Журнал «Золотой Лев» № 75-76 - издание русской консервативной мысли

(www.zlev.ru)

 

В. Чурбанов

 

IV Дума и революция

Созданная предотвратить — вынужденная возглавить

 

К 1912 году, когда избиралась IV Государственная Дума, часы российской истории ускорили свой ход. Осуществленные лишь в малой доле от их замысла, столыпинские реформы все же сказались обнадеживающими результатами. Урожаи в Центральной России значительно выросли, хотя и в основном благодаря везению с погодой. Производство стали в сравнении с 1900 годом и добыча угля удвоились, вдвое в сравнении с началом столетия вырос российский экспорт и импорт, рубль держался в положении одной из самых твердых валют в мире. Вклады населения в сберегательные кассы близились к удвоению. После 10 лет непрерывного роста государственной задолженности наконец наметилось ее снижение, с 1910 года бюджет имел положительное сальдо. Если верить макроэкономистам, что индикатор успехов страны — заграничные инвестиции, то их приток в нашу страну увеличивался.

Но при всем этом в стране царила атмосфера ненависти: монархисты ненавидели либералов и социалистов, левые и правые радикалы — буржуазию, крестьяне-общинники — тех, кто вышел из общин... На национальных окраинах набухал сепаратизм. Города наводнял массовый приток рабочих, главным образом из безземельных и малоземельных крестьян (с 1910-го по июль 1914 года в Петербурге пролетариат вырос наполовину), а этому люду больше всего импонировали ясные и эмоциональные лозунги анархистов и большевиков. В рабочих слободках росли пьянство, проституция, хулиганство. Студенты и гимназисты левели. Интеллигенция чувствовала себя отверженной. Литература кинулась к запретным темам, в “образованном обществе” вошли в моду теософия, спиритизм, религиозный мистицизм. “Властителем дум” становился Ницше. Ужасы революции 1905 года забывались, витрины городских магазинов соблазняли роскошью, улицы зарастали фешенебельными особняками, авто иностранных марок стали “визитной карточкой”, заменявшей дворянские титулы и царские чины.

Однако оптимистами были лишь те, кто не заглядывал в газеты. А в них общим местом стали рассуждения о том, что Россия живет как на вулкане. Александру Блоку чудится, что в сердце страны “тикает” бомба. Настроение времени: “Хотим мы или не хотим, помним или забываем — во всех нас заложено чувство болезни, тревоги, катастрофы, разрыва”...

Однако царь “тиканья” бомбы не слышит, правительство безмятежно, процветающие сословия требуют усиления “порядка”. Ленин считает, что “реакция одержала верх и революция в России отступила”...

При “планировании” IV Думы “в верхах” возникла было “идея” составить ее из одних только националистов и правых. Но при любом избирательном законе недостаточно спроектировать мост — надо суметь спроектировать еще и текущую под него реку. К примеру, посредством маневрирования съездами избирателей протащить в депутаты большое число лиц духовного звания. Не случилось: в IV Думе оказалось ровно столько же “батюшек”, что и в III Думе. Помешал невероятный шум кадетско-октябристской прессы, утверждавшей, что правительство собирается провести в “народное представительство” 150 лиц духовного звания. Некоторые исследователи утверждают, что опасливое правительство и само сочло слишком рискованным полное преобладание правого большинства в Думе, да еще и не в меру расцвеченного черными рясами: Манифест 17 октября, свободная пресса, тиражируемые речи депутатов трех дум все-таки изрядно сделали страну строптивой, и с этим следовало считаться.

Власть, разумеется, не бездействовала. Кадеты составили 130-страничный машинописный текст с изложением наиболее типичных фактов административного и судебного избирательного произвола, который на протяжении нескольких часов читался с трибуны на одном из первых заседаний IV Думы. М. В. Родзянко утверждал, что в результате “форменного гонения” во время выборов на “все прогрессивно мыслящее” “настроение всех партий от октябристов и левее было чрезвычайно повышенное, можно даже сказать озлобленное к правительству”. Таково “побочное” следствие “фабрикации” IV Думы.

По партийному составу IV Дума мало отличалась от Третьей, и поэтому опять было возможно образовать два большинства — правооктябристское (283 депутата) и октябристско-кадетское (225 депутатов). Вопреки нахрапистому противодействию правительства во время избирательной кампании, строптивые октябристы снова оказались решающей “переменной”.

Было и новое: в IV Думе в сравнении с предыдущей почти вдвое увеличилось число депутатов-“прогрессистов”. Во фракцию “прогрессистов” вошли переставшие полагаться и на “историческую власть”, и на либералов-интеллигентов крупные предприниматели: А. И. Коновалов (он станет заместителем председателя IV Думы, однажды ошарашит власть намерением оказать финансовую поддержку большевикам, в марте—июле 1917-го будет министром торговли и промышленности Временного правительства, в сентябре—октябре — заместителем министра-председателя правительства; с 1918 года навсегда станет эмигрантом); П.П. Рябушинский (в 1915 году инициирует создание и возглавит московский Военно-промышленный комитет, член Государственного совета от промышленности, в 1917-м окажет финансовую поддержку генералу Корнилову, в 1920-м эмигрирует); С. Н. Третьяков (в 1915 году станет членом Центрального Военно-промышленного комитета, после Октябрьской революции — участником Белого движения, заместителем председателя правительства у Колчака, с 1929 года — агентом советской разведки, в 1943-м будет казнен гитлеровцами); крупнейший земский деятель Д. Н. Шипов (помещик, участник нелегальных земских съездов 1904—1905 годов, в 1918 году он станет руководителем подпольного “Национального центра”, координировавшего действия антибольшевистских сил)...

Конечно, прочность карточного домика не зависит от количества козырей. Но козыри на руках придают смелость, особенно если в портмоне — крупные банкноты. “Прогрессисты” требовали от правительства отмены положения об усиленной и чрезвычайной охране, изменения закона 3 июня о выборах, расширения прав Думы и реформы Государственного совета, отмены сословных ограничений и привилегий, независимости земского самоуправления от административной опеки. Но если кадеты и октябристы, не считая их обличительных речей, не выходили за рамки законодательной и иной “дозволенной” деятельности, то “прогрессисты” по инициативе Коновалова принялись объединять все оппозиционные и революционные думские силы. И более того, Коновалов провозгласил: правительство “обнаглело до последней степени, потому что не видит отпора и уверено, что страна заснула мертвым сном. Но стоит только появиться двум-трем эксцессам революционного характера — и правительство немедленно проявит обычную свою безумную трусость и крайнюю растерянность. Объединенная оппозиция именно и должна стремиться вызвать такие выступления, которые запугали бы правительство и заставили бы его пойти на уступки — осуществить Манифест 17 октября”. Социал-демократов за такие речи полицейские и под руки взяли бы.

Правые и националисты, не получив абсолютного большинства, все-таки имели в IV Думе 152 депутата (по подсчетам Ленина, 185 — на 28 процентов больше, чем в III Думе), но распались на пять групп: крайних правых, правых, националистов во главе с Балашовым, националистов во главе с Шульгиным и центр. Расхождения не имели идейных, программных оснований, ибо и программ-то у них, в сущности, не было, если не считать таковыми готовность стеной стоять за монархию. “Трудовики” получили лишь 10 мест, но одно из них досталось восходящей политической звезде А. Ф. Керенскому, социал-демократы — 14 (8 меньшевиков и 6 большевиков), но вскоре исторические обстоятельства сделают их голос в Думе значимым, как никогда прежде...

