Журнал «Золотой Лев» № 73-74- издание русской консервативной
мысли
(www.zlev.ru)
В.Г. Распутин
Роль
литературы в образовании и православном воспитании
Доклад на XIV Рождественских чтениях
«Велико незнание России посреди России». Эти бессмертные
слова Гоголя не только не устарели - они приобретают в последнее время какой-то
фатальный смысл и вполне могут быть подняты над зданием Министерства
образования РФ и как оценка успеваемости по этому предмету, и как напутствие, с
каким оно, Министерство образования, могло бы пойти на преодоление этого
незнания. С еще большим основанием гоголевские слова могли бы быть водружены
над зданием Правительства России, но речь сейчас о школе, об образовании, о
наших надеждах на завтрашний день.
Велико незнание России, велико непонимание ее и велико уже
ее неузнавание. «Эти бедные селенья, эта скудная природа - край родной
долготерпенья, край ты русского народа!» - картина, конечно, безрадостная, но
не безнадежная, тайно светившая обещанием будущих перемен и «в наготе своей смиренной»,
которую не поймет и не оценит «гордый взор иноплеменный». Сегодня этот «гордый
взор иноплеменный» со злорадством перемещается в нас.
Удивительно, как имя, название, звучание любого дела и
учреждения, тем более учреждения, представляющего собой один из основных и
жизнетворных органов государственного организма, как это преломленное название
способно неизбежно перейти в суть учреждения и преломить его назначение. Было
когда-то Министерство народного просвещения и просвещало младые поколения,
давало им вместе с науками тепло отеческого наставления и отеческой веры,
напитывало родным духом и расчищало отечественные родники с живой водой.
Вероятно, это просвещение не было идеальным и не было полным, но по
направленности, по задачам своим оно было верным — помочь наполниться своим и
родным настолько, чтобы вместе с физическим возрастанием без болезненных
наростов шло возрастание духовное, т.е. заложить прежде в личность национальный
камертон, а уж затем пускать ее в море знаний.
Сейчас у нас Министерство образования, сохранившее свою
вывеску еще с советских времен. Как бы не скрывающее своей цели преобразовать,
перестроить, переоснастить поступающие в его распоряжение души на принятую
стандартную колодку. При коммунизме это была идеологическая колодка и привела
она к такому уродливому явлению, как «образованщина», которое в конце концов и
привело прежнюю государственную систему к трагическим последствиям. Теперь эта
колодка рыночная. При коммунизме почва не отвергалась окончательно, хотя
использовался только верхний ее слой; теперь и почва, традиция, вековое
народное бытие подвергаются тотальной и безжалостной обработке, чтобы не
повторить ошибок коммунизма, когда из них чудом принялась прорастать, казалось
бы, окончательно вбитая в прошлое тысячелетняя Россия.
В этом и суть навязанных нам реформ: выдернуть, как
морковку, современную Россию из России глубинной, придать ей товарный вид и
поставить за прилавок.
Пушкин сказал о Петре:
«Не презирал страны родной -
Он знал ее предназначенье».
«В самом деле, - писал В.Розанов в статье
«Представление о России в годы учебной реформы» (учебная реформа того времени и
дала Розанову толчок поразмышлять шире о путях российских реформ) в самом деле,
успех реформы Петра Великого - в том, что «препобедила всякую тьму», заложен
был не только в силе, которую дало ему его положение, и не в одной его огромной
решимости, но и в этом особенном его отношении к преобразуемой стране, на
которое указал поэт... Петр не исчужа пришел к нам, он встал к России не в
положение инородной силы... «А о Петре ведайте, что жизнь ему не дорога; жила
бы и цвела Россия» - так в памятных словах перед Полтавой он определил себя,
указал служебное, покорливое, второстепенное свое значение около России. Из
этого взгляда на себя вытекла простота его приемов. Он боролся с Россией, но...
на русской же почве; с нравами, но русским же нравом; с обычаем, но не покидая
русской своеобычности; и, наконец, он сам, он весь в лице своем, движениях,
манере был новый русский быт, и только более свежий и, главное, более правдивый,
чем тот окаменевший в своей условности и формализме прежний быт... Россия
старая, Россия предания оказалась бессильной против него, потому что он не
хотел и не требовал от нее ничего, кроме правды в ней же самой, в ее же вере, в
ее притязаниях...».
Но Пушкин, согласившийся с Петром, и сам был реформатором.
