентиментальному космополитизму и государственному безмыслию.

В тридцатое годы Пушкин пишет о Вяземском, что он принадлежит к “озлобленным людям, не любящим России”, и отметил больное место русского либерализма, упомянув о людях, “стоящих в оппозиции не правительству, а к России”.

Из этой позиции Пушкина объясняется его известнее отношение к польскому восстанию 1831 г. и к попытке европейского вмешательства в русско-польские дела. Это отношение определялось у него сурово-трезвым пониманием государственных интересов России, одержавшим в нем верх над ощущением поэтически-романтической и трагической стороны польского восстания.

“Вопрос о Польше решается легко. Её может спасти лишь чудо... Только судорожный я всеобщий подъем мог бы дать полякам какую либо надежду. Стало быть, молодежь права, но.. содержат верх умеренный, и мы получим Варшавскую губернию... Я не доволен вашими официальными статьями. В них господствует иронический тон, не приличествующий могуществу. Все хорошее в них, то есть чистосердечие, исходит от государя; все плохое, то есть самохвальство и вызывающий тон — от его секретаря. Совершенно излишне возбуждать русских против Польши” /Хитрово, январь. 1931г/.

Описывая Вяземскому /июль 1831 г./ сражения в Польше Пушкин пишет: “Всё это хорошо в поэтическом отношении. Но все-таки их надобно задушить, и наша медлительность мучительна. Для нас мятеж Польши есть деле семейственное, старинная, наследственная распря; мы не можем судить ее по впечатлениям европейским, каков бы ни был, впрочем, наш образ мыслей. Но для Европы нужны общие предметы внимания и пристрастия, нужны и для народов и для правительств. Конечно, выгода почти всех правительств держаться в сем случае правила невмешательства, то есть избегать в чужом пиру похмелья; но народы так и рвутся, так и лают. Того гляди, навяжется на нас Европа. Счастливо еще, что мы прошлого году не вмешались в последнюю Французскую передрягу! А то был бы долг платежом красен”.

В набросках к статье о Радищеве /1833 г./ Пушкин писал: “Ныне нет в Москве мнения народного; ныне бедствия или славы отечества не отзываются в этом сердце России. Грустно было слышать толки московского общества во время последнего польского восстания; гадко было видеть бездушных читателей Французских газет, улыбавшихся при вести о наших неудачах”.

“Мы в сношениях с иностранцами не имеем ни гордости, ни стыда... Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног, — но мне досадно, если иностранец разделяет это чувство” /письмо Вяземскому, май 1826 г./.

А под конец жизни, в своем изумительном по истерической и духовной мудрости письме к Чаадаеву в октябре 1836 г., содержащем гениальную критику сурового приговора Чаадаева над историей я культурой в его “философическом письме” Пушкин пишет:

“Что касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться... Пробуждение Россия развитие ее могущества, ее движение к единству /русскому единству, разумеется/, оба Ивана, величественная драма, начавшая в Угличе и закончившаяся в Ипатьевском монастыре, — как, неужели все это не история, а лишь бледный и полузабытый сон? А Петр Великий, который один сеть целая история! А Екатерина II, которая поставила Россию на пороге Европы? А Александр, который привел нас в Париж? и /положа руку на сердце/ разве не находите вы чего-то значительного в теперешнем положении России, чего-то такого, что поразит будущего историка? Думаете ли вы, что он поставит нас вне Европы? Хотя лично я сердечно привязан к государю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора — меня раздражают; как человек с предрассудками — я оскорблен, — но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал”.

На почве этого государственно-патриотического сознания вырастает конкретно-политическое мировоззрение Пушкина. Прежде всего надо отметить, что Пушкин никогда не мог быть связан партийно-политическими догматами.

Замечательно, что Пушкин, при всей страстности его интереса и политической жизни не только России, но и Запада, и при всем его убежденном “западничестве” он совершенно свободен от того рабски-ученического, восторженно-некритического отношения к западным политическим идеям и движениям, которое так характерно для обычного типа русских западников. Будучи западником, он очень хорошо понимал коренное отличие истории России от истории Запада.

“Россия никогда ничего не имела общего с остальной Европой ..... история ее требует другой мысли, другой форме мулы, чем имели и формы, выведенные Гизотом из истории христианского Запада”.

