Журнал «Золотой Лев» № 87-88- издание русской консервативной мысли

(www.zlev.ru)

 

В.А. Воропаев

 

Значение великих истин

Пушкин и Гоголь о Государстве Российском

 

О том, что значил Пушкин для Гоголя, писали неоднократно. Вместе с тем многие существенные моменты общности миросозерцания двух великих современников не только не исследованы, но, по сути дела, и не осознаны. Попытаемся хотя бы приблизительно очертить главное в этой общности.

Встречается мнение, что Пушкин был равнодушен к религиозным вопросам. Но как же тогда понимать известное высказывание поэта о Евангелии, которое всегда было предметом его пристального внимания (в рецензии на перевод сочинения Сильвио Пеллико "Об обязанностях человека", напечатанной в третьей книжке "Современника" за 1836 год):

 

"Есть книга, коей каждое слово истолковано, объяснено, проповедано во всех концах земли, применено ко всевозможным обстоятельствам жизни и происшествиям мира; из коей нельзя повторить ни единого выражения, которого не знали бы все наизусть, которое не было бы уже пословицею народов; она не заключает уже для нас ничего неизвестного; но книга сия называется Евангелием, - и такова ее вечно новая прелесть, что если мы, пресыщенные миром или удрученные унынием, случайно откроем ее, то уже не в силах противиться ее сладостному увлечению и погружаемся духом в ее божественное красноречие".

 

Известно, что Гоголь никогда не расставался с Евангелием.

 

"Выше того не выдумать, что уже есть в Евангелии, - говорил он. - Сколько раз уже отшатывалось от него человечество и сколько раз обращалось". На письме Надежды Николаевны Шереметевой от 11 февраля 1850 года Гоголь карандашом начертал: "Один только исход общества из нынешнего положения - Евангелие".

 

По свидетельству современника, Гоголь читал "всякий день главу из Библии и Евангелие на славянском, латинском, греческом и английском языках". Ежедневное чтение Евангелия - непременная обязанность христианина, как и домашние молитвы. У Гоголя оно сделалось потребностью с юных лет. В Нежине протоиерей Павел Волынский на уроках Закона Божьего читал с гимназистами толкования святителя Иоанна Златоуста на святых евангелистов Матфея и Иоанна. Речь шла, конечно, не о простом чтении, - недостаточно Евангелие читать, как любую иную книгу, - оно есть тот высший закон, по которому христианин должен строить свою жизнь. "Не довольствуйся одним бесплодным чтением Евангелия, - учит святитель Игнатий (Брянчанинов), - старайся исполнять его заповедания, читай его делами. Это - книга жизни, и надо читать ее жизнию".

В апреле 1848 года, когда в Европе кипели политические страсти, Гоголь писал графине Софье Петровне Апраксиной на пути из Иерусалима:

 

"Не смущайтесь никакими событиями мира. Проезжайте с Богом повсюду. Справляйтесь только при всяком поступке вашем с Евангелием".

 

Константин Мочульский в книге "Духовный путь Гоголя" говорит о гениальной религиозной одаренности Гоголя (эти слова часто цитируют):

 

"Ему было суждено круто повернуть всю русскую литературу от эстетики к религии, сдвинуть ее с пути Пушкина на путь Достоевского. Все черты, характеризующие "великую русскую литературу", ставшую мировой, были намечены Гоголем: ее религиозно-нравственный строй, ее гражданственность и общественность, ее боевой и практический характер, ее пророческий пафос и мессианство.

В этих словах много правды, хотя есть и некоторое преувеличение - не один Гоголь повернул русскую литературу к религии - это было в основном дело Православной Церкви. Да и поздний Пушкин вышел на ту же дорогу, что, кстати сказать, хорошо сознавал и Гоголь, называя поэта "нашим первоапостолом". Более точно, как представляется, значение Гоголя определил протоиерей Павел Светлов, профессор богословия Киевского университета Св. Владимира: "Мысль Гоголя о необходимости согласования всего строя нашей жизни с требованием Евангелия, так настойчиво высказанная им в нашей литературе в первый раз, явилась тем добрым семенем, которое выросло в пышный плод позднейшей русской литературы в ее лучшем и доминирующем этическом направлении. Призыв обществу к обновлению началами христианства, хранимого в Православной Церкви, был и остается великою заслугою Гоголя перед отечеством и делом великого мужества для его времени, чаявшего спасения в принципах европейской культуры".