Всякая внутренняя реформа, как исправление сложившегося порядка вещей, который
становится громоздким и неуклюжим, происходит в свое время, словно бы
позволением свыше. Трудно представить, чтобы державинская ода «Бог», как и оды
Ломоносова и ранние оды Жуковского, были произнесены пушкинским слогом, без той
торжественности и колокольного звона в поэзии, который был духом XVIII века.
Нельзя представить, чтобы «Слово о полку Игореве», наша национальная святыня,
звучала бы как-то иначе, чем на языке своего времени, в глубинах нашего
сознания этот язык сохранился, и мы вспоминаем его тотчас же, как переносимся в
XII век, а все множественные переводы «Слова...» последних десятилетий вызваны
не разъяснением смысла, который давно разъяснен, а желанием прикоснуться к этой
святыне авторским пером и взять уроки мастерства.
Иван Ильин, говоря о Пушкине, как реформаторе языка,
отмечает, что он, Пушкин,
«нашел точную меру, верный критерий, чтобы
от многого отказаться, но и многое сохранить, и ровно столько, сколько нужно».
«Пушкин, - продолжает Ильин, - один из тех, кому по плечу любая свобода и
оторванность от корней, поскольку они обладают материей и силой, чтобы
независимо и свободно укорениться в Боге».
Но чтобы «укорениться в Боге», оторванность от почвы и не
нужна, от почвы к Богу ближе. Вообще вся наша дворянская литература XIX века, и
в особенности поместного дворянства, на удивление почвенна - и Толстой, и
Тургенев, и Бунин, но это уже удобренная просвещением почва, нагретая не только
солнышком, но и культурой, не потерявшая тем не менее своего природного
состава. «Что за прелесть эти сказки! Каждая есть поэма!» -воскликнул Пушкин,
слушая Арину Родионовну. Он-то воскликнул, и восклицание это дошло до нас, но
как важно, чтобы в школе оно прозвучало с той же интонацией, искренностью,
радостью и удивлением, с какими было произнесено поэтом.
Сохранились записи Ф.М.Достоевского при пересечении им
пограничной станции по пути в Европу, имеющие отношение к тогдашнему
образованному классу. Достоевский размышляет:
«Как еще не переродились мы окончательно в
европейцев?.. Ведь не няньки же и мамки наши уберегли нас от перерождения. Ведь
грустно и смешно в самом деле подумать, что не было бы Арины Родионовны, няньки
Пушкина, так, может быть, не было б у нас Пушкина. Ведь это вздор? Неужели же
не вздор? Вот теперь много русских людей везут воспитываться во Францию; ну
что, если туда увезли какого-нибудь другого Пушкина - там у него не будет ни
Арины Родионовны, ни русской речи с колыбели? А уж Пушкин ли не русский был
человек! Ведь это пророк и провозвестник. Неужели же в самом деле есть какое-то
химическое соединение человеческого духа с родной землей, что оторваться от нее
ни за что нельзя; и хоть и оторвешься, так все-таки назад воротишься».
Прошло полтора столетия, и слова Федора Михайловича «хоть и
оторвешься, так все-таки назад воротишься» потеряли свой утвердительный смысл.
Возвращаются изредка и ныне, но возвращаются с заграничными паспортами, как
послы чужих порядков, для того, чтобы и в России отрывать от России,
«Есть в природе закон, - это опять из
статьи В.Розанова о принципах образования, - есть закон, по которому два луча
света, известным образом направленные, взаимно интерферируются и вместо того,
чтобы производить усиленное освещение, производят темноту; есть нечто подобное
и в душевной жизни человека: в
ней также интерферируются образующие впечатления, если они противоположны по своему типу, и
вместо того, чтобы просвещать ум и сердце, погружают их в совершенный мрак. Это
мрак хаоса, когда сведения есть, когда знаний много и, однако, нет из них ни
одного дорогого, не осталось и тени веры во что-нибудь, убеждения, готовности,
потребности, - кто теперь не узнает его в себе, не скажет: это - я, это - моя
пустота».