Пушкин, отчасти из этого исторического сознания, отчасти из конкретного восприятия политической реальности своего времени отказывался применять политические доктрины Запада к России. Выяснено, что в отношении Запада, в частности Франции, Пушкин был умеренным конституционалистом и, одновременно, резким противником демократии.

В начале оппозиционного движения я революции 1830 г. во Франции он стоит на стороне оппозиции и против министерства Полиньяка. Потом он испытывает отталкивание и от радикализма революционной партии, и от буржуазной июльской монархии Луи-Филиппа.

“Я боюсь, как бы победители не увлеклись чрезмерно и как бы Луи-Филипп не оказался королем-чурбаном. Новый избирательный закон посадит на депутатские скамьи молодое, необузданное поколение, не устрашенное эксцессами республиканской революции, которую оно знает только по мемуарам и которую само не переживало” /письмо Хитрово, декабрь, 1830 г/.

Точно так же в отношении Французской революции 1879г. он отличает самое “огромную драму” от “жалкого эпизода”, “гадкой фарсы” восстания черни /1830 г./.

В отношении английской революции ХVII века высказывает уважение к государственному уму Кромвеля и восхищение пер рея поэтом революции Мильтоном /“О Мильтоне” в Шатобриан. пер./.

По общему своему характеру политическое мировоззрение Пушкина есть консерватизм, сочетающий, однако, с напряженным требованием свободного культурного свободного культурного развития, обеспеченного правопорядка и независимости личности, т.е. в этом смысле проникнутый либеральными началами.

Консерватизм Пушкина слагается из трех основных моментов: из убеждения, что историю творят и потому государством должны править не “все”, не средние люди или масса, а избранные вожди, великие люди, из тонкого чувства исторической традиции, как основы политической жизни, и, наконец, из забот о мирной непрерывности политического развития и из отвращения к насильственным переворотом.

Пушкин в своей поэзии всегда прославляет гения и презирает “чернь”, “толпу”, господствующее общее обывательское мнение. Сюда же относится культ Наполеона и культ Петра Великого. “Разумная воля единиц или меньшинства управляла человечеством... В сущности, неравенство есть закон природы... Единицы совершали все великие дела в истории”.

Отсюда ненависть Пушкина к демократии в смысле господства “народа” или “массы” в государственной жизни. В применении к Франции он говорит о “народе”, который властвует “отвратительной властью демократии” /“Из истории поэзии Шовырева”, 1835г./ Об Америке: “С изумлением увидел демократию в отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нетерпимом тиранстве. Все благородное, бескорыстное, все возвышающее душу человеческую, подавленное неумолимым эгоизмом и страстью к довольству: большинство, нагло притесняющее общество” / “Джон Теннер”, 1836 г./

Вторым мотивом пушкинского консерватизма является уважение к историческому прошлому, сознание укорененности всякого творческого и прочего культурного развития в традициях прошлого. На любви “к родному пепелищу”, “к отеческим гробам” “основано от века самостоянье человека, залог величия его”.

Из этого сознания вытекает известное требование уважения к старинному родовому дворянству как носителю культурно-исторического преемства страны.

Презирая придворное дворянство временщиков, людей, “прыгающих в князья из хохлов”. Пушкин настаивает на ценности старых дворянских родов. Всего яснее эта мысль аргументирована в “Отрывках из романа в письмах”: “Я без прискорбия никогда не мог видеть уничтожения наших исторических родов... Прошедшее для нас не существует. Жалкий народ! Образованный француз или англичанин дорожит строкою летописи, в которой упоминается имя его предка. Дикость, подлость и невежество не уважают прошедшего, пресмыкаясь веред настоящим. И у нас иной потомок Рюрика более дорожит звездою двоюродного дядьки, чем историей своего дома, т.е. историей отечества. И это ставите вы ему в достоинство. Конечно, есть достоинство выше знатности рода — именно достоинство личное... Имена Минина и Пожарского вдвоем превысят все наши старинные родословные. Неуважение к предкам есть первый признак дикости и безнравственности”.