 

У Пушкина было особое понимание просвещения, вызревавшее на русской почве. На Западе под просвещением понималось и понимается наполнение ума положительными знаниями. Наука исследует мир опытным путем и добытыми знаниями наполняет ум, "просвещает" его. В этом и заключается главная цель такого просвещения (оно с давних пор все более укрепляется в мысли, что без Бога можно обойтись). Пушкин просвещение связывал с монашеством. Монах же несет свет Христов, а не эмпирические научные знания. В связи с этим поэт резко отзывается об Императрице Екатерине II, которая для многих была идеалом просвещенного монарха. В заметках о русской истории ХVIII века он, в частности, пишет:

 

"Екатерина явно гнала духовенство, жертвуя тем своему неограниченному властолюбию и угождая духу времени. Но, лишив его независимого состояния и ограничив монастырские доходы, она нанесла сильный удар просвещению народному".

И далее: "В России влияние духовенства столь же было благотворно, сколько пагубно в землях римско-католических. Там оно, признавая главою своею папу, составляло особое общество, независимое от гражданских законов, и вечно полагало суеверные преграды просвещению. У нас, напротив того, завися, как и все прочие состояния, от единой власти, но огражденное святыней религии, оно всегда было посредником между народом и Государем, как между человеком и Божеством. Мы обязаны монахам нашей историею, следовательно, и просвещением".

 

В лекции Гоголя о багдадском калифе Ал-Мамуне, на которой присутствовал Пушкин (опубликована в 1835 году в сборнике "Арабески"), Ал-Мамун охарактеризован как покровитель наук, исполненный "жажды просвещения", видевший в науках "верный путеводитель" к счастью своих подданных. Однако этот правитель, по мысли Гоголя, способствовал разрушению государства:

 

"Он упустил из вида великую истину, что образование черпается из самого же народа, что просвещение наносное должно быть в такой степени заимствовано, сколько может оно помогать собственному развитию, но что развиваться народ должен из своих же национальных стихий".

 

В книге "Выбранные места из переписки с друзьями" (1847) Гоголь писал:

 

"Мы повторяем теперь еще бессмысленно слово "Просвещение". Даже и не задумались над тем, откуда пришло это слово и что оно значит. Слова этого нет ни на каком языке, оно только у нас. Просветить не значит научить, или наставить, или образовать, или даже осветить, но всего насквозь высветлить человека во всех его силах, а не в одном уме, пронести всю природу его сквозь какой-то очистительный огонь. Слово это взято из нашей Церкви, которая уже почти тысячу лет его произносит, несмотря на все мраки и невежественные тьмы, отовсюду ее окружающие, и знает, зачем произносит".

 

Утверждая, что слова "просвещение" нет ни на каком языке, кроме русского, и перебирая переводы возможных соответствий этому слову в других языках, Гоголь не находит в них оттенка, который отражал бы воздействие и на нравственную природу человека. Даже такой чуткий критик, как Аполлон Григорьев, в статье "Гоголь и его последняя книга" писал, что ему "непонятно в высшей степени", что Гоголь называет просвещением, и утверждал, что немецкое Aufklarung значит "решительно то же самое. Гоголь употребляет это слово в его духовном, литургическом значении. Без духовного просвещения ("Свет Христов просвещает всех!"), по Гоголю, не может быть никакого света.

Словенские учители святые Кирилл и Мефодий являются просветителями славянских народов именно потому, что воцерковили их. Святая равноапостольная Нина была просветительницей Иверии (так называлась Грузия), потому что способствовала крещению (просвещению) жителей этой страны. Наконец, упомянем, что девизом Московского университета, начертанным на наружной стене храма Святой мученицы Татианы, были - и ныне восстановлены - слова: "Свет Христов просвещает всех!"

