Журнал «Золотой Лев» № 71-72 - издание русской консервативной мысли

(www.zlev.ru)

 

С.А. Батчиков

 

Вся правда о проектах Путина[1]

 

От редакции «Российского экономического журнала»

 

Выдвижение «приоритетных национальных проектов»: шаг к долгожданной социальной переориентации реформационного курса?

Речь идет о выдвинутых главой государства в начале сентября (2005 года), сразу «после того, как на основе положений ежегодного Послания Президента Федеральному Собранию Правительство Российской Федерации подготовило и направило в парламент проект бюджета на 2006 год»[2], проектах, которые, по его словам: 1) должны обеспечить в двух—трехлетнем временном горизонте прорывы в областях образования, здравоохранения и обеспечения населения жильем, а также в агропромышленном комплексе; 2) реализуют общий курс «концентрации бюджетных и административных ресурсов на повышении качества жизни граждан России», «курс на инвестиции в человека».

Принципиальный ответ на вопрос, сформулированный в заголовке настоящего материала, собственно, ясен априори, ибо, во-первых, сам инициатор «приоритетных национальных проектов», заключая свое выступление, подчеркнул, что сопряженный с их совокупностью курс — «это необходимое и логичное развитие нашего с вами экономического курса, который мы проводили». Во-вторых, обещанные для его претворения в жизнь 150 млрд. руб. (сущий мизер в сравнении с имеющимися и тем более с планируемыми объемами золотовалютных резервов и Стабилизационного фонда, сумма, почти втрое меньшая, нежели обнародованная цена деприватизации «Сибнефти»[3]) «по определению» не могут хоть сколько-нибудь ощутимо повлиять на спроектированную правительственную бюджетную политику на 2006 г. и до 2008г., которая, согласно тщательно аргументированным оценкам наших авторов, будет по-прежнему «тормозить развитие социальной сферы России»[4], в очередной раз приводя в действие «модель суженного воспроизводства населения, т.е. уменьшения его численности и деградации его стратификационной структуры, ухудшения качества жизни основной части россиян»[5]. Однако в ситуации назойливого восхваления в официальных СМИ «знаменуемого четырьмя национальными проектами социального поворота в политике государства» мы посчитали полезным ознакомить читателей с развернутыми комментариями к «проектам» кандидата экономических наук, председателя правления Российского торгово-финансового союза Сергея Анатольевича Батчикова — нашего давнего автора, пять лет назад интересно откликнувшегося, в частности, на первое в «новом политическом цикле» президентское послание законодателям, а в последнее время остро выступающего в журнале по проблематике реформирования социальной сферы (эти публикации названы в редакционных примечаниях по ходу интервью).

 

—Как Вы оцениваете саму философию, идеологию и методологию, предложенного «национального проектирования»?

 

Прежде всего нельзя не сказать о том, что озвученные первым должностным лицом государства проекты по сути национальными не являются. Все обещания, данные при их представлении, можно уподобить наложению маленьких, да еще и способных подобно «шагреневой коже» сжиматься под воздействием инфляции, заплат на «тришкин кафтан» нескольких социальных служб. Такого рода действия относятся к разряду «социальной гигиены», т.е. они направлены на устранение тех или иных вопиющих несоответствий, на снятие запредельных напряжений в локальных социальных пространствах. Разумеется, гигиена тоже необходима, но разве она в принципе в состоянии хотя бы заблокировать развитие далеко зашедшей болезни, тем более, что гигиенические меры в данном случае касаются лишь малых составляющих конкретных социальных групп!? Учредить ежегодные ощутимые поощрения десяти тысячам учителей, т.е. одному проценту их общего количества, резко, если иметь в виду нынешнюю позорную базу, повысить зарплату лишь участковым терапевтам, педиатрам и врачам общей практики… Где тут национальный уровень? Всемирная история знает множество национальных проектов. Даже если оставить в стороне соответствующие грандиозные прецеденты, имевшие место например, при Петре I и большевиках в России, пуританах-протестантах, создавших США, или, скажем, проекты модернизации Японии в XIX и ХХ веках и нынешний китайский проект, можно утверждать, что не было стран, которые преодолевали тяжелые кризисы и поднимались иначе, как на основе выработки своих особенных национальных проектов. Классический пример — «новый курс» Рузвельта: реализация этого специфического антикризисного проекта, собственно, и породила современные Соединенные Штаты.

И в целом, и в каждой своей составляющей любой национальный, в том числе антикризисный, проект обязательно объединяет нацию, народ той или иной фундаментальной идеей, выражающей импульс национальной культуры. А вот кризис, который переживает наша страна в течение уже 20 лет под властью трех неолиберальных команд власти, сформировал политическую элиту, категорически уходящую от подлинного национального проектирования и даже от обсуждения фундаментальных проблем общественного бытия.

Взять те же образование и здравоохранение, коим уделена значительная часть президентского выступления. После 1917 г. в России был, наконец, принят национальный проект строительства нашей школы, вырабатывавшийся в полувековых дебатах учителей, деятелей культуры, всех сословий; было решено, что советская школа будет единой и общеобразовательной. Это был проект общемирового значения: он закладывал «генетический механизм» воспроизводства общества, не разделенного на враждебные классы. И существо проекта заключалось не в зарплате учителей и не в конструкции парт, а именно в социальном типе школы как «единой» и в типе программ как «общеобразовательных», т.е. универсального, если угодно, университетского характера.

Сегодня тип отечественной школы стремятся изменить, и в этом смысле у реформаторов есть образовательный проект, который можно квалифицировать как национальный, но с приставкой «анти». Его суть, на которую уже обращалось внимание читателей «Российского экономического журнала»[6], — разделение единой школы на сектора «для элиты» и «для массы» и ликвидация ее общеобразовательного характера, в связи с чем решено использовать разные программы и учебники, заменить дисциплинарную основу обучения на «модули» и игры, превратить учителя в «продавца образовательных услуг». Но об этой сути умалчивается или говорится крайне завуалированно, а «национальным проектом» в области образования громко, на президентском уровне, объявляется вышеупомянутая прибавка к жалованью учителей и подключение школ к интернетсетям.

Перед нами — яркий пример того, как низведение смысла понятия «национальный проект» до социальных и технических деталей может не просто задавать неверный формат обсуждения проблемы, но и служить дымовой завесой для сокрытия реализуемых на деле проектов. В результате «задымления» последних посланиями и речами наша мысль загоняется в такой коридор, что мы перестаем понимать фундаментальный смысл происходящего. Но люди ведь не могут не чувствовать: смысл, причем вовсе не «национальный», есть! Отсюда и стихийное неприятие действий госвласти. Так, согласно итогам проведенного каналом ТВЦ 7 сентября, сразу после президентского выступления, опроса на тему о степени доверия граждан государству, позвонили 10 тыс. человек, и более 80% респондентов сообщили, что «полностью не доверяют», а свыше 16,5% — «стараются доверять, но не получается».

Озвученный «национальный проект» в области здравоохранения тоже «задымляет» совсем иного рода реформационные замыслы. Реальный же пример национального проектирования в этой области пока еще в памяти россиян. Уже в 20-е годы в Советском Союзе при всех тогдашних «ресурсных ограничениях» началась реализация проекта создания системы здравоохранения нового типа, основанной не на «продаже услуг», а на государственной охране здоровья людей. В этом проекте последнему был придан статус национального достояния — в отличие от статуса «частной собственности индивида» в западных системах здравоохранения. Самый смысл проекта обусловливал не только бесплатность, нерыночность системы, но и приоритетность профилактических методов и пространственное приближение медицинских служб к населению — и в территориальном, и в производственном отношениях.