 

Диспозиция

 

На вопрос из Совета министров, когда он приедет к председателю правительства, лидер националистов П. Н. Балашов ответил: “Что же я поеду, пускай он приедет ко мне. Я буду председателем Государственной Думы”.

14 ноября 1912 года председателем стал М. В. Родзянко. Один из самых благонамеренных октябристов, имевший придворный мундир камергера и считавшийся правым даже в собственной октябристской среде, он был избран председателем III Думы правооктябристским большинством. Теперь же его избрало на председательскую должность второе, левоцентристское большинство — октябристско-кадетское.

Сразу же по избрании Родзянко потряс и депутатов, и правительство, и прессу своей программной речью, в которой объявил себя убежденным приверженцем “конституционного строя”. Газета “прогрессистов” “Утро России” объявила Родзянко кандидатом “объединившейся оппозиции”. Автор “Утра” Т. Ардов установил рекорд оптимизма: “Слава Богу, хочется мне сказать, у нас наконец есть парламент!.. Первая наша героическая Дума была “Думой народного гнева”. Вторая — “Думой народной скорби”. Третья Дума была “Думой народного хамства”. А вот эта, Четвертая, наконец, собирается быть Государственной Думой”. Не угадал. Идеолог правых журналист М. О. Меньшиков выступил в “Новом времени” с неожиданно “левой” статьей “Опыт с левой Думой”: “Чего, собственно, волнуются официозы?.. Пять лет работы правого центра испытаны (имеется в виду III Дума. В. Ч.). Может быть, поучительно испытать работу и левого центра не в революционное, а в законопослушное время. Когда судно село на мель, его накренивают поочередно направо и налево, и, глядишь, оно начинает двигаться. Это не у нас одних. Это делается во всем мире”. Ему предстоит разочароваться: мы — не “весь мир”.

Первый доклад Родзянко царю, с которым по установленному порядку председатель Думы после избрания обязан предстать перед ним, был необычным. Николай II не предложил Родзянко сесть и сам не сел. Вся беседа, продолжавшаяся 25 минут, прошла стоя. Когда Родзянко посетовал на то, что выборы в Думу прошли под большим давлением правительства и при вмешательстве в политику духовенства, в ответ ему было брошено: “...даже в республиках правительство влияет на ход выборов”. Возражение Родзянко, что там это делается в рамках законности, а у нас все законы были отброшены, было встречено весьма холодно, и Родзянко, “заметив... что эта тема не встречает сочувствия государя... поспешил перевести речь на здоровье наследника”.

5 декабря 1912 года премьер-министр В. Н. Коковцов зачитал в Думе правительственную декларацию-программу. Зал впал в уныние: общие слова о необходимости отыскания путей по осуществлению Манифеста 17 октября, что благодаря наступившему “успокоению” “сделалось достижимым и для правительства, и для законодательных учреждений”. И никаких серьезных политических инициатив, ни малейшего творческого начала. Власть не слышала “тиканье” бомбы в сердце России.

 

До Февральской революции оставалось 1537 дней... “Никто ни с кем ни за что”.

 

“Дискуссию” по декларации правительства, которая, по сути, была предложенной депутатам IV Думы программой их деятельности, пресса самых разных направлений назвала “рекордом речистости”. “Министр (премьер правительства. — В. Ч.) сказал все, что можно было сказать, ничего не говоря, депутаты последовали его примеру”, — писала одна газета. Другая констатировала: “Дана масса обещаний промышленности и торговле, но их представители что-то плохо пошли на удочку. Народ ведь практический, отлично различающий безнадежный вексель от солидности”...

Политических партий было представлено в IV Думе больше, чем идеологий, а фракций оказалось еще больше, чем партий. Поэтому парламентские дебаты часто были для них лишь возможностью “показать себя”. Да и не правда это, что если ты депутат, то уже и непременно политик. Дебаты в IV Думе — тому доказательство.

“Мы были свидетелями удивительной ловкости”, с какой премьер, “качаясь справа налево, слева направо, изображал собой политические качели”... Программа Коковцова — это “не путеводная звезда русской государственности, а Млечный путь, туманность”. Так оценил декларацию правительства крупный помещик, депутат II—IV дум, один из лидеров российских крайних правых В. М. Пуришкевич. И подал пример предельной “конструктивности”: предложил Думе принять законы о введении телесного наказания — розог для борьбы с “хулиганством” в деревне, “приведении к патриотизму и ответственности печати”, об обуздании отклонившихся от долга и меры “инородцев”, о борьбе с крамолой в школе и т. п.

Российская власть находилась в порочном круге: закрутишь гайку, подморозишь перемены — жди протесты и беспорядки; прибавишь свобод, дашь ход реформам — потребуют большего, и опять-таки жди беспорядки. Привычнее было первое.

Вообще как надо править, лучше всего знают те, кто не у власти. К примеру, националист В. В. Шульгин сначала похвалил Коковцова: в декларации “очень много хороших и разумных вещей”, а потом камня на камне от нее не оставил. “Нужны, — говорил он, — героические усилия, чтобы вывести русское племя на путь. И вот этих героических усилий, этого творчества, этой вдохновенной личности, этого человека, который будет день и ночь сидеть и думать, что бы сделать в этом отношении, человека, которого я бы назвал, с вашего разрешения, политическим Эдисоном, такового у нас нет... Вот, собственно говоря, что мы ставим в вину главе правительства... именно главе: нет широты плана, нет размаха, нет смелости, а по условиям времени это нужно”.

Николаю II и дворцовой камарилье “политический Эдисон” был не нужен — был уже Столыпин, хватит. Этот Шульгин “наверху” сразу не показался — как в воду глядели: вместе с Родзянко он будет принимать отречение царя от престола.

П. Н. Крупенский и В. Н. Львов 2-й огласили “программу” “консервативных конституционалистов”: “Все реформы, которые должны быть даны русскому государству, по нашему мнению, должны быть скоординированы, сгармонизированы с этими незыблемыми основами русского государства. (“Эти основы, говорилось выше, — монархическая власть, русская народность и православная церковь”.) Веротерпимость и свободы совести не должны клониться к нарушению прав православной церкви; затем реформа, клонящаяся к расширению прав инородцев... не должна клониться к уничтожению прав русской народности, которая всегда была первенствующей в русском государстве... Также, наконец, реформы правовые не должны поколебать тот монархический строй, на котором незыблемо покоится русское государство”.

Что противопоставили крайним правым октябристы?

Барон А. Ф. Мейендорф: “То, что мы противопоставим, будет чрезвычайно скромно... Нам необходима власть, пользующаяся действительным уважением, а не строящая свою политику и свои меры на страхе... Вот это простое требование нам представляется осуществимым”.

“Прогрессист” Н. Н. Львов 1-й: “Вот мы явились сюда, чтобы заявить вам (правительству. — В.Ч.), что в России есть общественное мнение, которое не потерпит, чтобы над ним издевались так, как издевались до сих пор, и что это общественное мнение есть сила, которая требует своего признания и уважения к себе”.

Дошла очередь и до многоопытных парламентариев-оппозиционеров — кадетов. В. А. Маклаков (депутат II—IV дум, один из лидеров кадетов, адвокат, в 1917 году при Временном правительстве посол России во Франции, автор трудов по истории русской общественной мысли и либерального движения, доживет до 1957 года): “Так, как мы до сих пор шли, дальше идти невозможно... этой дорогой мы придем к одному — к катастрофе”.