Теперь обратимся к вопросу о монархизме Пушкина и Гоголя. Отношение Пушкина к Государю Николаю Павловичу более или менее известно. Оно выразилось, в частности, в стихах "Стансы" ("В надежде славы и добра...", 1826), "Друзьям" (1828), "Герой" (1830). Князь Петр Андреевич Вяземский свидетельствует: "Императору Николаю был он душевно предан". В Николае Павловиче, "мужественном и сильном духом", Пушкина привлекали человеческие качества. Для автора "Стансов" Николай I был царь "суровый и могучий":

 

И новый царь, суровый и могучий,

На рубеже Европы бодро стал...

("Была пора: наш праздник молодой...", 1836).

 

В черновике письма к П.Я. Чаадаеву 1836 года Пушкин как положительный факт оценивает деятельность Государя, который, по его словам, "первый воздвиг плотину (очень слабую еще) против наводнения демократией, худшей, чем в Америке". Известны предсмертные слова Пушкина, обращенные к В.А. Жуковскому для передачи царю: "Скажи, что мне жаль умереть; был бы весь его".

В благоговении перед идеей православной монархии Гоголь совершенно сходился с Пушкиным. В статье "О лиризме наших поэтов", вошедшей в книгу "Выбранные места из переписки с друзьями", Гоголь говорит о двух предметах, которые вызывали у русских поэтов высокое лирическое одушевление, близкое к библейскому. Первый из них - Россия, второй - любовь граждан к своему монарху.

 

"От множества гимнов и од царям, - пишет Гоголь, - поэзия наша, уже со времен Ломоносова и Державина, получила какое-то величественно-царственное выражение. Что их чувства искренни - об этом нечего и говорить. Только тот, кто наделен мелочным остроумием, способным на одни мгновенные, легкие соображенья, увидит здесь лесть и желанье получить что-нибудь...".

 

Размышляя о значении самодержавия для России, Гоголь приводит следующие слова Пушкина.

 

""Зачем нужно, - говорил он, - чтобы один из нас стал выше всех и даже выше самого закона? Затем, что закон - дерево; в законе слышит человек что-то жесткое и небратское. С одним буквальным исполненьем закона не далеко уйдешь; нарушить же или не исполнить его никто из нас не должен; для этого-то и нужна высшая милость, умягчающая закон, которая может явиться людям только в одной полномощной власти. Государство без полномощного монарха - автомат: много-много, если оно достигнет того, до чего достигнули Соединенные Штаты. А что такое Соединенные Штаты? Мертвечина; человек в них выветрился до того, что и выеденного яйца не стоит"".

И далее: ""Государство без полномощного монарха то же, что оркестр без капельмейстера: как ни хороши будь все музыканты, но, если нет среди них одного такого, который бы движеньем палочки всему подавал знак, никуды не пойдет концерт. А кажется, он сам ничего не делает, не играет ни на каком инструменте, только слегка помахивает палочкой да поглядывает на всех, и уже один взгляд его достаточен на то, чтобы умягчить, в том и другом месте, какой-нибудь шершавый звук, который испустил бы иной дурак-барабан или неуклюжий тулумбас. При нем и мастерская скрыпка не смеет слишком разгуляться на счет других: блюдет он общий строй, всего оживитель, верховодец верховного согласья!" Как метко выражался Пушкин! Как понимал он значенье великих истин!"

 

В недавно вышедшем в свет новом издании "Пушкин в воспоминаниях современников" утверждается, что в "Выбранных местах из переписки с друзьями" Гоголь создает "консервативную легенду" о Пушкине. Факты, однако, свидетельствуют об обратном. Суждения поэта, приводимые Гоголем, подтверждаются и другими источниками. Так, например, слова Пушкина о Соединенных Штатах, сказанные, видимо, в личной беседе, находят подтверждение в мемуарах Веры Ивановны Анненковой, видевшей Пушкина в январе 1837 года у великой княгини Елены Павловны: "Разговор был всеобщим, говорили об Америке. И Пушкин сказал:

 

"Мне мешает восхищаться этой страной, которой теперь принято очаровываться, то, что там слишком забывают, что человек жив не единым хлебом"".