Данный проект также имел не только общенациональное, но и общемировое значение, и соответствующий опыт, как и опыт советской образовательной системы, в тех или иных элементах заимствовался многими странами, в том числе ведущими капиталистическими державами. В 1978 г. Всемирная организация здравоохранения официально признала советскую систему профилактической медицины лучшей в мире. Есть ли у постсоветских реформаторов сферы здравоохранения, функциональным «топ-менеджером» коих ныне является министр здравоохранения и соцзащиты, свой проект национального масштаба? Да, есть, и его смысл заключается не в модернизации прежней системы, а в ее ликвидации, в превращении здравоохранения в «продажу медицинских услуг». Государственная охрана здоровья граждан и торговля медуслугами — феномены столь же фундаментально различные, как, скажем, охрана страны армией и охрана виллы «олигарха» военизированной коммерческой структурой.

Население в принципиальном плане осознает смысл «зурабовской реформы»: 80—90% «интерактивно» опрашиваемых по соответствующей проблематике, включая москвичей, видят в разгосударствлении и маркетизации здравоохранения главную угрозу своему здоровью. Между тем реакции на эти настроения в президентском выступлении нет, «зато» речь идет о повышении зарплаты врачам и медсестрам и о закупке кое-какого оборудования. С учетом же того, что оплата труда, как уже отмечалось, должна значительно вырасти именно у «участковых терапевтов, педиатров и врачей общей практики», инициированный «национальный проект» явно прикрывает «второе издание» попытки реформаторов от здравоохранения тотально внедрить «семейного врача» — на все руки мастера, призванного заменить для обедневшего большинства населения всю сложную структуру современной медицины. Попытка не прошла, ибо из нее прямо-таки торчали «антисоциальные уши», и теперь упор сделан на «врачах общей практики»: в них-де наше спасение. Что это, если не маскировка проекта поэтапного сокращения доступной для населения сети структурно полных лечебных учреждений с необходимым составом специалистов?! В нынешних экономических условиях такую сеть способно содержать только государство, ее не в состоянии оплачивать население — ни на собственно рыночных началах, ни через свои страховки.

В общем, и этот «национальный проект» — пример того, как, подменяя понятия и камуфлируя свои реальные намерения, российские федеральные власти наносят тяжелый ущерб общественному сознанию, ставят очередные препятствия для диалога с обществом, загоняют кризис все глубже и глубже.

Подмена понятий и смешение их ранга суть серьезный дефект в политике. Он резко ослабляет способность ее субъектов к системному видению проблем и затрудняет социальное проектирование. Это делает политиков беспомощными в условиях кризисов, переходных процессов, когда равновесие неустойчиво, ситуация быстро меняется, и от власти требуется быстрое реагирование в рамках «проектного», программно-целевого, управления.

 

—А что можно сказать по поводу заявленного стратегического целеполагания в «национальном проектировании»? Президентское выступление начинается с тезиса, согласно которому «основной целью» и «ключевым вопросом» государственной политики «является существенное повышение качества жизни граждан России», а все «приоритетные национальные проекты», согласно логике их инициатора, суть «механизмы решения именно этой задачи»…

 

—На первый взгляд, тезис неоспоримый, да еще и чуть ли не дословно воспроизводящий стратегические партгосустановки 60-х—80-х годов. Однако именно лишь «на первый взгляд». Во-первых, нельзя абстрагироваться от того смысла, который нынешние власти вкладывают в понятие «качество жизни». В данном контексте представляется уместным привести определение этого понятия, сформулированное вышеупомянутой Всемирной организацией здравоохранения, — «восприятие индивидуумом его положения в жизни в контексте культуры и системы ценностей, в которых индивидуум живет, и в связи с целями, ожиданиями, стандартами и интересами этого индивидуума». Никакого отношения к такому пониманию качества жизни рассматриваемые «национальные проекты», разумеется, не имеют. Что касается международных критериев, на которые и ориентируются наши реформаторы, то, согласно опубликованному в конце 2004 г. журналом «The Economist» очередному ежегодному страновому рейтингу по качеству жизни, в списке из 111 стран Российская Федерация заняла 105-е место; за ней идут Нигерия, Ботсвана, Гаити, Зимбабве, Узбекистан и Таджикистан. Всерьез принимать подобные оценки, конечно, не стоит, но ясно, что «улучшение качества жизни» с этой точки зрения — совсем иная задача, нежели решавшаяся в СССР и РСФСР.

Во-вторых, Россия переживает тяжелейший кризис, балансирует на грани пропасти и стала объектом новых опаснейших, в том числе неизученных, угроз. Но коль скоро это так, логично полагать, что главной целью государства становится спасение страны, нейтрализация угроз ее безопасности. Все остальные цели должны иметь более низкий ранг в шкале приоритетов, о чем в контексте серьезной постановки проблемы «приоритетных национальных проектов» умалчивать нельзя.

По масштабам потерь постсоветский кризис сопоставим с Отечественной войной 1941—1945 гг. И можно ли представить, чтобы тогдашнее руководство страны определило в качестве главной цели «повышение качества жизни граждан»? Абсурд, конечно: целью была Победа как абсолютно необходимое условие сохранения самого народа. Ныне Россия находится в состоянии демографической катастрофы, налицо натуральная «депопуляция» — народ просто вымирает. Победа над этой общенациональной болезнью, «сбережение населения», о котором вопиют оппоненты правящих радикальных либералов, причем оппоненты далеко не только собственно левой ориентации[7], — цель, куда более фундаментальная, нежели «повышение качества жизни граждан».

В-третьих, заявление о нацеленности на это «повышение» выдвинутых «национальных проектов» в определенном отношении означает принципиальную смену установок политического режима, причем ее осознание населением, похоже, становится новым этапом в отчуждении общества от власти. Речь идет о следующем.

До сих пор — и в 90-е годы, и в течение пятилетия «нового политического цикла» — наше бытие преподносилось обществу как «переходный период» — как «аномальное» состояние страны, к которому нельзя предъявлять те же требования, что и к стабильному «нормальному» состоянию. Переходный период предстоит «пережить» — дабы с наименьшими потерями перейти в это новое состояние. Понятно, что в такой период говорить о качестве жизни не приходится, тут действуют совсем другие критерии.

На данной основе и был заключен некий негласный «общественный договор»: население согласилось терпеть невзгоды «переходного периода», дав реформаторской власти соответствующий кредит времени и доверия, не предъявляя серьезных счетов за ущерб от ошибок и даже от злоупотреблений властно-управленческих структур. Важной позицией достигнутого «консенсуса» стало положение, в соответствии с которым страна находится в поиске, причем образ искомого будущего был обозначен весьма неопределенно — как «демократическое», «правовое» и «социальное» государство с «равенством форм собственности».

Заявление главы государства о том, что теперь власть займется «повышением качества жизни», тождественно одностороннему прекращению действия «договора», ибо оно сигнализирует: правящие российские круги считают переходный период завершенным. Поиск, по их мнению, закончен, в связи с чем политический режим президентскими устами объявляет главные нынешние принципы социального общежития нормой; в ее рамках отныне будут осуществляться «отделка» и «шлифовка» нашего жизнеустройства, которые и суть «повышение качества жизни».

Но это совершенно меняет дело. Мы так не договаривались! Большинство населения не может принять нынешний тип жизнеустройства за норму. Коль скоро «переходный период» не завершен, людей еще можно уговорить или заставить «потерпеть». Однако не просто «выживать ради будущей жизни», а именно «жить» подобным образом они, конечно, не согласны. Такое несогласие продуцирует у россиян[8] осознанное или пока интуитивное ощущение фундаментального неблагополучия: по итогам самых последних репрезентативных опросов, более половины граждан отвечают, что «в жизни стало меньше счастья» и что «страна идет в неверном направлении». Именно это тяжелое ощущение тупика и бесперспективности, а вовсе не энтузиазм и не надежды на декларируемое властями «повышение качества жизни» вызывают у людей «приоритетные национальные проекты». И неудивительно: предполагая несущественные денежные вливания в «социалку», они, мягко говоря, нисколько не касаются главных бед, которые «пожирают» саму нашу жизнь и жизнь нашей страны.