Так что же все-таки делать правительству? “Россией, — считает Маклаков, — управлять вовсе не трудно, управлять Россией в данный момент — благородная задача”. Почему? “Мы не избалованы, мы ценим всякую попытку власти быть честной... Мы очень ценим малейший шаг вперед, который делается навстречу желаниям нашим”...

Патриарх и корифей российского парламентаризма, лидер кадетов, профессор П. Н. Милюков подправил прекраснодушного Маклакова, назвав правительственную декларацию “законодательным потопом”, огласил и альтернативную программу: прежде всего надо снять с России “три замка”: “Россия не выйдет из тупика, в который ее завели, до тех пор, пока не будет изменен избирательный закон, пока не будет предпринята коренная реформа Государственного совета и пока, наконец, министерство (то есть правительствоВ. Ч.) не поймет, что оно ответственно перед палатой и должно выполнять ее волю, а не свою”.

Думский новичок, ставший сразу же фактическим лидером “трудовиков” речистый А. Ф. Керенский, изложил еще одну “альтернативную программу”: “Мы... не идем путем анархии, мы не идем путем экспроприации... мы говорим: созовите собрание всего народа, избранное на основании всеобщего равного избирательного права... Мы признаем, что в государстве вопрос не может решаться голой силой, а должен решаться мнением большинства...” Правда, были у “трудовиков” еще и конкретные “идеи”. Их огласил депутат Н. О. Янушкевич: “...контроль народного представительства над внешней политикой правительства, свобода союзов и стачек, всеобщее избирательное право, изменение податной системы с введением прогрессивного налога, бесплатное образование, подлинная независимость и несменяемость судей...”

Дошла очередь и до левых радикалов — социал-демократов. “Декларация” меньшевиков выразила сочувствие балканским народам в борьбе за национальное освобождение, клеймила политику правительства как препятствующую развитию производительных сил страны и разоряющую народ, осуждала русофикаторскую политику на окраинах, провозглашала решимость бороться за восьмичасовой рабочий день. Большевик Г. И. Петровский был из рабочих, тушевался, говорил сбивчиво, но с мастерством пламенного трибуна закончил свою речь словами, обычными для большевистских маевок: о красном знамени, на котором написано: “Пролетарии всех стран, соединяйтесь для дружной борьбы (...) за осуществление на земле братства, равенства и социализма”...

Такова панорама основных идей и настроений, с которыми пришли в Таврический дворец “народные представители”, таков слепок “духа времени” 1912 года.

Регламентом на дискуссию по декларации правительства отводилось шесть дней. Решение Думы по декларации правительства состояло из словосочетаний о благе Манифеста 17 октября и из трех милюковских “замков”, хотя один из них сильно изменился в конструкции: требование “ответственного министерства”, то есть правительства, предлагаемого Думой и подотчетного ей, было заменено требованием “согласования предложений правительства с ясно выраженной волей страны”. Монументально, конечно. Но что из сказанного депутатами следует считать “волей страны”?

Через два дня депутаты отбыли на рождественский вакат, то есть на каникулы.

В “верхах” и “в свете” о речах в Думе говорили исключительно с иронией. Пресса самых разных направлений писала о выступлениях “своих” депутатов, будто они с трибуны Таврического дворца сообщили об изобретении пороха или открытии Америки, о “чужих” — будто они предложили заменить порох песком, а Америку перепутали с Африкой. В народе о думских радениях о нем мало кто ведал (80 процентов не могли ни читать, ни писать), а если и слышал, то пожимал плечами: не делом занимаются. Что же касается “политического общества”, то его разочаровывали бесконечная разноголосица и нескончаемая повторяемость: годы проходят, и правительства и депутаты меняются, а речь все об одном и том же. Вообще репутация “народного представительства” в сравнении с 1906 годом понизилась.

Однако тому были основательные причины: с рождением Думы общественное мнение России возлагало на свой парламент завышенные ожидания, а вообще едва ли не всегда исполнение чего бы то ни было хуже ожиданий. Далее: думцы еще только учились быть “народными представителями”: Россия не имела трибуны для диалога с властью со времени созданной Екатериной II комиссии об Уложении.

Наконец, о разноголосице и несговорчивости. “Из дискуссии никто никогда ничему не научился”, — изрек Вацлав Гавел. На него это похоже. Что же касается многих депутатов IV Думы, то скоро им предстояло доказать власти и стране, что они умеют договариваться и о принципах, и по всякому конкретному делу: уже сгущались тучи, которые разразятся мировой войной.

 

“Скука законопослушного времени”

 

Заседания Думы после рождественских каникул возобновились 21 января 1913 года. Работать предстояло до 25 июня. Врач, публицист, участник земского движения, член кадетского ЦК и депутат II — IV государственных дум, а в 1917 году — министр сельского хозяйства Временного правительства А. И. Шингарев в лекции “Новая Дума и старые задачи” говорил: “Скука (в IV Думе.В. Ч.) напоминает состояние пассажиров поезда, застрявшего на глухой станции”. И в самом деле, о чем бы ни шла речь в Таврическом дворце, все уже много раз было говорено. На это сетовали депутаты, об этом судачили газеты. Но все оттого, что Дума была, а реформ не было...

В середине февраля на обсуждение думцев были поставлены два кадетских законопроекта — о неприкосновенности личности и о печати — о “вечных вопросах”, которые ставились во всех предыдущих думах.

Оба законопроекта обсуждали вяло и долго. Один из депутатов возмутился: каждая минута думского говорения стоит 105 рублей. Законопроекты были переданы на рассмотрение в комиссию. По опыту предыдущих дум все знали: практически это означало “похороны по первому разряду”.

На трех заседаниях обсуждались законодательные предположения кадетов о свободе совести и о союзах. Практически без прений, при очень вялых возражениях крайних правых оба проекта тоже были отправлены в комиссии.

Кадетский законопроект о собраниях был раскритикован и справа и слева с едкими упреками разработчикам в незнании законодательной техники и в юридической безграмотности. Кадетам было горько и обидно — в их фракции состояли известные всей России юристы, к тому же с опытом законотворчества, какого больше никто в стране не имел. Снова — “похороны по первому разряду”.

Законодательное предположение 32 депутатов об изменении положения о выборах в Государственную Думу вызвало наконец оживление, ибо предлагало всеобщее избирательное право. Милюков соблазнял октябристов и “прогрессистов” готовностью кадетов к компромиссам с ними, стращал: неужели Дума хочет, чтобы кадеты присоединились к социал-демократам, чтобы к революционерам присоединилась “вся страна”? Законопроект был отправлен в комиссии.

Чтобы занять Думу “делом”, министерства заваливали ее мелкими законопроектами — “вермишелью” (например, о выделении 48 тысяч рублей на оборудование и содержание ортопедической клиники Военно-медицинской академии, законопроект о покрытии недостачи в 108 тысяч рублей, которые Синод истратил из страхового фонда на переселенческие сибирские и зауральские приходы и т. п.). Депутаты пропускали их до 100—150 штук на каждом заседании!

Наибольшее значение в Думе, как и в западных парламентах, придавалось обсуждению бюджета. Тут депутаты могли пустить в ход главное оружие всех парламентов — деньги.