Куда современней и злободневней: это - я, это - моя
пустота. Образование наше строится по принципу подобных взаимоисключающих и
взаимопоглощающих лучей, один из которых традиция, остатки традиции, это я, и
второй - агрессивная инновация, это моя пустота. Казалось бы, образование -
слуга двух господ, однако симпатий своих оно не скрывает и все решительней дает
понять «старой закваске», что права ее на молодое поколение подходят к концу. И
вот уже в школьных программах напротив одного ряда другой, несовместимый с
первым и приготовленный для его замещения: напротив Пушкина «свой Пушкин», к
примеру, Бродский, напротив Есенина «свой Есенин», к примеру, Высоцкий,
напротив Достоевского - Сорокин, напротив Толстого с «Войной и миром» -
Войнович с «Чонкиным», напротив Белинского «свой Белинский», к примеру,
Ерофеев... Я говорю «к примеру», потому что имена второго ряда могут меняться,
но ни в коем случае не меняется сама его духовная составляющая. Фигуры эти,
разумеется, могут быть в литературном процессе, и они там есть, но зачем же их
включать в рацион материнского молока, ибо школьное образование и есть
материнское молоко, продолжающее необходимое кормление с пеленок, и если оно не
отвечает этому назначению и этому составу, если оно превращено в молоко хищной
волчицы - так чего же тогда и ждать?!
Рука вершителей образования поднимается уже и на «Евгения
Онегина», и на «Героя нашего времени», и на «Тараса Бульбу». Стандарты по
литературе все больше и больше теснят Пушкина, Тютчева, Фета, Некрасова, Блока,
Есенина, выброшены «Конек-Горбунок» Ершова, «Аленький цветочек» Аксакова,
«Снегурочка» А.Толстого, не стало Кольцова, прежних народных былин и сказок.
Подмены, подмены, подмены... «Мы сохраним тебя, русская речь, великое русское
слово!» - поклялась в блокадном Ленинграде Анна Ахматова, тоже теснимая теперь
в школе, - и тогда от внешнего врага действительно сохранили, потому что
учились по старым учебникам.
«... возврат к национальным традициям - вот истинная
новизна для нашего времени», - сказал Георгий Свиридов, но сказал, кажется, уже
в пустоту, почти никто его не услышал.
Чтобы прикрыть и оправдать безграмотность, вводят
тесты-угадайки; чтобы не обнаруживать хитроумных нарядов школьной экипировки,
не способной прикрыть дыры, притащили из чужих краев единый экзамен. А с родины
этого изобретения, этого единого для выпускников школ и поступающих в
университеты, все чаще звучат крики о беде: тамошние Митрофанушки и после
университетов не умеют писать и едва-едва читают по складам. Причину видят в
отступлении от фундаментального образования в сторону прикладного, хотя она,
конечно, глубже и кроется в самом обществе, но ведь и у нас это прикладное и
непрофильное густым забором, через который трудно продраться, огораживается
теперь от основного. «Зачем ума искать и ездить так далеко?» Нет ответа на эти
классические вопросы, а есть задание и есть его исполнение. И еще: «Русь, куда
ж несешься ты? Дай ответ. Не дает ответа». Кто мог бы представить, что слова
эти, должные говорить о величии России, могут быть применены к ее возвратному
ходу, к пресмыкательству перед другими народами и государствами, которые прежде
уважительно посторанивались и уступали ей дорогу!
Еще Ушинский говорил о необходимости сделать русские школы
русскими. Стало быть, и в его время в этом была потребность. Сделать русские
школы русскими - не значит уткнуться в русское и ничего больше не признавать,
мы шире своей колыбели, и об этом прекрасно сказал Достоевский в своей
пушкинской речи. Но для того, чтобы принять в себя богатство мировой культуры и
науки не для складирования только, а для питания и развития, материя души у русского
человека должна быть русской и православной. Такими были в совершенстве своей
личности Ломоносов, Менделеев и Вернадский, Пушкин и Тютчев, Толстой и
Достоевский, Аксаковы и Киреевские. Русскими остались тысячи и тысячи ушедших
на чужбину после гражданской войны, удивляя просвещенные страны, такие, как
Франция и Германия, неповрежденностью и цельностью своих ярких талантов. « А за
то, что нас Родина выгнала - мы по свету ее разнесли» - да, разнесли и души, и
песни, и особенности нашего быта, и уживчивость, и говор, и веру. Там, на
чужбине, созданы были и «Жизнь Арсеньева», и «Лето Господне» с «Богомольем», и
многое другое, без чего нашу культуру и не представить.
В воспоминаниях о Бальмонте Шмелев записывает:
«Лет шесть, по полугоду мы жили рядом...
сидели на излучине у речки - тенистые берега, коряги, сосны, пески и кулики...
Я слышал о России, все чаще о России. Мы ее искали, вспоминали... Осень...