В данном контексте хотелось бы обратить внимание и на относящиеся к «новому политическому циклу» президентские ежегодные послания Федеральному Собранию. Начиная с послания-2000, где, как отмечалось пять лет назад на страницах «Российского экономического журнала», уже вполне просматривались признаки директивы на продолжение и даже на радикализацию практиковавшейся в 90-х годах либералистской реформационной модели, построенной на идеологии «Вашингтонского консенсуса»[9], в этих документах цели государства неизменно сводились к сугубо либералистским штампам формально-гуманистического, абстрактно-индивидуалистического, характера. Вот одна из клишированных формул: «Государство в первую очередь должно обеспечить права и свободы своих граждан, без этого вообще ничего невозможно сделать». На самом деле все обстоит «с точностью до наоборот»: государство[10] обязано обеспечить независимость страны и нормальное функционирование народного хозяйства в качестве непременного условия обеспечения прав и свобод своих граждан. А если уж говорить о правах и свободах именно «граждан», а не абстрактного, «атомизированного» индивида, то задача государства — как раз умело ограничивать экономическую свободу и конкуренцию. Для того и возникло на Западе «государство-Левиафан», без вмешательства которого «война всех против всех» просто уничтожила бы гражданское общество: сама по себе «экономическая свобода» несовместима с главным правом

 — правом на жизнь — для всех граждан, она гарантирует лишь право на нее сильного — того, кто победил в конкуренции.

Либералистские представления о главной цели государства находятся в противоречии с внутренними установками большинства граждан России. Каждый из них, конечно, желает себе и своим близким благосостояния, с той или иной мерой отчетливости понимая, однако, что его не будет без подъема отечественной экономики и соответствующего усиления мирохозяйственных позиций страны, равно как и без радикального изменения господствующих ныне механизмов распределения создаваемого в общественном производстве богатства. И требует от властных институтов решения прежде всего именно этих задач! Так, согласно результатам предста­вительного опроса, проведенного в начале прошлого года ВЦИОМом, большинство — почти 60% — ответов на вопрос о приоритетных ожиданиях «от Президента, за которого Вы могли бы проголосовать», пришлось на вариант «вернуть России статус великой державы», а на втором месте оказался вариант «обеспечить справедливое распределение доходов в интересах простых людей».

В отмеченном расхождении мировоззренческих установок — одна из причин кризиса во взаимоотношениях властных элит с народом. Другая его причина состоит в том, что практические действия реформаторов все дальше отодвигают общество даже от тех целей, которые они сами декларируют. Как, например, обстоит дело с вышеупомянутым обеспечением в процессе реформирования «прав и свобод граждан»? В ходе проведенного 20 июля 2005 г. каналом ТВЦ «интерактивного» опроса на данную тему в соответствующую редакцию позвонили 16 тыс. человек, 93% которых заявили о том, что «оказались бесправными». А ведь это ощущение бесправности — важный индикатор действительного «качества жизни граждан»…

Завершая представление «приоритетных национальных проектов», их инициатор заявил следующее:

 

«… Концентрация бюджетных и административных ресурсов на повышении качества жизни граждан России — это необходимое и логичное развитие нашего с вами экономического курса, который мы проводили и будем прово­дить дальше. Проводили в течение предыдущих пяти лет и будем проводить дальше».

 

В принципиальном, сущностном — либералистского характера — единстве «национального проектирования» с социально-экономическим курсом, проводившимся «в течение предыдущих пяти лет», сомневаться не приходится, как нет, к сожалению, никаких сомнений в намерениях федеральных властей проводить данный курс и «дальше». Утверждение же, согласно которому «предыдущие пять лет» явились годами «концентрации бюджетных и административных ресурсов на повышении качества жизни граждан России», действительности не соответствует. Отсутствие подобной концентрации постоянно акцентировали профессионально подготовленные представители «неконструктивной оппозиции», т.е. не согласные с радикально-либералистскими основами проводившейся государственной бюджетной политики ее критики, испуская при обсуждениях проектов каждого из федеральных бюджетов периода 2001—2005 гг. очередные «гласы вопиющих в пустыне». Таковые находили, в частности, отражение в соответствующих статьях С. Глазьева и ряда других авторов «Российского экономического журнала»[11], и в контексте рассматриваемого сюжета хотелось бы просто еще раз обратить на них внимание читателей. В самых последних материалах журнала было доказано также, что «концентрации…» не будет ни в кратко-, ни в среднесрочной перспективе: проект бюджета-2006, равно как и бюджетные проектировки на период до 2008 г., социальными не являются[12].

Неуместным выглядит и включение в представление «национальных проектов» тридцатилетней давности тезиса «мы можем тратить столько, сколько зарабатываем». При всех хорошо известных трудностях и неудачах советской системы хозяйства в реализации «закона распределения по труду» данный тезис был естествен для этой системы, в которой отсутствовал «доход на капитал». Но сегодняшним системным реальностям брежневские формулировки, мягко говоря, не соответствуют. Разве ныне третий среди богатейших людей планеты, только что вновь назначенный «хозяином Чукотки», свои миллиарды «заработал»? Купив «Сибнефть» за 100 млн. долл., казенное происхождение коих вызывает сомнения только у самых наивных, этот «эффективный собственник» десять лет спустя продал ее «неэффективному государству» в 130 раз дороже! Именно «обвал» трудовых доходов в 90-е годы стал основой главного социального противоречия, расколовшего российское общество, и подлинное национальное проектирование не может игнорировать этот раскол. Последний — реальная социальная «окружающая среда» любого серьезного проектного мероприятия, и все новейшие социологические «замеры» подтверждают данную посылку. К примеру, вот как распределились ответы 15 тыс. человек, позвонивших 23 сентября текущего года на ТВЦ, на вопрос об отношении «к богатым людям в нашей стране»: «с уважением» — 10% респондентов; «с завистью» — 2,2, «с ненавистью» — 87,8%. Россиянам понятно: «заработок» разбогатевшего меньшинства — не во благо стране.

Рассматриваемый тезис неверен и в том макроэкономическом контексте, в который он вписан в президентском выступлении. Страна сегодня почти не зарабатывает себе на жизнь, а лихорадочно извлекает из недр ресурсы, как ныне модно говорить, «данные Богом всем поколениям россиян», и, продавая эти нерукотворные богатства за валюту, «проедает» их. В этой связи совсем не радует президентское «напоминание» о том, что «за последние пять лет экономика России выросла почти на 40 процентов». Авторитетные экономисты-теоретики акцентируют ущербность показателя ВВП в роли индикатора объема совокупного общественного богатства и качества макроэкономического роста, подчеркивая абсолютную необходимость использования в соответствующих оценках системы показателей[13], но и без тонких научных выкладок понятно: «за последние пять лет» внушительно выросли лишь доходы от экспорта энерго-сырьевых ресурсов, беспримерно дорожавших на мировых рынках. Сравнительно недавно нефть стоила 12 долл. за баррель, сегодня его цена — 70 долл., но на состоянии собственно народного хозяйства России это позитивно не сказалось. Наша экономика как раз деградирует, и даже «даровые» нефтедолларовые потоки не идут ей впрок, что, конечно, является фактом вопиющим. «Титаническими» и поистине достойными лучшего применения усилиями федерального правительства и Центробанка нефтедоллары приходится «стерилизовывать», хотя в случае пребывания экономики в фазе действительного роста они так или иначе трансформировались бы в производственные инвестиции. В общем, нельзя не поддержать позицию, аргументируемую, в частности, в публикациях настоящего издания: постдефолтный рост есть не просто соотносимый с позорно низкой исходной базой «рост без развития», опирающийся исключительно на внешние факторы, главный из которых — беспрецедентный уровень мировых цен на нефть и высокие цены на другие экспортируемые Россией товары, включая газ и энергоемкое сырье; речь следует вести о «росте с антиразвитием», т.е. о росте, сопровождаемом разрушением научно-производственного и человеческого потенциалов страны, опасным усилением ее региональной социальной дифференциации[14].