После общих бюджетных прений с критикой правительства и справа, и слева, и из центра, заявлениями “трудовиков” и социал-демократов о намерении голосовать против бюджета в целом настал апофеоз парламентаризма: борьба с правительством по каждой смете. Кадеты вносят проект резолюции, заключительная часть которой гласит: “Государственная Дума признает политику правительства антипатриотичной и антигосударственной и отвергает смету Министерства внутренних дел”. Пресса ахнула, читающая Россия замерла. Резолюция не прошла.

При обсуждении сметы Министерства юстиции кадеты объявили, что будут голосовать против параграфов сметы, определявших финансирование центральных органов министерства и центральных учреждений тюремного ведомства. Резолюция не прошла.

Прения по смете Министерства народного просвещения были самыми продолжительными. За что только это ведомство ни обличали депутаты — и правые, и националисты, и октябристы, и “трудовики”. Резолюция кадетов против ассигнований центральных учреждений министерства не прошла...

Газета “Речь”: “По фактическим результатам сессия была совершенно бесплодной. В Думе — уныние, нет кворума, около 200 депутатов под разными предлогами в отпуске”.

Столкнуть корабль с мели, раскачать его справа налево и слева направо не удалось.

 

Предчувствия

 

Следующая сессия IV Думы — те же коллизии, тот же результат. За стенами Таврического дворца депутаты вели бесчисленные переговоры о создании думского большинства — безрезультатно. Газеты писали, что “ходят слухи, будто многие депутаты хотят уйти из Думы, будто около ста человек взяли отпуска еще на 2—4 недели. В комиссиях нет кворума. Нудно, серо, безнадежно”.

Примерно за месяц до открытия сессии правительство опубликовало список 485 законопроектов. Но газеты сообщили: “Портфель Думы пуст, заседаний мало, потому что почти нечего ставить на повестку”.

В конце сессии пресса опубликовала “мартиролог” погибших законопроектов, принятых еще III Думой. Он был огромен. Назову лишь некоторые “жертвы”. Законопроект об условном осуждении был отклонен Госсоветом даже без постатейного обсуждения. Законопроект об отмене политических и гражданских ограничений, связанных с лишением духовного сана, не был утвержден царем. Законопроект о начальном образовании возвращен в IV Думу для повторного рассмотрения. Законопроекты о частных учебных заведениях, об ответственности должностных лиц, об отдыхе торговых служащих, о допущении женщин в адвокатуру, о введении земства в Архангельской губернии отклонены Госсоветом без перехода к постатейному обсуждению...

Оппозиционные думские деятели, либеральные партии, пресса, общественность, естественно, без конца обсуждали парадоксальную ситуацию: Дума создана как инструмент реформ, предотвращающих революцию, и при этом все или почти все ее усилия перечеркиваются властью, что превращает “народное представительство” в фикцию.

Историки “разгадывают” “парадокс русского парламентаризма” уже под сотню лет — библиография насчитывает тысячи названий. “Разгадывающих” парадокс концепций несколько.

Те из нас, кто постарше, в школе и вузе “проходили” одну из них: царизм исторически изжил себя и потому не мог, не имел сил провести реформы, что делало неизбежной революцию.

Еще одна концепция: “историческая запущенность” России, которая привела к предельной глубине классовых противоречий, требовала и предельной осторожности в реформировании страны. На деле (а не на словах) либералы тоже не хотели форсировать перемены, ибо отдавали себе отчет в опасности “перегрева” и без того раскалившейся государственной машины. Остро критикуя власть, либералы, даже самые левые и горячие, знали меру. Председатель ЦК октябристов в III Думе А. И. Гучков говорил о Государственном совете и дворцовой камарилье: “С ними нам приходится считаться, но, может быть, придется и посчитаться”. Эта тирада была разнесена прессой по всей стране. Но и только. Вскоре тот же Гучков вещал своим однопартийцам: “Историческая драма, которую мы переживаем, заключается в том, что мы вынуждены отстаивать (выделено мной. — В. Ч.) монархию против монарха, церковь против церковной иерархии, армию против ее вождей, авторитет правительственной власти против носителей этой власти”.

Почему же “вынуждены”? Что бы ни говорили теперь об “узости” марксистов с их “классовым подходом”, а объяснение ими фактического “сожительства” оппозиционной Думы с властью, принадлежностью большинства думцев к племени помещиков, фабрикантов, торговцев и прочих буржуа имело под собой фактические основания. Один из столпов либерализма, профессор философии и правоведения, кадет князь Е. Н. Трубецкой, конечно, всей душой выступал за либеральные реформы, но... против, к примеру, демократизации земств, ибо опасался, что крестьяне “вытеснят оттуда помещиков и интеллигенцию”. Сословный эгоизм — опасения потерпеть материальный ущерб, лишиться привилегий влияли при голосовании по законопроектам не только на состоятельных депутатов: прочие ценили нескудное содержание и льготы, которые были установлены правительством, и испытали “неприятное волнение”, когда в ответ на угрозы “народных представителей” урезать сметы на содержание аппарата министерств в кулуарах загуляли слухи о намерении правительства сократить расходы Думы.

Еще одно объяснение: “народное представительство” надо было “беречь” как плотину на пути анархии и революции, как “пристанище народной надежды”, как, наконец, школу политической культуры. У верховной власти при явной неприязни к Думе тоже были прагматичные мотивы для ее “бережения”: депутаты “выпускали пар”. Правда, наряду с этим сами же своими речами, законопроектами, запросами министерствам доводили давление в государственном котле до предела. Вследствие этого над ними постоянно висел занесенный властью топор: угроза роспуска или “преобразования”. Осенью 1913 года у министра внутренних дел

Н. А. Маклакова, сторонника неограниченной монархии и брата одного из лидеров кадетов, депутата II — IV Дум В. А. Маклакова, были уже заготовлены подписанные царем бумаги о “перевороте” — преобразовании “народного представительства” в законосовещательный орган...

А за стенами Думы шла своя жизнь. В 1913 году в России бастовали 2 миллиона рабочих, из них более 1,2 миллиона участвовали в политических стачках. В начале 1914 года годовщина Кровавого воскресенья 9 января 1905 года была отмечена с размахом, какого не было во все предыдущие годы. В июле в Петербурге дело дошло до сооружения баррикад. Меньшиков пишет в газете “Новое время” в статье “Невоспитанный народ” (!): “Внутри России опять начинает пахнуть 1905 годом... На улицах и площадях вы наблюдаете почти революционный пейзаж”. Другой нововременский публицист, октябрист А. А. Столыпин, брат убитого премьера, обобщает: “То, что теперь готовится в умах, хуже, чем было в годы революции... Тогда были конституционные иллюзии. Теперь же, если разразится революция... будет всему конец”.

Верховная власть, как всегда, рассчитывает на силу и в прибавление к консервативнейшему министру внутренних дел Н. А. Маклакову в январе 1914 года меняет премьера В. Н. Коковцова на “вынутого из нафталина” 75-летнего

И. Л. Горемыкина, побывавшего в 1895—1899 годах министром внутренних дел и отличившегося на этом посту лишь репрессивными мерами.