 

В подтверждение монархических убеждений Пушкина Гоголь приводит стихотворение "С Гомером долго ты беседовал один...", впервые напечатанное в 1841 году под названием "К Н***". Обращаясь к Жуковскому, он говорит:

 

"Это внутреннее существо - силу самодержавного монарха он (Пушкин - В.В.) даже отчасти выразил в одном своем стихотворении, которое между прочим ты сам напечатал в посмертном собраньи его сочинений, выправил даже в нем стих, а смысла не угадал. Тайну его теперь открою. Я говорю об оде Императору Николаю, появившейся в печати под скромным именем: "К Н***". Вот ее происхожденье. Был вечер в Аничковом дворце, один из тех вечеров, к которым, как известно, приглашались одни избранные из нашего общества. Между ними был тогда и Пушкин. Все в залах уже собралося; но Государь долго не выходил. Отдалившись от всех в другую половину дворца и воспользовавшись первой досужей от дел минутой, он развернул "Илиаду" и увлекся нечувствительно ее чтеньем во все то время, когда в залах давно уже гремела музыка и кипели танцы. Сошел он на бал уже несколько поздно, принеся на лице своем следы иных впечатлений. Сближенье этих двух противуположностей скользнуло незамеченным для всех, но в душе Пушкина оно оставило сильное впечатленье, и плодом его была следующая величественная ода...".

 

И далее Гоголь цитирует стихотворение в том виде, как оно было опубликовано Жуковским.

История написания пушкинского послания в первом и единственном прижизненном издании "Выбранных мест из переписки с друзьями" была исключена цензурой, что привело к недоумениям и кривотолкам. Современники считали адресатом стихотворения Николая Гнедича. Так, В.Г. Белинский в пятой статье пушкинского цикла упоминает его под заглавием "К Гнедичу". В современном литературоведении также утвердилось мнение, что это стихотворение обращено к Гнедичу как переводчику "Илиады". Так или иначе, первые издатели Пушкина в комментариях указывали, что послание "С Гомером долго ты беседовал один..." адресовано Императору Николаю Павловичу. И здесь, помимо авторитета Гоголя, имел значение тот факт, что стихотворение датируется 1834 годом, в то время как Гнедич умер в 1833 году. Маловероятно, что Пушкин стал бы писать почти панегирик Гнедичу, обращаясь к нему как к живому.

Люди с чуткой поэтической душой не испытывали сомнений относительно адресата пушкинского послания. Так, например, Афанасий Фет писал поэту Константину Романову (К.Р.) в декабре 1887 года:

 

"В глубине души я вынужден признать, что, невзирая на верноподданнические убеждения, я не был бы так предан памяти Императора Николая, если бы не знал его глубокого сочувствия всем свободным искусствам вообще, сочувствия, так ярко выставленного Пушкиным стихом: "С Гомером долго ты беседовал один"".

 

Черновые строки стихотворения (неизвестные Гоголю) со всей определенностью указывают на Государя Николая Павловича:

 

...Могучий властелин

С Гомером долго ты беседовал один.

 

История, рассказанная в статье "О лиризме наших поэтов", находит подтверждение в "Записках А.О. Смирновой", изданных ее дочерью Ольгой Николаевной Смирновой. Вот уже более ста лет они вызывают споры в отношении подлинности. Здесь, в частности, упоминаются поэмы и стихотворения Пушкина, которые Александра Осиповна передавала на прочтение Императору Николаю Павловичу. Среди них - "стихи Н., когда Государь читал "Илиаду" перед балом". "Этот последний факт, - говорил Пушкин, - я рассказал Гоголю, который записал его, так он был им поражен". На вопрос поэта, почему она настаивала на том, чтобы тотчас показать Государю эти стихи, Смирнова сказала: "Потому что они прекрасны и доставили ему удовольствие, да вы и сами отлично знаете, что он мне ответил". Ответил же Государь, по ее словам, следующее: "Я и не подозревал, чтобы Пушкин до такой степени за мною наблюдал и чтобы это даже могло поразить его. Это не поразило никого более из бывших на бале".