близка полночь... Вдруг шорох, неурочные шаги... И оклик тихо: «Вы еще не
спите?» А, ночные! Еще не спим. И мы беседуем, читаем. Он - новые сонеты,
песни... Я - «Богомолье», приоткрываю детство, вызываю. Мы забывались, вместе
шли... в Далекое Святое, дорогое».
И кто бы мог представить, что пройдут годы, и мы, не
покидавшие Родины, будем так же тосковать о России посреди России, хвататься за
нее, гонимую, искать заклинающие слова, и замолкать в отчаянии. А вернувшийся
на Родину в гробу Иван Сергеевич Шмелев мог бы гордиться тем, что его «Лето
Господне» предложено теперь и школе, если бы... если бы школа имела один голос,
одно направление, как в его детстве.
Русский язык, отечественная словесность и отечественная
история -когда бы оберечься этим триединством в их нераздельности, да еще с
молитвой, - встали бы мы на путь спасения.
Хрестоматийные слова Тургенева о русском языке хорошо
известны, мы в свою пору заучивали их наизусть, и я бы не стал их повторять,
если бы не отчетливое ощущение, что именно для нашего, настоящего времени и
вызрели они в полном смысловом звучании.
«Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий
о судьбах «моей Родины (разве мы не на пике этих сомнений и раздумий?) ты один
мне поддержка и опора (разве не так?) о великий, могучий, правдивый и свободный
русский язык! Не будь тебя - как не впасть в отчаяние при виде всего, что
совершается дома?!».
Не будь тебя - кажется, и дыхания уже не было бы... Как это
верно и какая это живительная поддержка всех поколений русского человечества,
которую не оболгать и не запретить, не спрятать и не убить, хотя и пытаются
оболгать, хотя и пытаются переговорить и перекричать иными наречиями, зачернить
грубостью и дикостью.
И все это было бы ничего, не опасно и никакого вреда нашему
языку принести не могло бы... если бы мы читали. А читают у нас все меньше.
Если бы, как в чистилище, заглядывали мы каждый день в книгу безупречной
чистоты и восстанавливали свое дыхание и кровообращение, свое богоданное чутье
на хорошее и плохое... Чтение доброго и прекрасного, вздымающего душу, - это
тоже молитва, пусть и мирская, но совсем теперь близкая к божьей...
Пушкин во имя красоты, гибкости и чуткости русского языка
снял с него некоторую оскомину церковно-славянского, но не вывел из храма и
умел настроить свою лиру на молитвенный лад. Этот лад не покидал потом никого
из наших больших мастеров, однако, требовал все той же настройки. Шмелева
нельзя назвать реформатором языка, но в свое суровое время он сумел придать ему
редкую, не бывалую дотоле, дружественность, ласку и даже умильность - точно сам
язык, пораненный во вражде и войнах, высмотрел Шмелева в каких-то дальних и укромных
своих палестинах и вручил ему этот дар всегда теплого и сердечного звучания.
Иван Шмелев - это Алеша Карамазов в русском литературном братстве XX века, в
котором, как в романе Достоевского, были разные персонажи, - Алеша, явивший
монастырскую душу всепонимания и прощения.
Воистину это волшебство: нет ничего в человеке, ни в
чувствах его и мыслях, ни в самых потайных движениях души, ни во вздохе его и
взгляде, ни в минуты отрады или тоски, которые бы наш язык не назвал. Нет
решительно ничего ни в человеке, ни вовне его, перед чем бы он остановился в
бессилии: нет, не могу. Он может все, длань его объемлет и малое, и большое, и
для тех, кто принят им в его царство, он не инструмент, как легкомысленно
полагают, а учитель и духовник, всемогущий владыка несметного богатства. Не
знаю, есть ли в мире еще язык, подобный нашему; судя по почтению и удивлению, с
какими относятся всюду к русской литературе, пожалуй, и нет. Мы счастливые
избранники, и не хочется даже предполагать, будто мы потеряли способность понимать,
что нам дано, и утратили чувствительность к красоте и силе нашего языка, это
было бы самоубийством.
В пору моего школьного ученичества было принято и заучивать
большие отрывки из программных литературных произведений, и зачитывать их перед
классом. Никогда не забуду своего неожиданного и счастливого преображения,
происшедшего со мною, когда вызвали меня к доске прочитать отрывок из рассказа
И.С.Тургенева «Певцы».
«Он пел (он - это Яков, мужик, в певческом
поединке взявшийся исполнять народную «Не одна во поле дороженька пролегала»).