А кругом все больше разговоров о приближении войны с Германией. Кадет-“веховец”, публицист А. С. Изгоев на заседании ЦК говорит о возможных потрясениях в случае войны и остерегает кадетов: “Не мы будем на гребне волны, а крайние левые, которые первыми утопят кадетов, а затем меньшевиков”. В мае 1914 года Коковцов доверительно сообщает германскому сановнику Б. Бюлову о возможности и “к сожалению, даже вероятности революции для России”. Депутат IV Думы “центрист” граф В. В. Мусин-Пушкин пишет своему зятю, наместнику на Кавказе графу И. И. Воронцову-Дашкову: “Революции никто не хочет, и все ее боятся (даже кадеты), но все приходят к убеждению, что она неизбежна, и только гадают, когда она наступит и что послужит толчком. Некоторые считают, что смена кабинета (еще и трех месяцев не прошло после назначения Горемыкина!В. Ч.) могла бы предотвратить взрыв, другие, как, например, Гучков, Вас. Маклаков, находят, что недовольство слишком велико и уже поздно. Революционируется сама буржуазная публика, и в провинции, говорят, хуже, чем в столицах...”

...30 июля 1914 года царь Николай II объявил в России всеобщую мобилизацию. 1 августа Германия объявила России войну.

Впоследствии одни историки говорили, что Первая мировая война отодвинула революцию, другие, — что именно она сделала ее неотвратимой.

 

До начала Февральской революции оставалось 936 дней.

 

Луи Наполеон Бонапарт, французский президент, а после учиненного им переворота император Франции Наполеон III теоретизировал: “Война против чужеземного вторжения всегда имеет то преимущество, что прекращает внутренние раздоры и объединяет граждан против общего врага”. Франко-прусская война 1870—1871 годов после вторжения противника на территорию Франции закончилась революцией для нее — Парижской коммуной — и крахом империи. “Политика — не точная наука”, — сказал победитель Наполеона III германский рейхсканцлер Бисмарк.

На объявление Германией войны нашей стране российское общество отозвалось всплеском патриотизма, какого не было, пожалуй, с 1812 года. Распалились и монархические чувства. Николай II манифестом призвал страну к забвению внутренних распрей и выразил уверенность в единении монархии и народа.

В ответ на манифест на однодневной сессии 8 августа 1914 года, созванной в связи с началом войны, Дума выступила с призывом к обществу сплотиться вокруг “своего державного вождя, ведущего Россию в священный бой с врагом славян”. Пресса наперебой отмечала, что “народное представительство” явило собой самый яркий пример патриотического единения разных политических сил. Исключением была социал-демократическая фракция — она приняла декларацию, осуждающую войну как империалистическую (каковой она и была в действительности для обеих воюющих коалиций: в мировой исторической литературе опубликованы и всесторонне разобраны их планы по переделу мира). “Если бы наши солдаты понимали, из-за чего мы воюем, нельзя было бы вести ни одной войны”, — пооткровенничал заядлый вояка XVIII века прусский король Фридрих II Великий. Но объяснение левыми думцами, “из-за чего мы воюем”, было заглушено хористами “единения”.

Царь утверждал, что не хотел войны и его принудили к ней союзнические обещания и германская “Ruslandpolitik”. Николаю II было отчего не хотеть войны. В феврале 1914 года состоявший в 1905—1906 годах министром внутренних дел реакционер и царский сатрап, однако умнейший и прозорливый человек П. И. Дурново подал ему меморандум об опасностях войны для России. Этот документ, обнаруженный и опубликованный после революции, так точно и детально предсказывал ход событий, что, не будь несомненным его происхождение, можно было бы заподозрить позднейшую подделку.

В случае военных поражений, считал Дурново, “начнется с того, что все неудачи будут приписаны правительству. В законодательных учреждениях начнется яростная кампания против него, как результат которой в стране начнутся революционные выступления. Эти последние сразу же выдвинут социалистические лозунги, единственные, которые могут поднять и сгруппировать широкие слои населения, сначала черный передел, а затем и общий раздел всех ценностей и имуществ... Законодательные учреждения и лишенные действительного авторитета в глазах народа оппозиционно-интеллигентные партии будут не в силах сдержать расходившиеся народные волны, ими же поднятые, и Россия будет ввергнута в беспросветную анархию, исход которой не поддается даже предвидению”.

Как видим, роль “запала”, а потом и “штаба” революционных выступлений Дурново в своем меморандуме отводит Думе с ее “оппозиционно-интеллигентными партиями”. Царь, его окружение и весь лагерь крайних правых разделяли эту точку зрения.

Но ведь Дума и “оппозиционно-интеллигентные партии” провозгласили “единение” с властью. Однако вот что думал на этот счет Дурново: хорошо, если правительство справится с либералами и “решительно пресечет всякие оппозиционные выступления”. “Но может случиться и худшее:

правительственная власть... попробует войти в соглашение с оппозицией и этим ослабит себя к моменту выступления социалистических элементов. Хотя и звучит парадоксом, но соглашение с оппозицией в России, безусловно, ослабляет правительство. Дело в том, что наша оппозиция не хочет считаться с тем, что никакой реальной силы она не представляет. Русская оппозиция сплошь интеллигентна, и в этом ее слабость, так как между интеллигенцией и народом у нас глубокая пропасть взаимного непонимания и недоверия”.

Царь, его окружение и правые партии разделяли и этот “диагноз” Дурново: соглашение с либералами не поможет власти сдержать революцию по причине их слабости, зато повысит амбиции последних. Либеральная оппозиция тоже понимала, что она далека от народа, но рассчитывала на то, что в “единении” до поры до времени с властью может увеличить свой политический вес. Поэтому на думской сессии “единения” стороны приложились к трубке мира не затягиваясь: каждая из них, естественно, хотела военной победы, но имела на полях сражений еще и свои интересы.

 

До начала революции оставалось 906 дней. Единство противоположностей.

 

Провозгласив “единение” с Думой, правительство тут же сочло “сообразным интересам страны” не созывать ее до осени 1915 года, то есть больше года, полагая, что к тому времени война закончится.

Дума решила все-таки добиваться созыва сессии 15 октября 1914 года. Добилась обещания созвать ее не позднее февраля 1915-го.

Ход войны выявил вопиющую неподготовленность России к ней, дезорганизацию тыла и деятельности ведомств. “С одной стороны, — маялся П. Н. Милюков, — мы как бы (!) обязались 26 июля оказывать правительству поддержку... с другой же, оставить действия правительства без критики значило бы принять на себя часть ответственности, которая сейчас целиком лежит на правительстве”.

В ноябре 1914 года лидер левого крыла партии кадетов, член ее ЦК А. М. Колюбакин, который вскоре уйдет добровольцем на фронт и погибнет в бою, на очередном заседании Петроградского отдела ЦК взорвал атмосферу смирения: “произошло колоссальное изменение в настроениях страны”; “всеобщее молчание и отсутствие протестов только подстрекало реакционный курс” (правительства); дальнейшее молчание партии “может оказаться политической ошибкой”, в широких кругах может утвердиться впечатление “о состоявшемся якобы примирении и соглашении “буржуазной оппозиции” с правительством”.

Главная тревога кадетов, однако, не ход войны сам по себе. Колюбакин в отчаянии восклицает: “Жизнь не ждет, недовольство растет — неужели же пассивно ждать взрыва?.. На разумных общественных слоях лежит обязанность предотвратить революционный взрыв”.