«Напоминание» относительно 40-процентного роста экономики «за последние пять лет» непосредственно дополнено следующими словами: «Есть и неплохие сдвиги в развитии социальной инфраструктуры». Но на чем эти слова основываются? Сдвиги явно есть, но именно плохие: самые «массивные» компоненты этой инфраструктуры настолько изношены, что как раз в последнее пятилетие их старение приобрело обвальный характер; динамика износа перешла из линейной фазы в экспоненциальную. Взять хотя бы жилой фонд или теплосети, ту же инфраструктуру здравоохранения. Показывает ли кто-нибудь главе государства графики с динамикой инфраструктурного износа? Они демонстрируют «критическую точку», «пороговый сдвиг», произошедший в 1999—2000 гг, когда резко изменился сам характер деградации: запас прочности соответствующих советских систем, на котором паразитировал первый постсоветский политический режим, иссяк.

С уже комментировавшимся выше тезисом о том, что «национальные проекты» есть развитие «курса, который мы проводили и будем проводить дальше», логично сопрягается установка «продолжить системную модернизацию здравоохранения, образования, жилищной сферы». Но если исходить из логики самой жизни, почему, спрашивается, следует продолжать именно ту «системную модернизацию», которую начали две предшествовавшие либералистские властные команды? 20 лет назад страна располагала надежными и в тех или иных конкретных отношениях — первоклассными системами здравоохранения, образования и ЖКХ. Реформаторы начали их ломать, стремясь внедрить в них «вестернизированные» базовые элементы. В итоге альтернативные — западного типа — системы создать не удалось, но имевшиеся оказались изуродованными. Действия, которых было бы логично ожидать от разумного хозяина, — остановить разрушение, отремонтировать все, что можно, в унаследованной от СССР инфраструктуре, а затем эволюционно интегрировать в нее новые институты и технологии. Реализация же установки на продолжение «системной модернизации» неизбежно приведет страну к системному социально-инфраструктурному краху.

 

—Нельзя ли специально остановиться на каждом из «приоритетных национальных проектов», начав, как и их инициатор, с «мер в области здравоохранения»?

 

—Уже отмечалось, что они суть не более, чем «дымовая завеса», под прикрытием которой намечено радикализировать либералистскую реформу здравоохранения, полностью перевести его на рыночные основы, сбросить с государства ответственность за его содержание. Все эти фактические намерения федеральной власти подробно охарактеризованы в предыдущем номере журнала членом-корреспондентом РАН и членом думского Комитета по охране здоровья С. Глазьевым[15], в связи с чем можно, наверное, ограничиться краткими комментариями к ряду конкретных положений президентского выступления.

Соответствующий его фрагмент начинается со следующих констатаций. Положение дел в области здравоохранения «далеко не благополучно» и его «нужно коренным образом менять». После передачи в начале 90-х годов первичной сети организаций медобслуживания в муниципалитеты «ситуация в первичном звене здравоохранения постепенно, но уверенно ухудшалась», и «нужно прямо признать, что муниципальная сеть здравоохранения находится сейчас в плачевном состоянии».

Таким образом, четко признаются крайне негативные, сугубо разрушительные результаты почти пятнадцатилетнего реформирования отрасли. Более того, печальные ретроконстатации завершаются следующей фразой: «Только сейчас мы с вами говорим в рамках здравого смысла». Зачем же, спрашивается, продолжать губительную «модернизацию», проводившуюся «вне рамок здравого смысла»? Такое продолжение в эти рамки явно не укладывается!

В них плохо укладывается и уже упоминавшаяся инновация, согласно которой в начале следующего года «заработная плата участковых терапевтов, педиатров и врачей общей практики должна в среднем вырасти на 10 тысяч рублей в месяц, а медсестер — как минимум на 5 тысяч рублей», хотя «ее конкретный размер должен прямо зависеть от объема и качества оказываемой медицинской помощи».

Медсестер в России 1,6 млн., а значит, им одним предстояло бы добавить 96 млрд. руб. годового фонда зарплаты, тогда как на весь «национальный проект» выделено 60 млрд. А из каких средств собираются прибавить по 10 тыс. руб. к ежемесячному жалованию отмеченным категориям врачей? Концы с концами здесь явно не связываются, и «палочкой-выручалочкой» становятся слова об «объеме и качестве оказываемой медицинской помощи»: прибавку, видимо, дадут лишь тем, у кого таковые на высоте. Трудно даже представить, сколько добросовестных бюрократов и на какой компьютерной технике станут эти «объем и качество» измерять! Не секрет, что «медицинскую помощь» людям оказывает большая система, выходящая даже за пределы собственно здравоохранительной отрасли, и сама постановка задачи измерения «объема и качества оказываемой медицинской помощи» отдельным участковым врачом, равно как и отдельной медсестрой, абсурдна в технико-технологическом отношении.

Но главное — в самой «идеологии» инициированной социальной меры. Замысел выделить из всех 700 тыс. российских врачей небольшую, примерно десятипроцентную, выборку и отдать именно ей блага «национального проекта» объективно направлен на разрушение всей социальной ткани столь сложной профессиональной деятельности, как медицина. Какой может быть реакция больничных и поликлинических трудовых коллективов на известие об одномоментном трехкратном повышении зарплаты лишь некоторых их «фракций»? Каждый участковый терапевт — член профессионального сообщества, именно в качестве целого и осуществляющего современное комплексное лечение. Вообще, дифференциация индивидуальной оплаты участников общего, коллективного труда в любой отрасли народного хозяйства — предмет тщательного анализа, проб, корректировок и т.п. во всех «цивилизованных» странах: госструктуры относятся к формированию и изменению отраслевых тарифных сеток как к сложнейшей и социально чувствительнейшей проблеме. Решать же ее так, как задумано в комментируемом «национальном проекте», — значит разрушать «невидимую основу» трудовой солидарности работников, да еще в столь специфической и гуманитарно значимой сфере.

Рациональный, но одновременно антисоциальный и антинациональный, смысл подобного подхода, стоит повторить, может заключаться лишь в содействии реализации либералистской затеи относительно сокращения численности врачей-специалистов, а значит, и объема подлинно современной — специализированной и технически сложной — медицинской помощи, невозможной без мощной финансовой господдержки[16].

 

— Отвечая на вопрос об идеологии «национального проектирования», Вы кратко охарактеризовали второй — образовательный — «национальный проект» в его связи с проводимой реформой образования, которая уже анализировалась в Ваших материалах, а также в публикациях других авторов «Российского экономического журнала»[17]. Прокомментируйте, пожалуйста, данный «проект» поподробнее.

 

— В этих публикациях, в частности, в статьях вице-президента РАН А. Некипелова, выражалась серьезная обеспокоенность по поводу намерений реформаторов форсированно и всеохватно внедрить в образовании, где комплексный характер труда не позволяет однозначно увязать затраты и результаты и где поэтому зачастую оптимальна именно повременная оплата труда, некий «принцип примитивной сдельщины». Симптомы поддержки подобного подхода четко просматриваются и в президентском представлении второго «национального проекта»: оказывается, «необходимо ликвидировать прямую зависимость оплаты труда учителя от количества проведенных им уроков и перейти на новую систему оплаты труда. В ее основе должно быть качество преподавания».