В консерватизме Пушкина сочетается забота о мирной непрерывности культурного в политического развития. Если уже в 1825 г. он, как мы видели, говорит о своей нелюбви к возмущениям и революции, то позднее эта “нелюбовь” превращается в настоящую тревогу, в положительную заботу о мирном течении жизни. Он с ужасом думал о крестьянских бунтах — “не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный”.

Он выражает эту идею и в общей положительной форме: “Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для народа и для человечества”.

А в программе размышлений “О дворянстве” содержится запись: “Устойчивость — первое условие общественного блага. Как согласовать ее с бесконечным совершенствованием!”.

Мировоззрение Пушкина органически сочетается с требованием личной независимости и свободы культурного и духовного творчества.

Не сомневаясь, даже в юности, в праве цензуры оберегать государственный порядок и общественную нравственность от злоупотреблений печати, в позднейшие годы, в “Мыслях на дороге”, он даже развивает целую аргументацию в доказательство ее необходимости — Пушкин постоянно требует ясного разграничения цензурного контроля от эстетической и моральной опеки.

“Не дорого ценю я громкие права...” Пушкин не требует права на активное участие в политической жизни и не дорожит им /правом/. Он требует лишь духовной независимости личности, простора и нестесненности духовной жизни и творчества. Это требование, ближайшим образом относящее к среде духовной жизни и эстетического творчества, разрастается у Пушкина в общее принципиальное утверждение независимости личности в частной жизни. Он повторил слова Ломоносова: “Я могу быть подданным, даже рабом, но холопом и шутом не буду и у Царя Небесного”.

Общее политическое суждение: “Без политической свободы жить очень можно; без семейственной неприкосновенности невозможно. Каторга не в пример лучше”. Эта идея обоснована у Пушкина религиозно. Она стоит в связи с культом домашнего очага, “пенатов”, “божеств домашних” как хранителей Уединения и независимости духовной жизни. “Пенаты” учат человека “науке первой: читать самого себя”.

Из этого принципа уважения к духовной жизни человека и к неприкосновенности и святости домашнего очага вырастает и общее требование прочного правопорядка. В “Мыслях на дороге”, именно в связи с обоснованием правомерности цензуры, подчеркивается необходимость, чтобы “устав”, которым руководствуется цензура, был “священ и непреложен”. Это указание подкрепляется общим соображением: “Несостоятельность закона столь же вредит правительству как и несостоятельность денежных обязательств”.

Монархия есть для Пушкина единственный подлинна европейский слой русского общества, которому Россия обязана всем своим культурным прогрессом. Но монархия легко подпадает искушению — и именно в России, при некультурности широких масс общества, искушение это особенно велико — недооценить культурное значение независимых средних классов и в интересах абсолютизма пытаться их ослаблять и связаться с низшими слоями населения. Этим открывался бы путь к уравнительному для культуры и свободы деспотизму. По мнению Пушкина, монархия, по меньшей мере со времени Петра, вступила на этот гибельный путь. Пушкин защищает точку зрения истинного консерватизма, основанного на преемственности культуры и духовной независимости личности и общества, против опасности цезаристски-демократического деспотизма. Если он ближайшим образом подчеркивает ценность старинного дворянства и как бы защищает его интереса как против уравнительных тенденций, так и против богатой и влиятельной придворной знати из выскочек и вельмож, то только потому, что в его эпоху этот средний нечиновный старинный дворянский класс был главным или даже основным носителем независимой культуры. Общее понятие “дворянство” у него шире. К дворянству м причисляет и класс буржуазии — “богатых людей, которыми народ кормится”.

С поразительной проницательностью и независимостью суждения он усматривает — вопреки всем партийным шаблонам и ходячим политическим воззрениям — сродство демократического радикализма с цезарстским абсолютизмом.

Если до сих пор в общественно-политической мысли применялось лишь два комплекса признаков: “монархия — сословное государство — деспотизм” и “демократия — равенство — свобода”, которые противостоят друг другу, как “правое” и “левое” миросозерцание, то Пушкин отвергает эту схему. По крайней мере, в отношении России. Он заменяет ее совсем иной группировкой признаков – “Монархия — сословное государство — свобода — консерватизм”, которые выступают у него как единство, стоящее в резкой противоположности к комплексу “демократия — радикализм — деспотизм”, где нет независимых сословий, там господствуют равенство и развращавший деспотизм.

Может прислушаемся к поэту?