Недовольство действительно росло. После всеобщей мобилизации в российской армии числилось 6,5 млн солдат и при этом винтовок у нее имелось только 4,6 млн. Через четыре месяца после начала боевых действий полностью опустели склады артиллерийских снарядов, и заводы не успевали их пополнять. Катастрофически не хватало железнодорожного подвижного состава. После мобилизации до половины его на нужды фронта возникли острые проблемы транспортного обеспечения предприятий и подвоза продовольствия в города. Не хватало лазаретов, кроватей, одеял, лекарств. К концу 1914 года Россия потеряла убитыми, ранеными, пропавшими без вести и пленными 1,2 млн человек. “Единение” народа и власти перерастало в негодование, с одной стороны, и опасливость — с другой.

27 января 1915 года на закрытом заседании бюджетной комиссии накануне открытия сессии Думы депутаты-либералы высказали “свое неудовольствие против политики правительства”. Министр внутренних дел Маклаков попытался спровоцировать оппозицию: скажите, скажите об этом на открытом заседании Думы! Понятно, что это привело бы к ее роспуску. Сессия прошла в духе “единения”: благодаря “тактике” оппозиции Маклаков “остался без козырей”. Ну и победа политики “единения”!

Начало наступления австро-германцев в Галиции в апреле—мае 1915 года породило у думцев “патриотическую тревогу”. Члены Думы вошли в учрежденные царем “особые совещания”, призванные решить острейшие практические проблемы обеспечения фронта оружием, боеприпасами, амуницией, продовольствием, участвовали в работе Центрального военно-промышленного комитета и Главного комитета по снабжению армии — “Земгоре”. Это приносило пользу. Однако положение в стране катастрофически ухудшалось.

В связи с драматической обстановкой на фронте и брожением в народе заявила о себе группа министров, переориентировавшихся на Думу. Они выступили за замену основных членов Совета министров. Неуступчивый Николай II на этот раз решил согласиться. Один за другим были уволены подозреваемый в измене военный министр Сухомлинов, без всякой меры игнорировавшие “общество” министр внутренних дел Маклаков, министр юстиции Щегловитов, прокурор Святейшего Синода Саблер. Однако думской оппозиции этого было мало: в России всякой оппозиции всякого действия власти мало, пока она сама не станет властью. На открывшейся 19 июля 1915 года сессии Думы вновь встал вопрос об “ответственном министерстве” — правительстве в составе, рекомендованном царю Думой и подотчетном ей. Октябристско-кадетское большинство поддержало более мягкую формулу депутатов-националистов о “министерстве общественного доверия”. Но царь помнил завет своего отца Александра III: “Дай мизинец, так всю руку отхватят”.

А на фронте дела становились все хуже. Российская армия потерпела крупное поражение в Галиции. В июле—сентябре 1915 года вся “российская” Польша, вся Литва и значительная часть Латвии были заняты германской армией, 23 миллиона подданных Российской империи оказались под оккупацией. Правительство предпринимало меры к эвакуации населения из Риги и Киева, обсуждало возможность эвакуации из Петрограда и Москвы.

Повсюду — в светских салонах, в штабах и в траншеях, на заводах, в магазинных очередях — только и разговоров, что об измене министров и генералов да о “шпионке” императрице Александре Федоровне.

В августе Николай II лично вступает в должность Верховного главнокомандующего армией, сместив с этого поста великого князя Николая Николаевича. Но этот жест царя уже не успокаивает страну. В Думе создается “прогрессивный блок”, объединивший фракции прогрессистов, кадетов, октябристов, националистов. Впервые за всю историю “народного представительства” в нем появляется абсолютное большинство: 236, а позже до 300 депутатов из 420.

Милюков заявляет, что это думское большинство — спасательный пояс тонущей монархии, последнее средство и выход из грозной ситуации. Октябрист Савич патетически провозглашает: “Последняя ставка сделана”.

25 августа думский “прогрессивный блок” публикует свою программу из девяти пунктов: создание правительства из лиц, пользующихся доверием страны и в согласии с законодательной палатой решившихся в кратчайший срок провести определенную программу; установление законных ограничений бюрократии; объявление амнистии осужденным за политические и религиозные преступления и проступки; прекращение религиозных преследований; дарование автономии Польше и предоставление политических уступок финнам и украинцам; восстановление профсоюзов; отмена целого ряда действующих законов.

Некоторые газеты печатают предполагаемый список “правительства народного доверия”. (В марте 1917 года многие из этого списка окажутся во Временном правительстве.) Царь и его окружение воспринимают 25 августа как день открытия “второго фронта”.

Один из вождей националистов позже объяснял: “Мы хотели стать между улицей и властью. Наша цель была, чтобы массы оставались спокойными, так как за них говорит Дума”. Не получилось. 2 сентября повелением царя сессия Думы была прервана. Депутаты смиренно разошлись.

 

До начала революции оставалось 508 дней. Разрыв

 

Следующая сессия Думы открылась 9 февраля 1916 года — спустя пять с лишним месяцев после предыдущей. Для “смягчения” ситуации ее в первый и последний раз посетил Николай II. “Оригинальный и удачный день”, — запишет царь в своем дневнике. Депутаты приняли его... восторженно: царь! Он произнес “бесцветную, но благожелательную” речь. Родзянко вознамерился было высечь ее золотом на мраморе, но вскоре остыл: сплошь банальности.

Ради утверждения бюджета и к тому же учитывая настроения антантовских союзников, царь накануне сессии сместил с поста премьера ненавистного либералам Горемыкина. Но... назначил вместо него 68-летнего Б. В. Штюрмера — кондового чиновника, известного своим раболепием и мздоимством, да еще и с немецкой фамилией. Даже в высшем свете, в том числе некоторые великие князья, не говоря уже о думцах, хватались за головы: сумасшествие!

Сотрудничество нового кабинета с Думой тоже не получалось, дела на фронте складывались все хуже, а в управлении страной — как нельзя хуже. Началась “министерская чехарда” — министров сменяли одного за другим дважды и даже трижды за последний год российской монархии. Сменяли не только министров: за 9 месяцев 1916 года были заменены 43 губернатора. Дума набухала оппозиционностью, но не смелой. Против нее распалился Григорий Распутин: “Дума эта, балалайка ломаная, все дрынкает да дрынкает... Думу трепатню — убрать... И еще вот что помнить надо. Что Государственная Дума — она хоть и потаскуха бранливая, она к тому перекинется, кто начнет первый верх брать... Она сама бунтарить не умеет, но к бунтарям перейдет”... Как в воду глядел!..

В сентябре 1916 года императрица Александра Федоровна пишет Николаю II в Ставку о том, что Григорий Распутин просит назначить на пост министра внутренних дел — фактически второй по важности в государстве — А. Д. Протопопова: “Он член Думы (не левый), а потому будет знать, как себя с ними держать”. Октябрист Протопопов — ничем не проявивший себя уездный, затем губернский предводитель дворянства в Симбирской губернии, а позже депутат-октябрист III и IV государственных дум, был малозаметным, пока в середине 1914 года не стал заместителем Родзянко.

Либерал может сделаться министром, однако из этого еще не следует, что он будет либеральным министром. Протопопов им не стал. Уже через два дня после назначения постановлением Совета министров ему было предоставлено право посылать своих представителей на заседания общественных организаций. Потом появилось постановление о недопущении всякого рода съездов, собраний и совещаний общественных организаций, был установлен надзор за деятельностью Земского союза и Всероссийского союза народов... Когда разразится Февральская революция, он сбежит из своего министерства и явится в Думу с просьбой арестовать его.