Но все-таки мы не можем отбросить Гнедича как хотя бы привходящего адресата послания. Нельзя не признать, что смысл стихотворения не может быть объяснен до конца. Возможно, что Пушкин имел в виду и великий труд Гнедича, и Государя Николая Павловича (его, может быть, более), читавшего "Илиаду", которая и была ему посвящена от переводчика.

В "Выбранных местах из переписки с друзьями" Гоголь выступил в роли государственного человека, стремящегося к наилучшему устройству страны, установлению единственно правильной иерархии должностей, при которой каждый выполняет свой долг на своем месте и тем глубже сознает свою ответственность, чем это место выше ("Занимающему важное место"). Отсюда разнообразие адресатов писем: от государственного деятеля до духовного пастыря, от человека искусства до светской женщины. Гоголевская апология России, утверждение ее мессианской роли в мире опираются не на внешнее благоустройство и международный авторитет страны, не на военную мощь, а главным образом на духовные устои. Гоголь смотрит на Россию как православный христианин, сознающий, что материальные богатства должны быть подчинены высшей цели. По Гоголю, залог будущего России не только в особых духовных дарах, которыми щедро наделен русский человек по сравнению с прочими народами, а еще и в осознании им своего неустройства, своей духовной нищеты (в евангельском смысле), и в тех огромных возможностях, которые имеются в России как сравнительно молодой христианской державе:

 

"Лучше ли мы других народов? Ближе ли жизнью ко Христу, чем они? Никого мы не лучше, а жизнь еще неустроенней и беспорядочней всех их. "Хуже мы всех прочих" - вот что мы должны всегда говорить о себе... Мы еще растопленный металл, не отлившийся в свою национальную форму; еще нам возможно выбросить, оттолкнуть от себя нам неприличное и внести в себя все, что уже невозможно другим народам, получившим форму и закалившимся в ней" ("Светлое Воскресенье").

 

Залог самобытности России и главную ее духовную ценность Гоголь видел в Православии.

 

"Эта Церковь, которая, как целомудренная дева, сохранилась одна только от времен апостольских в непорочной первоначальной чистоте своей, эта Церковь, которая вся с своими глубокими догматами и малейшими обрядами наружными как бы снесена прямо с Неба для русского народа, которая одна в силах разрешить все узлы недоумения и вопросы наши, которая может произвести неслыханное чудо в виду всей Европы, заставив у нас всякое сословье, званье и должность войти в их законные границы и пределы и, не изменив ничего в государстве, дать силу России изумить весь мир согласной стройностью того же самого организма, которым она доселе пугала, - и эта Церковь нами незнаема! И эту Церковь, созданную для жизни, мы до сих пор не ввели в нашу жизнь!" ("Несколько слов о нашей Церкви и духовенстве").

 

Единственным условием духовного возрождения России Гоголь считал воцерковление русской жизни.

 

"Есть примиритель всего внутри самой земли нашей, который покуда еще не всеми видим, - наша Церковь... В ней заключено все, что нужно для жизни истинно русской, во всех ее отношениях, начиная от государственного до простого семейственного, всему настрой, всему направленье, всему законная и верная дорога". Никакие благие преобразования в стране невозможны без благословения Церкви: "По мне, безумна и мысль ввести какое-нибудь нововведенье в Россию, минуя нашу Церковь, не испросив у нее на то благословенья. Нелепо даже и к мыслям нашим прививать какие бы то ни было европейские идеи, покуда не окрестит их она светом Христовым" ("Просвещение").

 

Политическая мысль Гоголя носит консервативный характер. Все вопросы жизни - бытовые, общественные, государственные, литературные - имеют для него религиозно-нравственный смысл. Признавая и принимая существующий порядок вещей, он стремился к изменению общества через преобразование человека.