Кроме прочего, в этой установке проявляется общая для всего рассматриваемого «национального проектирования» методология «абстрактного прогрессизма», согласно которой любое «новое» априори лучше любого «старого». Позиция, мягко говоря, странная, явно не соответствующая реальностям постсоветского периода отечественной истории, когда социальная сфера, как и экономика, находится на траектории перманентного регресса, причем каждый новый реформационный шаг лишь ухудшает положение. Непонятно, в частности, почему «необходимо» ликвидировать систему оплаты труда, имеющую разумное основание и измеримый критерий, действующую в рамках возможного, и менять ее на новую систему, которую предстоит выстроить исходя из «качества преподавания учителя», не поддающегося не только измерению, но и внятному категориальному определению. Во всяком случае ясно, что преподавание, как и медобслуживание, — феномен коллективный, «интегративный», и его качество детерминируется «синергией» взаимодействия многих лиц и многими факторами; «вклад» в этот конечный результат индивидуальных усилий конкретного учителя на сегодняшний день и в обозримой перспективе — «вещь в себе». Введение неопределимого и неизмеримого показателя в качестве основания для оплаты труда вызовет лишь бесплодные распри в преподавательских коллективах и нанесет довузовскому образованию очередной тяжелый удар. Ничего хорошего в этом контексте не приходится ожидать и от реализации идеи «учредить ежегодные поощрения в размере 100 тысяч рублей для лучших учителей страны». Попробуйте выбрать из 500 учителей одного «лучшего», дабы одарить его действительно серьезной премией![18]

Вот другой пример проявления «абстрактного прогрессизма»: «Очевидно, что нужны особые меры государственной поддержки вузов и школ, активно внедряющих инновационные образовательные программы». Как раз и не очевидно, ибо зачастую внедрение таких «программ» — лишь маскировка шагов, направленных на снижение уровня массового образования. Речь идет о вышеупомянутой замене дисциплинарной структуры обучения «модульной», т.е. о переходе от «университетской» культуры к «мозаичной». Да, это тенденция эволюции западной школы «для массы», но ведь «школа для элиты» там по этому пути не идет, а сохраняет «университетский» тип программ, стараясь дать учащимся целостное мировоззрение. И вот Россия, в течение ХХ столетия успешно выстроив отечественное образование на базе «университетской» культуры, создав единую для всех общеобразовательную школу элитарного типа, вдруг отбрасывает эту колоссальную ценность и торопится штамповать убогого «человека массы»! Разве это, кроме прочего, не удар по конкурентоспособности страны?!

Отечественная система образования в целом, включая вузовскую ее составляющую, давала стране значительные преимущества, которые во многом компенсировали нехватку других ресурсов. Теперь задумано отказаться от этой системы ради «нового». Глава государства поставил задачу создания «новых университетов». Это, оказывается, «должны быть совершенно новые, качественно новые учебные заведения и центры подготовки, на самом современном уровне».

Почему «совершенно новые»? Разве университет — это модное платье, ценное новизной и оригинальностью? Как известно, именно университеты, десятилетиями, а то и столетиями шлифовавшие свои структуру и уклад, программы и традиции, дают самые лучшие знания и умения. Появляющиеся же университеты обычно суть отпочкования от таких вузовских центров, причем в хороших вариантах — с сохранением их «генотипа». Совсем не нужно, чтобы учреждаемые университеты были «совершенно новые, качественно новые». Пусть они будут такими, как «старые» — МГУ и МГТУ, университеты Петербурга и Томска…

В целом во фрагменте президентского выступления, посвященном образовательному «национальному проекту», превалируют вопросы второстепенные, а не кардинальные, фундаментальные. Среди последних, стоит еще раз подчеркнуть, — существо школьной реформы и соответствующие изменения в содержании обучения, в связи с чем в обществе возник серьезнейший конфликт, а нам говорят о технических проблемах «интернетизации» школ, насыщении их лабораторным оборудованием и дистанционными программами. Не важнее ли было обратить внимание прежде всего на тот факт, что в России появилась социальная страта совершеннолетних граждан, не посещавших школу, в том числе совершенно неграмотных? Разве восстановление системы всеобщего обучения, функционировавшей в стране в течение большей части истекшего столетия, не является действительным национальным императивом? Но об этом и речи нет…

Сфера образования справедливо трактуется в комментируемом выступлении как важнейший элемент инновационной сферы, и задачи развития последней небезосновательно сопрягаются со вторым «национальным проектом». Но и в отношении к этой теме преобладает методология «абстрактного прогрессизма», проявляются внеисторичность и «принципиальное» игнорирование достижений советского прошлого: «Мы должны наконец создать основы для прорывного инновационного развития страны, для укрепления ее конкурентоспособности». Как это «наконец создать»? Да, эти основы, энергично подрываются уже в течение полутора—двух десятилетий, но они были созданы в Советском Союзе. Иначе откуда взялась та техносфера, с помощью которой страна победила в Отечественной войне, вышла в космическое пространство и построила большие технические системы, на которых мы и поныне паразитируем?

Инновационная система России в ее нынешнем виде складывалась в течение фактически всего истекшего столетия, причем в качестве целостности, так, что, скажем, сеть ПТУ была не менее значимой, нежели сеть КБ. И сегодня следовало бы прежде всего поставить заслон тем разрушительным процессам в довузовском и вузовском образовании, в высокотехнологичных отраслях материального производства и в собственно научно-технической сфере, которые продуцируются радикальными либералистскими реформами. «Создание» же этой сферы в виде «анклава» в деградирующих народном хозяйстве и обществе, разумеется, исключено.

Тяжелейшая болезнь постсоветской науки — старение ее кадрового корпуса, в связи с чем в президентском выступлении содержится призыв «сдвинуть с мертвой точки вопрос притока молодежи в науку, дать ей возможность продуктивно заниматься исследовательской деятельностью». Как, однако «сдвинуть», если благодаря усилиям федеральных властей ныне не просто продолжается, но и интенсифицируется та реформа научной сферы, которая и поставила на этом вопросе «мертвую точку»? Сравнительно недавно, до развертывания либералистских преобразований в науке, в ней отбоя не было от молодежи, которая имела «возможность заниматься исследовательской деятельностью». Необходимо, следовательно, устранить реформационные причины пятнадцатилетнего блокирования такой возможности.

Другая острейшая проблема — «закритически», позорно низкая оплата труда научных кадров. Однако обозначенный в рамках рассматриваемого «национального проекта» подход к ее решению — не лучше предложенного в отношении заработной платы врачей. Речь идет о том, что «в течение 2006—2008 годов ежемесячная заработная плата квалифицированных научных сотрудников в среднем должна вырасти до 30 тысяч рублей». Что это за «квалифицированные научные сотрудники»? РФ унаследовала от СССР массовый контингент именно квалифицированных работников научной, в том числе академической, сферы, и кого же из них удостоят пяти— шестикратным ростом оплаты труда? Очевидная неопределенность обещанного не оставляет особых сомнений в том, что готовится такая разрушительная для науки акция, как искусственное выделение небольшой группы ее деятелей, тысячедолларовая зарплата которых будет иметь своим источником экономию на фонде оплаты труда, полученную вследствие резкого сокращения общей численности работников бюджетных научных организаций[19]. Это намерение по сути озвучено самим российским президентом, предварившим процитированные выше слова сообщением о том, что его августовские «поручения по повышению оплаты труда работникам Российской академии наук» содержали и указания относительно «некоторого сокращения количества бюджетных ставок». В общем, одним — увольнения, другим — сэкономленные на этом казенные деньги.

Сегодня остающиеся в научной сфере, в большинстве своем — замечательные старики-энтузиасты, имея мизерные оклады, так или иначе поддерживают огонь отечественной науки, в связи с чем можно полагать, что мы еще не утратили шанс на ее будущее оживление в минимально достаточной структурной полноте. Если же этих «хранителей очага» в ближайшем будущем «сократят», посткризисный переход науки в дееспособную фазу станет невозможным в принципе, ибо множество научных областей и направлений пришлось бы возрождать «с нуля» в отсутствие должной качественно-количественной структуры кадров. «Усеченное» сообщество при сколь угодно высоких зарплатах развернуть «продуктивные» исследования не сможет, весь его ресурс — подпирать «научную ширму» РФ.