Между тем приближалось 1 ноября, когда должна была собраться Дума для утверждения бюджета на 1917 год. Собственно, ради прохождения бюджета враждовавшее с Думой правительство и было “укреплено” Протопоповым. Но в Таврическом дворце за ним уже закрепилась репутация ренегата.

Во времена политических кризисов для политика часто самое трудное не в том, чтобы исполнить свой долг, а в том, чтобы уяснить его себе. Оппозиция была убеждена: или кардинальная замена правительства, или в России произойдет революция — третьего не дано. Оппозиция сочла своим долгом взорвать настроение общества. А самая мощная бомба, какую можно подложить под власть во время войны, — это обвинение ее в государственной измене.

Заседание Думы открылось 1 ноября в 2.30 пополудни. Главным событием стала речь Милюкова: она была спокойной и насыщенной фактами. Ссылаясь на публикации зарубежных газет и перечисляя факты неумелых действий правительства, Милюков рефреном повторял вопрос: “Это глупость или предательство?”

Правительство запретило прессе публиковать или комментировать речь Милюкова: хотело как лучше... Запрет только усилил интерес к ней. Распечатанная на машинке, размноженная на мимеографе речь распространилась на фронте и в тылу в миллионах(!) копий. Эффект был ошеломляющий, чуть ли не все в России считали: Милюков доказал, что царица и Штюрмер “предают Россию императору Вильгельму”. Удар по власти был нанесен сильный: тяготы жизни, смерть и ранения миллионов близких на войне — все нашло объяснение. Заседания Думы, проходившие с 1 по 5 ноября, были генератором этого психоза. Боявшиеся революции либералы открыли для нее двери, Дума, не желая того, фактически обрекла себя на роль ее вождя, но еще не знала этого.

8 ноября оклеветанный Штюрмер был отправлен в отставку и на следующий год умер сломленным и несчастным. Новым премьером стал возглавлявший министерство путей сообщения А. Ф. Трепов. 19 ноября, когда возобновились заседания Думы, он пришел в Таврический дворец с заготовленной довольно либеральной программной речью. Но его встретили оскорбительными выкриками, и в течение сорока минут он не мог вымолвить ни слова. Когда порядок был наконец восстановлен, стал заверять депутатов в намерении положить конец беззаконию, призывать отложить распри, начать совместную с законодательными установлениями положительную реальную работу, воспользовался случаем, чтобы сообщить, что союзники пообещали России Константинополь и черноморские проливы. Ничто не помогло — его прерывали, сбивали с толку. Когда он закончил, выступил Пуришкевич: потребовал, чтобы правительство “прекратило продавать Россию немцам” и избавилось от Распутина и “распутинщины”. Проправительственные газеты негодовали: Думе не угодишь, ей подавай правительство Милюкова!

А что же верховная власть? Царь согласился с Треповым, что из правительства должен уйти Протопопов. Однако царица телеграфировала супругу в Ставку просьбу ничего не предпринимать до встречи и немедленно вместе с детьми отправилась в Могилев. Когда Трепов приехал сюда, чтобы получить одобрение кандидатуры преемника Протопопова, царь заявил, что Протопопов останется.

Трепов был смещен Николаем II в конце декабря 1916 года, пробыв на посту премьера менее двух месяцев. Его место занял князь Н. Д. Голицын, сознававший свою непригодность к роли председателя правительства по состоянию здоровья, из-за преклонных лет и отсутствия опыта. Он просил царя отменить назначение, но тщетно. Голицыну было суждено стать последним премьером. Впрочем, Совет министров практически уже бездействовал. (4 марта думцы заключат князя в Петропавловскую крепость, но через 9 дней выпустят; после Октябрьской революции он будет жить в Петрограде, кормясь сапожным делом, в 1925 году ОГПУ его расстреляет.)

 

До начала революции оставалось меньше двух месяцев. Народ и революция.

 

К октябрю 1916 года дефицит продовольствия и денежная инфляция вызвали недовольство населения российских городов, достигнувшее угрожающего накала. Деньги обесценились. При этом самих товаров становилось все меньше. В предвоенные годы экономически целесообразнее было доставлять уголь в российскую столицу из Англии, чем из Донецка. Когда Германия перекрыла морской путь через Балтику, Петроград сразу же ощутил топливный кризис. Крестьяне придерживали хлеб, выжидая рост цен на него: ходили слухи, будто они поднимутся с 2,5 рубля за пуд до 25 рублей и даже выше, правда, при этом не зная, куда употребить скопившиеся деньги, ибо промышленных товаров было недостать. В 1916 году, когда хлебородные губернии утопали в зерне, другие регионы стали голодать.

Особенно уязвимой была столица: вместо 450 вагонов, необходимых ежедневно для подвоза в город продовольствия и топлива, выделялось в среднем по 116, и положение продолжало ухудшаться.

К концу 1916 года Москва и Петербург получали лишь треть необходимого продовольствия и половину топлива. Обвинения в близящемся голоде обернулись от правительства к царю и царице. В оппозиции к ним были уже и высшая бюрократия, и высшие военные круги, и даже великие князья, которые склонились к тому, чтобы “спасти монархию от монарха”. Было с чего.

Когда британский посол в России Джордж Бьюкенен приехал в Царское Село с новогодним визитом и в беседе просил Николая II назначить премьер-министром кого-нибудь, кто пользуется доверием народа, царь ответил: “Так вы думаете, что Я должен приобрести доверие своего народа или что он должен приобрести МОЕ доверие?” Бьюкенен оторопел.

В январе 1917 года в Петрограде оппозиция уже открыто смеялась над запретами правительства на проведение собраний и митингов.

Февраль 1917 года в Петрограде выдался небывало холодным: средняя температура опускалась до 29 градусов ниже нуля. Железные дороги замели невиданные сугробы. У булочных и пекарен стояли громадные очереди, иногда морозные ночи напролет. Родзянко на докладе Николаю II в Царском Селе говорит ему: “Я убежден, что не пройдет и трех недель, как вспыхнет такая революция, которая сметет Вас, и Вы уже не будете царствовать”. Царь не поверил Председателю Думы и решил отправиться в Ставку в Могилев: Протопопов уверял его, что беспокоиться не о чем.

На следующий день после отъезда Николая II в Петрограде начались беспорядки. 23 февраля (8 марта) был Международный женский день. Организованная социал-демократами процессия прошла по Невскому проспекту к городской Думе с требованиями женского равноправия, но еще громче толпа требовала хлеба. Рабочие — по различным сведениям, от 78 до 128 тысяч — объявили забастовку. Требование: хлеба!

Согласно донесению командующего военным округом генерала Хабалова, 24 февраля бастовало около 200 тысяч рабочих.

25 февраля улицы заполонили до 300 тысяч петроградцев. Императрица Александра Федоровна сообщает Николаю II в Могилев: “Это хулиганское движение... Но это все пройдет и успокоится, если только Дума будет хорошо вести себя”. Всего-то! Один из лидеров петроградских большевиков, член Русского бюро большевистского ЦК и Петроградского комитета РСДРП А. Г. Шляпников, когда ему сообщили, что в городе начинается революция, отмахнулся: “Какая там революция! Дадут рабочим хлеба, и движение уляжется”.