 

"Брожение внутри не исправить никаким конституциям... Общество образуется само собою, общество слагается из единиц. Надобно, чтобы каждая единица исполнила должность свою... Нужно вспомнить человеку, что он вовсе не материальная скотина, но высокий гражданин высокого небесного гражданства. Покуда он хоть сколько-нибудь не будет жить жизнью небесного гражданина, до тех пор не придет в порядок и земное гражданство".

 

Корнем политических воззрений Гоголя был монархизм. Императора Николая Павловича он называл "Великим Государем". Говоря о богоустановленности Царской власти, ведущей свое происхождение от ветхозаветных пророков, Гоголь писал:

 

"Высшее значенье монарха прозрели у нас поэты, а не законоведцы... Страницы нашей истории слишком явно говорят о воле Промысла: да образуется в России эта власть в ее полном и совершенном виде" ("О лиризме наших поэтов"). В один узел сходятся у Гоголя судьбы России, Церкви и самодержавия. "Там только исцелится вполне народ, где постигнет монарх высшее значенье свое - быть образом Того на земле, Который Сам есть любовь".

 

В трактовке России как теократического государства Гоголь расходился с Пушкиным. Вместе с тем он солидарен с ним в своих симпатиях к дворянству как образованному классу. В своем "истинно русском ядре", считал Гоголь, это сословие прекрасно, оно является хранителем "нравственного благородства" и требует особенного внимания со стороны Государя. Перед дворянством Гоголь ставит две задачи. Первая состоит в том, чтобы "сослужить истинно благородную и высокую службу царю", а для этого стать "на неприманчивые места и должности, опозоренные низкими разночинцами". Суть второй - войти в "истинно русские" отношения к крестьянам, "взглянуть на них, как отцы на детей своих".

В отношении к Петру I Гоголь ближе к Пушкину, нежели к славянофилам. Причины петровских преобразований он объяснял необходимостью "пробуждения" русского народа, а также тем, что

 

"слишком вызрело европейское просвещение, слишком велик был наплыв его, чтобы не ворваться рано или поздно со всех сторон в Россию и не произвести без такого вождя, каков был Петр, гораздо большего разладу во всем, нежели какой действительно потом наступил...".

 

В крепостном праве Гоголь видел прямое следствие петровских преобразований и призывал подумать заблаговременно, чтобы "освобожденье не было хуже рабства". В сохранившихся главах второго тома "Мертвых душ" помещик Хлобуев говорит о своих крестьянах: "Я бы их отпустил давно на волю, но из этого не будет никакого толка". Сходную позицию в этом вопросе занимали многие русские писатели, в том числе Николай Карамзин и Иван Киреевский.

В то же время Гоголь неустанно говорил о священных обязанностях помещиков по отношению к крестьянам. Подлинную отмену крепостной зависимости он видел не в пролетаризации русского крестьянства, а в превращении дворянских имений в монастырские по духу, где задача вечного спасения займет подобающее ему место. За наружным блеском и внешним благоустройством Запада Гоголь усматривал зачатки социально-политических катастроф. "В Европе завариваются теперь повсюду такие сумятицы, - писал он графине Луизе Карловне Виельгорской, - что не поможет никакое человеческое средство, когда они вскроются, и перед ними будет ничтожная вещь те страхи, которые вам видятся теперь в России" ("Страхи и ужасы России"). По словам протопресвитера Василия Зеньковского, Гоголь "остался непревзойденным в религиозном восприятии Запада... ни в ком не было такого глубокого непосредственного ощущения религиозной неправды современности".

Итак, подводя итог сказанному, можно заключить, что у Гоголя и Пушкина не просто сходные представления о Российской государственности, но вполне естественные и закономерные для русского православного сознания. В основе их лежат евангельские истины, идея самодержавия и христианское отношение к народу. Здесь нельзя не вспомнить знаменитую уваровскую формулу: Православие, Самодержавие, Народность. В России не всегда это исполнялось в полноте, но никогда и не забывалось. Два великих русских писателя понимали необходимость и жизненность этих начал для русской государственности.

 

Автор -  доктор филологических наук, профессор Московского университета

 

Русская линия 25.08.06


Реклама:
-