Вот, собственно, и вся научно-инновационная составляющая второго «приоритетного национального проекта»…

 

—Представление третьего «приоритетного национального проекта» начинается следующей постановкой «жилищных проблем», которые и предстоит решить в ходе его реализации: «От качества жилья во многом зависит здоровье людей, их семейное благополучие. Однако более комфортная квартира или дом по сути пока остаются лишь мечтой для миллионов российских семей. Наша задача… обеспечить значительный рост объемов жилищного строительства». Что Вы думаете по поводу этой целеустановки «проекта» и намеченных средств ее реализации?

 

—В своем большинстве население России, к глубокому сожалению, реально озабочено не приобретением нового, более комфортного, а изысканием средств для содержания имеющегося жилья, качественные параметры которого в самой мягкой формулировке неудовлетворительны. Действительная угроза не для «миллионов», а для десятков миллионов российских семей, угроза, нейтрализация которой объективно требует особого национального проекта, — катастрофическое ухудшение жилищных условий, связанное с «закритической» изношенностью основных фондов ЖКХ — зданий и инфраструктуры, прежде всего — теплосетей.

Кстати заметить: износ инфраструктуры приводит к тому, что и столь заботящее главу государства строительство новых «комфортных домов» в определенном смысле становится фантомом. Счастливых покупателей квартир в этих домах никто не пре­дупреждает о том, что последние подключаются к полностью изношенным инфра­структурным сетям. В большинстве городов ситуация с водопроводом, канализацией и теплоснабжением — уже на грани чрезвычайной, а ведь пресловутое приватизационное раздробление РАО «ЕЭС», кроме прочих активно обсуждаемых угроз[20], чревато самыми печальными последствиями для магистральных теплосетей[21].

Восстановление соответствующей материально-технической базы требует поистине гигантских инвестиций, в сопоставлении с которыми совокупные «инвестиции в человека», запланированные для реализации всех четырех «приоритетных национальных проектов», просто ничтожны: в 2003 г. в СМИ «просочилась» прозвучавшая на заседании коллегии Госстроя России оценка, согласно которой только для блокирования разрушительных процессов в ЖКХ требуются финансовые вложения в сумме 5 трлн. руб., причем задержка с инвестированием означает ускоренный рост этой суммы.

Понятно, что решение проблемы подобного масштаба даже теоретически посильно только государству. Однако постсоветские власти, исходя из представления о ЖКХ не как о сфере жизнеобеспечения общества, а как о предмете обычной предпринимательской деятельности, регулируемой рыночными отношениями и призванной быть рентабельной, последовательно проводят с 1992 г. «разгосударствление» отрасли, т.е. реформу, нацеленную на снятие с государства ответственности за содержание, развитие и модернизацию жилкомхоза, на перекладывание соответствующих расходов на плечи населения.

История и коллизии правообеспечения этой реформы, по сути своей противоречащей седьмой статье Конституции РФ о социальном характере российского государства, известны; они освещались и в ряде публикаций «Российского экономического журнала»[22]. В данном случае важно лишь подчеркнуть, что за последние 13 лет идеологические установки властей относительно ЖКХ и направленность практических реформационных действий в отрасли нисколько не изменились. Как отмечалось в докладе «шуваловской группы», готовившей недавно принятые соответствующие законодательные акты, «жилищный сектор должен действовать на рыночных принципах и удовлетворять запросы основной части населения на уровне, соответствующем платежеспособному спросу». Согласно новому Жилищному кодексу РФ и законодательству о тарифах в ЖКХ, теперь сами граждане обязаны покрывать все затраты по содержанию и ремонту своего жилья, в том числе капитальному. А скоро жильцы будут обременены дополнительными платами: пока Госдума отложила введение обязательного страхования жилья, за которое, по экспертным оценкам, население должно ежегодно выкладывать 30 млрд. долл., но надолго ли? Вводимый местный налог на имущество физических лиц «потянет» для последних еще на 10 млрд. долл. в год.

В общем, бросив уже в начале 90-х годов отрасль в «рыночное плавание» и параллельно изъяв, кстати, из нее все предназначавшиеся для плановых ремонтов амортизационные отчисления, государство теперь полностью уходит от ответственности за ЖКХ, находящееся на грани техносферной катастрофы, предлагает населению преодолевать таковую за свой счет. Это «предложение» остается в силе и в рамках рассматриваемого третьего «приоритетного национального проекта». В нем не намечается ничего похожего на меры по реализации действительного национального императива возвращения государства в важнейшую систему общественного жизнеобеспечения[23]: федеральной исполнительной власти в очередной раз поручается «предметно заняться демонополизацией ЖКХ», как, впрочем, и общественного транспорта и связи, «иначе без конкуренции по-прежнему будут расти только цены и тарифы, но не качество и не разнообразие самих услуг».

Когда и где «демонополизация» общественного транспорта и ЖКХ, предполагающая приватизационное расчленение этих целостных по своей технологической природе систем, приводила к снижению цен и тарифов? Что конкретно означает задействование конкуренции, скажем, на железнодорожном транспорте, в метро? Как российский президент мыслит введение конкурентных начал, например, в теплоснабжение, если в соответствующих системах теплосети закольцованы и подача тепла в них полностью «обезличена»?

Ответов на эти напрашивающиеся вопросы, естественно, нет. Однако главное в отмеченном тезисе — забота лишь о тех, кого волнует «рост качества и разнообразие услуг». Для большинства же граждан, получающих позорно низкие зарплаты и пенсии и страдающих от роста жилищно-коммунальных платежей, поистине судьбоносная проблема — сохранение самого доступа к услугам ЖКХ, транспорта и связи, хотя бы и невысокого уровня их качества и ограниченного ассортимента.

Рост жилищного строительства в рамках «национального проекта» предполагается обеспечить с помощью давно и на все лады расхваливаемого федеральными чиновниками финансового инструмента — ипотечного кредитования населения. В этой связи в президентском выступлении прозвучали следующие слова: «В последнее время много говорится об ипотеке. Однако на практике делается еще явно недостаточно. Прошу завершить формирование нормативной базы, необходимой для выпуска ипотечных ценных бумаг». Между тем ясно, что дело не в правовой базе, а во все том же низком уровне доходов населения. Ипотека, которая без надобности богатым и недоступна бедным, является способом кредитования «среднего класса», а он, не секрет, фактически исчез в результате постсоветских реформ. Но даже в Москве, где сконцентрирована основная часть его остатков, за последние пять лет, согласно официальным данным, выдано всего 18 тыс. ипотечных кредитов, т.е. почти ничего! И это естественно, ибо такого рода кредиты, ставки по которым составляют 10—13% годовых, выдают только гражданам с исключительно высокими — порядка 3 тыс. долл. в месяц — легальными доходами. А значит, серьезных перспектив у ипотечного строительства нет, даже если, как предполагается, на ипотеку направят пенсионные накопления граждан и активы страховых компаний. Сформулированная же в прошлогоднем президентском послании для всех уровней исполнительной власти ориентировка «на то, чтобы к 2010-му году минимум треть граждан страны, а не одна десятая, как сегодня, могли бы приобретать квартиру, отвечающую современным требованиям, за счет собственных накоплений и с помощью жилищных кредитов», мягко говоря, сомнительна. Об этом свидетельствуют итоги нехитрого подсчета тех средств, которыми в 2010 г. обязаны будут располагать 50 млн. граждан, способных на основе своих накоплений и с помощью банковских кредитов купить по 25 кв. м нового жилья на каждого. В названном году рыночная цена квадратного метра в «квартире, отвечающей современным требованиям» вряд ли окажется менее 1,5 тыс. долл., т.е. эти граждане должны быть в состоянии выложить 1,3 трлн. долл. Таких свободных денежных сумм у трети населения через пять лет, конечно, не будет, да и сегодня квартиры в качестве собственно жилья покупают не более 1 млн. человек, т.е. не 10, а 0,7% россиян. Остальные для этого просто неплатежеспособны. И ипотека здесь ни при чем: банки еще не научились качать деньги «из воздуха».