В этот день состоялось последнее заседание IV Думы. По свидетельствам очевидцев, депутатов, принадлежавших к “деловому миру”, на нем не было — они были заняты ликвидацией своих “портфелей с биржевыми бумагами”. Главным на заседании был вопрос о передаче снабжения населения продовольствием органам местного самоуправления. “Прогрессивный блок” требовал этого давно. Теперь наконец правительство с ним согласилось. Кадет

А. И. Шингарев, будущий министр земледелия во Временном правительстве, съязвил: “Пока гром не грянет...” В конце заседания лидер фракции социал-демократов-меньшевиков Н. С. Чхеидзе, который через два дня станет председателем исполкома Петроградского Совета рабочих депутатов, а в июне председателем ВЦИК Всероссийского съезда рабочих и солдатских депутатов, и “трудовик” А. Ф. Керенский, которому суждена важнейшая роль в Февральской революции, предложили радикальную резолюцию о нетерпимости дальнейшего пребывания у власти Совета министров, создании правительства, подчиненного “контролю всего народа”, о немедленных гарантиях свободы слова, собраний, организаций и личности, о передаче “продовольственного дела” населению. Родзянко умело сводит проект резолюции на нет...

Вечером 25 февраля генерал Хабалов получил телеграмму царя с требованием подавить беспорядки военной силой. Но в ночь с 25 на 26 февраля власть уже утратила контроль над рабочими кварталами, в особенности на Выборгской стороне. Толпы громили и поджигали полицейские участки. Воскресным утром 26 февраля Петроград был занят войсками в боевом снаряжении. Жителям запретили выходить из домов. Они вышли и заполнили центр города. Во второй половине дня рота Волынского гвардейского полка открыла огонь по собравшимся на Знаменской площади, было убито 40 человек...

В этот вечер был пышный прием у княгини Радзивилл. Собрался цвет светского общества. Поздно вечером премьер Голицын сообщил Родзянко о повелении царя “отложить заседания Думы” до апреля: Николай II был далек от реальностей еще больше, чем гости княгини Радзивилл.

На следующий день, 27 февраля, Петроградский гарнизон, почти сплошь из крестьян в солдатских шинелях, превратился в повстанцев. Некоторые историки считают этот день началом Февральской революции, другие — днем ее победы. И в самом деле к ночи столица империи оказалась в руках восставших. Власть могла полагаться лишь на 1—2 тысячи солдат и офицеров, в руках правительства оставались с полдюжины общественных зданий (в числе захваченных восставшими был и Зимний дворец), партиями социалистической ориентации создан Петроградский Совет рабочих депутатов. Многовековая власть обрушилась с невероятной быстротой и без всякого сопротивления.

Не только императрица и большевистский лидер Шляпников, а и идейный вождь Думы Милюков “проспал” перелом в истории России. На утро 27 февраля в его квартире было назначено заседание кадетского ЦК для обсуждения... проекта автономии Литвы (!).

 

Дума и революция

 

Дума решила быть законопослушной: в соответствии с ее роспуском заседаний не проводить. Но 27 февраля Таврический дворец был окружен толпой в 25 тысяч человек, признающих “народное представительство” единственной законной властью. Думцы решили: 1) не разъезжаться; 2) создать “неформальный” “Временный комитет Государственной Думы” — ВКГД — во главе с М. В. Родзянко. Председатель Думы, убежденный монархист и до сей поры непоколебимый законник, был в отчаянии: “Сделали меня революционером! Сделали!..”.

В “Воспоминаниях” П. Н. Милюков рассказал: “Я выступил с предложением — выждать, пока выяснится характер движения, а тем временем создать временный комитет членов Думы “для восстановления порядка и для сношений с лицами и учреждениями”.

Кадет П. В. Герасимов дал подобное объяснение выбора названия комитета: “Это важно с точки зрения уголовного уложения, если революция не удалась бы”. На что другой кадет,

М. М. Ичес, ответил: “Бросьте, Петр Васильевич, если революция не удастся, то мы и с заглавием будем висеть с вами на одной осине”.

ВКГД разослал телеграммы командующим фронтами, извещая их о том, что, дабы “положить конец кризису власти”, он считает должным принять на себя права прежнего правительства. Вслед за этим Родзянко посетил председателя Совета министров Голицына с просьбой выяснить у царя, согласится ли он на формирование “думского министерства”. Фактически безвластный уже царь не согласился. Голицын подал в отставку. Возник абсолютный вакуум власти. После бурных дебатов ВКГД решил принять на себя de facto правительственные полномочия — не в последнюю очередь во избежание захвата власти революционным Петроградским Советом. ВКГД не только признавали, к нему льнули царские сановники и чиновники, взбунтовавшиеся воинские части, другие вершители революции — рассчитывали на “узаконение” своих действий, не в последнюю очередь на случай восстановления прежней власти. Комитет назначил из числа членов Думы комиссаров в министерства и другие государственные структуры. Им подчинялись, и это предотвратило коллапс государственного механизма.

2 марта ВКГД создал Временное правительство и тем самым превратился в верховную власть, а стало быть, и возглавил революцию, чтобы погасить ее или по меньшей мере не дать ей радикализироваться.

Однако исполком Петросовета отказался одобрить состав кабинета: он предпочел оставить решение вопроса “на совести буржуазии”, а себе присвоил право “революционного контроля” над правительством. Так возникло двоевластие, причем реальной власти у Совета, которым руководили социал-демократы и другие социалисты, оказалось больше, Совет по собственной воле расположился в Таврическом дворце. Сюда стали приводить арестованных царских министров и других чиновников. Отсюда шли директивы ВКГД в ведомства, в войска, на места, но непременно согласованные с Петросоветом...

В день создания Временного правительства, 2 марта, без четверти десять вечера в Псков, где находился прибывший из Могилева на своем поезде Николай II, приехали из Петербурга представители Думы Гучков и Шульгин. Узнав, что все командующие фронтами считают необходимым его отречение, за полчаса до полуночи царь подписал манифест об оставлении трона. Чтобы не создалось впечатления, что он сделал это под давлением распущенной им Думы, последний российский император пометил манифест тремя часами пятью минутами пополудни, то есть до приезда Гучкова и Шульгина.

Пока снималась копия с манифеста, которую думские делегаты должны были отвезти в Петроград, Николай Романов по их просьбе написал собственноручную записку сенату, которой назначил князя Львова председателем Совета министров и поручил ему составить кабинет, который на самом деле уже был назначен ВКГД. Думцы требовали этого для придания законности новому правительству. Хотя в действительности была полночь, документ помечен двумя часами дня, чтобы предшествовать по времени акту отречения. Согласившись назначить Львова, он спросил у Гучкова, какой чин имеет князь. Гучков ответил, что не знает. Николай обхватил голову руками: как же без всякого опыта государственной деятельности править будет?..

27 апреля состоялось торжественное собрание членов Думы всех четырех созывов в ознаменование 11-летия ее существования. Собрание оказалось не очень-то торжественным: “хоронили знатного покойника”. Один из лидеров социал-демократической фракции IV Думы, а теперь член исполкома и заместитель председателя Петросовета М. И. Скобелев произнес речь: “Дума уже умерла, мы имеем дело с призраком, и так как мы — люди с трезвыми взглядами, то ни пугаться этого призрака, ни даже считаться с ним не стоит”. А депутат С. П. Мансырев с элегической грустью произнес: “Прощай, Дума, мы отцвели, не успевши расцвесть”...

Однако формально Дума еще существовала. Лишь 19 октября 1917 года ее распустило Временное правительство Керенского.

 

Автор - доктор философских наук, профессор

 

РФС, 2006,

№2 и 3


Реклама:
-