Он пел, и от каждого звука его голоса веяло чем-то родным и необозримо широким,
словно знакомая степь раскрывалась перед нами, уходя в бесконечную даль. У
меня, я чувствовал, закипали на сердце и поднимались к глазам слезы; глухие,
сдержанные рыданья внезапно поразили меня... Я оглянулся - жена целовальника
плакала, припав грудью к окну. Яков бросил на нее быстрый взгляд и залился еще
звонче, еще слаще прежнего; Николай Иванович потупился, Моргач отвернулся;
Обалдуй, весь разнеженный, стоял, глупо разинув рот; серый мужичок тихонько
всхлипывал в уголку, с горьким шепотом покачивая головой; и по железному лицу
Дикого-Барина, из-за совершенно надвинувшихся бровей, медленно прокатилась
тяжелая слеза; рядчик поднес сжатый кулак ко лбу и не шевелился...».
Дома, готовя урок, я прочитывал этот отрывок спокойно, но
перед классом, произнося его, я вдруг перенесся туда, в этот кабачок, где
звучала песня, и донесшийся въяви голос Якова вдруг пронзил меня, сердце мое
захолонуло от восторга, словно бы проклюнулось, хватило воздуха, и к глазам
тоже стали подниматься слезы, голос мой сорвался и умолк... Потом те же
счастливые слезы проникновения в родное и глубинное я испытал при чтении
рассказа И.А.Бунина «Косцы», где рязанские мужики за покосным трудом, встав в
ряд и размашисто водя литовками, пели в голос... Как пели, как пели, вынося и
вздымая в небеса какое-то неслыханное счастье быть русским человеком... И до
сих пор поют, когда находятся слушатели. Как много подобного чуда, подобного
волшебного прозрения души в нашей литературе! Это больше, чем художественность
- это - редчайшее постижение заложенной в наш народ тайны.
Я решаюсь процитировать и себя, это отрывок из повести «Дочь Ивана, мать
Ивана». Решаюсь, потому что для меня это не случайные слова, я думал над ними и
вложил в них и свою коленопреклоненность перед нашим языком.
«... когда звучит в тебе русское слово,
издалека-далеко доносящее родство всех, кто творил его и им говорил; когда
великим драгоценным закромом, никогда не убывающим и не теряющим сыта,
содержится оно в тебе в необходимой полноте, всему-всему на свете зная
подлинную цену; когда плачет оно, это слово, горькими слезами уводимых в полон
и обвязанных одной вереей многоверстовой колонны молодых русских женщин; когда
торжественной медью гремит во дни побед и стольных праздников; когда
безошибочно знает оно, в какие минуты говорить страстно и в какие нежно,
приготовляя такие речи, лучше которых нигде не сыскать, и как напитать душу
ребенка добром, и как утешить старость в усталости и печали - когда есть в тебе
это всемогущее родное слово рядом с сердцем и душой – вот тогда ошибиться
нельзя. Оно, это слово, сильнее гимна и флага, клятвы и обета; с древнейших
времен оно само по себе непорушимая клятва и присяга. Есть оно - и все
остальное есть, а нет - и нечем будет закрепить самые искренние порывы».
Вольно или невольно, это особый разговор, мы подошли
сегодня к черте, когда школа становится не частью жизни, одной из многих
частей, а последней надеждой на наше национальное существование в мире. Никогда
еще так не нуждалась школа в грамотном учителе - грамотном не только в своем
предмете, но прежде всего и свыше всего, если так можно сказать, в науке
отечественного обоняния и осязания, с которых начинается гражданство. Школьное
образование сегодня - это служение, и служение тяжкое до самоотвержения и
креста, и кто не готов к нему, тому лучше отойти в сторонку и заняться другим
делом. Сегодня еще не поздно, есть все признаки того, что и со школьных парт, и
в вузовских аудиториях чают и ждут такого учителя. В последнее время мы часто
вспоминаем нижегородское ополчение, спасшее Россию в Смуту XVII века - новая
смута теперь закрадывается в нас самих, в народ наш, пришла пора вставать
против нее, мобилизуя все сохранившиеся у нас здоровые силы. Хватит
оглядываться с опаской, что подумают о нас, хватит - надо думать о своем
спасении, никто в этом жестоком мире нам его не подарит. Как говорил
Достоевский: «как только мы почувствуем себя русскими и православными, тотчас
все и устроится».
Prokimen.ru
7 Февраля, 2006