В порядке резюме приходится повторять то, о чем уже говорилось в более общем контексте. За 15 лет реформ создать альтернативные, «вестернизированные», системы ЖКХ в России не удалось при том, что оказались расхищенными средства для поддержания дееспособности систем, в исправном виде унаследованных от СССР. Они эксплуатировались хищнически, на износ, и сегодня находятся на грани остановки или даже техносферной катастрофы. Однако вместо мобилизации средств для реализации срочной антикризисно-восстановительной программы федеральные власти инициируют «национальный проект», никоим образом не устраняющий главных угроз жизнеобеспечению большинства населения.

 

— Один из наших авторов, с самого начала постсоветских реформ постоянно выступающий в журнале с обстоятельными проблемно-конструктивными статьями по агротематике, в последней из них квалифицировал российскую аграрную политику в качестве «фантомной»[24]. Есть ли, по Вашему мнению, шанс на ее «дефантомизацию» на основе осуществления мер четвертого «национального проекта», при представлении которого «улучшение жизни на селе, развитие агропромышленного производства» были объявлены «безусловным приоритетом»?

 

— Говоря без экивоков, то, что теперь названо «безусловным приоритетом», ни во что не ставилось, да и, судя по бюджетно-прогнозным проектировкам на 2006— 2008 гг.[25], не ставится федеральным правительством. В шкале приоритетов его социально-экономической политики «улучшение жизни на селе» и «развитие агропромышленного производства» занимают едва ли не последнее место. Этот очевидный и давно всеобще признаваемый факт в очередной раз акцентировался на состоявшейся весной 2005 г. конференции сельхозтоваропроизводителей России, материалы которой были изданы и в сентябре распространены в Госдуме.

Все без исключения выступившие на конференции лидеры аграрных союзов и ассоциаций, руководители разнопрофильных и различных по размеру предприятий АПК констатировали: сельское хозяйство и сопряженные с ним отрасли обескровливаются, средства из них перетекают в другие отрасли, а для иностранного капитала создаются столь благоприятные условия, что отечественный производитель априори проигрывает на отечественном же рынке. Говорилось о том, что нынешняя ситуация беззащитности сельхозпроизводителей перед диктатом спекулятивных посреднических организаций и монополизмом переработчиков закладывалась уже в самой приватизационной доктрине расчленения целостных вертикально интегрированных систем агропрома, подчеркивалась неизменность этих доктринальных установок федеральных властей. И каждый участник в том или ином ракурсе обращал внимание на неуклонное падение агропроблематики в шкале властно-управленческих приоритетов. Так, гендиректор концерна «Тракторные заводы» отметил: «Если при Советском Союзе на сельское хозяйство выделяли 26 процентов бюджета, то в 1997 году уже 19, а сейчас — 1 процент». Он поведал и о своем, о тракторах: «Давайте посмотрим на наше нынешнее состояние: износ парка техники — 80 процентов, а поступление техники — 2—3 процента. При таком положении дел в 2006 году мы будем пахать на лошадях. Крестьянину тяжело приобрести трактор, сегодня он не в состоянии купить даже солярку к нему. И ему не решить эту проблему в одиночку, а государственной поддержки в настоящее время практически нет».

Выступившие же на конференции представители федерального правительства, не будучи в состоянии ни отрицать очевидное, ни сформулировать что-либо конструктивное, задавали с трибуны вопросы, для конкретного ответа на которые как раз и были приглашены. Вот, к примеру, выдержка из выступления заместителя руководителя департамента промышленности Минпромэнерго России: «Сельхозпроизводитель сегодня продает молоко за 5 рублей — это закупочная цена. Переработчик продает молоко за 22—26 рублей. Вопрос в следующем: почему мы даем производителю минимальную стоимость, а переработчик получает 350—400%? Какие механизмы должны регулировать этот вопрос?» Оживление, впрочем, вызвало следующее заявление одного из заместителей министра сельского хозяйства: «Ситуация такова, что сельское хозяйство не может развиваться в условиях открытости рынка, в условиях глобализации». Это, конечно, аудитории было отлично известно, но услышать подобную констатацию из уст одного из руководителей Минсельхоза… Какая уж тут приоритетность отрасли, коль скоро профильный замминистра публично признает, что она доведена до состояния, когда наше вступление в ВТО нанесет ей смертельный удар! Данный сюжет, тоже оживленно обсуждавшийся на форуме, нашел отражение в его итоговом документе: «Недопустимо, чтобы Россия отказалась от реальных ценностей — развитого сельского хозяйства и сельхозмашиностроения — ради членства в ВТО». Да, для предпринимателей и работников АПК недопустимо, а для высших эшелонов всех ветвей федеральной власти — не просто допустимо, но и приоритетно, пусть отраслевой замминистра или даже сам министр, однажды высказавшийся на телевидении о ВТО, как «лицемерной, фальшивой и опасной организации», обозначают свое «особое мнение». Выступавшие с возмущением говорили о том, что на все их обращения в российское правительство по вопросам судеб отечественного АПК после присоединения России к ВТО им просто ничего не отвечают...

Провозгласив «безусловную приоритетность» развития агропромышленного производства, глава государства далее сказал: «Опыт многих агрохозяйств уже свидетельствует: российское село может и должно быть экономически успешным и инвестиционно привлекательным».

Может? Конечно, но только не при продолжении нынешней правительственной политики, четко нацеленной на то, чтобы посредством рыночной «шокотерапии» произвести «селекцию», разорить «неуспешные» агропредприятия и оставить на плаву небольшое количество «успешных»; подобный «естественный отбор» губителен и для «села», и для народного хозяйства в целом.

Что значит «опыт многих агрохозяйств» в качестве «свидетельства» наличия реальных позитивных тенденций? Сколько их должно быть, дабы их опыт вообще о чем-нибудь достоверно свидетельствовал? И отраслевая статистика, и эмпирические наблюдения пока не дают никаких оснований для вывода о том, что «российское село» становится экономически эффективным и инвестиционно активным. Достаточно констатировать, что в 2003 г. более половины российских сельхозпредприятий были убыточными; прибыль всех предприятий составила примерно 11 млрд. руб., а задолженность — около 347 млрд. Какие симптомы «инвестиционной привлекательности» можно обнаружить в отрасли, где долги в 30 раз превышают всю годовую прибыль?! Да, в прошлом году доля убыточных хозяйств снизилась до 37%, а в текущем — с «села» списали значительную часть штрафов и пеней за просроченную кредиторскую задолженность, но разве это превратило отрасль в эффективную?

В ходе дальнейшего представления четвертого «национального проекта» был предложен поистине удивительный «индикатор» позитивной динамики земледельческой подотрасли сельского хозяйства: «Нам уже удалось добиться значительных успехов в производстве зерна. Из импортера Россия стала его экспортером». Между тем прямой и однозначной детерминированности появления феномена экспорта какого-либо продукта, в том числе зерна, ростом его внутреннего производства, ясное дело, не существует. Как известно, в царское время крестьяне подчас ели лебеду, а страна вывозила хлеб. Царский министр так и выразился: «Не доедим, а вывезем!» В 1911 г. случился резюмировавший итоги столыпинской реформы страшный, затронувший более 30 млн. крестьян, голод, но экспорт зерна достиг рекордного значе­ния. Однако тогда хотя бы не говорили об «успехах», а предчувствовали приближение социальной революции[26]. Что касается нынешнего прецедента нашего превращения в экспортера зерна, то это — непосредственный результат реформационного разгрома другой ключевой подотрасли сельского хозяйства — животноводства: вследствие беспрецедентного «обвала» поголовья скота, о чем речь пойдет далее, резко сократились внутренние потребности в зерновых кормах[27].

Подлинным успехам в развитии зернового хозяйства соответствовали бы, понятно, фразы совсем другого типа. Например: «Вместо производившихся в 80-х годах чуть более семи центнеров на душу населения мы производим ныне на столько-то больше». Однако в действительности все обстоит наоборот! В период 1986—1990 гг. в РСФСР на душу населения в среднегодовом исчислении приходились 714 кг собранного зерна, а в РФ за пятилетие 2001—2005 гг. — 545 кг. В «дореформационный» период Россия производила 100—120 млн. т зерна в год, а менее чем стомиллионный урожай в последние 20 лет истории РСФСР являлся редкостью; в среднем за пятилетие 1986—1990 гг. ежегодно собирали 104,3 млн. т. В новом столетии в РФ производятся 70—80 млн. т; в 2004—2005 гг. — по 78 млн. Причем даже в 90-х годах урожаи бывали ощутимо большими, например, в 1992 г. — 107 млн. т. В общем, об успехах зернового хозяйства можно говорить разве что на фоне «дефолтного» провала.

А правомерно ли вести речь об «успехах», да еще и «значительных», в отношении динамики всей валовой сельскохозяйственной продукции, предопределяемой ныне прежде всего динамикой растениеводства? Прирост этой продукции в 2004 г., согласно официальной статистике, — 1,6%, в связи с чем заместитель министра сельского хозяйства грустно заметил, выступая на вышеупомянутой конференции: «Темпы роста в сельском хозяйстве, объективно говоря, не очень значительны».

Но главное, конечно, — не приведенные цифры, хотя и они безрадостны, а устойчивые деградационные процессы суженного воспроизводства основных фондов и сокращения посевных площадей, составившего за годы реформы 35 млн. га. Только в 2004 г. размер пашни в РФ сократился на 0,9 млн., а посевные площади под зерновыми в прошлом году оказались на 3,7 млн. га меньшими, нежели в 2002 г. Крестьяне ныне не в состоянии ни эффективно использовать, ни даже сберегать пахотную землю. И известно почему: у села нет денег на закупку техники, парк которой в реформационный период уполовинен, а также горюче-смазочных материалов и удобрений. Никаких сдвигов к лучшему нет, они лишь негативны: в 2004 г. парк тракторов сократился на очередные 60 тыс. единиц, дизельного топлива село закупило на 300 тыс. т меньше, чем в позапрошлом году…

Но какие же «прорывные» меры «национально спроектированы» применительно к земледелию? Оказывается, и здесь надежды возлагаются на ипотеку, т.е. на кредиты под залог главного средства агропроизводства: чтобы сельхозпредприятия обрели «реальный доступ к кредитным ресурсам», в 2006—2007 годах «должна быть создана система земельно-ипотечного кредитования, позволяющая привлекать средства на длительный срок и под приемлемые проценты под залог земельных участков». Однако как на практике создать столь чудодейственную систему? Даже если максимально усовершенствовать соответствующее законодательство[28], никуда не деться от тех жестоких реальностей, что потенциальные заемщики уже находятся в неоплатных долгах, кредитно-инвестиционные риски в отрасли исключительно высоки, а рыночная стоимость залога очень низка. Можно ли при такой «системной» комбинации негативных факторов заставить банки выдавать кредиты «на длительный срок и под приемлемые проценты»? Вопрос риторический.

В рамках четвертого «национального проекта» велено также «обратить особое внимание на создание условий для развития животноводства». Конкретно это должно выразиться в выделении «значительных ресурсов на развитие сельхозлизинга», что, в частности, позволит «в течение двух лет поставить десятки тысяч голов племенного скота». Как оценить эти установки?

Предельно понятно, что непременная, обязательная предпосылка создания «условий для развития» животноводства — устранение тех факторов, которые беспрецедентно «обвалили» отрасль, быстро и устойчиво развивавшуюся до начала постсоветских реформационных преобразований. Поскольку же данное соображение, естественное и с точки зрения методологии разработки национальных проектов, и с позиций здравого смысла, во внимание не принимается, равно как игнорируются и фактические качественно-количественные параметры кризиса животноводческого производства, действенность намеченных мер с этими параметрами никак не сопоставима.

В самом деле, если в 80-е годы быстро росло поголовье скота и неуклонно улучшалась его породность, совершенствовалась технико-технологическая база животноводства, то в начале 90-х, с массовым разгромом «памятников социализму» — мощных животноводческих комплексов — начался подлинный развал отрасли. Поголовье крупного рогатого скота сократилось за годы реформ в два с лишним раза — на 35 млн. голов; сейчас этого скота в стране меньше, чем было после окончания Гражданской войны, в 1923 г., а население, т.е. численность потребителей продуктов животноводства, естественно, существенно увеличилось. Причем, во-первых, если в 90-е годы стадо крупного рогатого скота ежегодно сокращалось в среднем на 1 млн. голов, то в последние годы процесс резко ускорился, и в 2004 г. оно убавилось на 1,95 млн. Во-вторых, чем дальше, тем в большей мере ликвидируется племенной скот, держать который дороже, чем неприхотливых низкопродуктивных коров; неудивительно, что в прошлом году производство молока в РФ сократилось еще на 1,44 млн. т. И на этом фоне нам говорят о «лизинге», который обеспечит покупку «десятков тысяч голов племенного скота»!

Очевидно, что на такой «мелочевке», как ипотека, лизинг и т.п., действительный национальный проект возрождения разгромленного агропромышленного производства и современного социального обустройства села, сформировать нельзя. В ходе разработки конструктивной альтернативы «приоритетному национальному проекту номер четыре» следовало бы, думается, обсудить имеющиеся в литературе системные концептуально-программные предложения по применению широкого спектра форм господдержки АПК и индикативному планированию его развития на основе взаимовыгодного партнерства государства с крупными интегрированными агропромышленными корпорациями, утверждение «цивилизованного строя» которых в России представляется настоятельной, абсолютной необходимостью[29]. И, конечно, — творчески использовать доктриальные основы знаменитых отечественных национальных агропроектов, реализованных в нашем прошлом, в том числе в советской истории. Вопрос о роли и уроках коллективизации сельского хозяйства, запутанный и неимоверно «замусоренный» отчасти прежними, а главным образом — новыми идеологизированными версиями, понятно, требует особого анализа и специальных публикаций, а в данном случае хотелось бы отметить лишь следующее.

При всех хорошо известных эксцессах конкретных форм своей реализации агропроект 30-х годов ХХ столетия оказался исторически успешным не только потому, что его авторы считали наличие отечественного дееспособного сельского хозяйства одним из императивов государственно-национальной безопасности. Они еще и тщательно учитывали те природно-климатические константы, которые объективно предопределяют кооперативно-коллективистский тип технологической и социальной организации экономики российского села. Речь идет о функционировании этой экономики на максимально «проблемной» земле, о нахождении большей части страны в зоне рискованного земледелия; в средней полосе России «беспашенный» период, когда нельзя вести никакие полевые работы, длится семь месяцев, тогда как в Англии и Франции — всего два, что обусловливает соответствующую колоссальную разницу в урожайности, доходности и в необходимых для развития ресурсах. Вплоть до создания крупных механизированных агропредприятий — колхозов и совхозов — российское село не имело запаса прочности, достаточного для того, чтобы перейти от трехполья к травопольным севооборотам и резко повысить урожайность. С утвержде­нием же таких хозяйств в качестве господствующего типа воспроизводственных единиц мы вышли по показателям результативности земледелия на средний мировой уровень, а с учетом коэффициента биологической продуктивности почвы, климата и расстояний — превзошли его. Трудозатраты на центнер зерна составляли всего один час, т.е. советский агропром был исключительно производительным.

По сугубо политико-идеологическим мотивам «создания гарантий нереставрации прежнего строя» в 90-х годах крупные сельскохозяйственные предприятия были разрушены. Результатом этого процесса и сопряженной с ним попытки тотальной «фермеризации», сопровождаемой «отступлением села на подворья», стали двукратный производственный спад и чудовищная архаизация сельских производства и быта, что в последние годы признали и принялись профессионально анализировать даже иные бывшие агроактивисты «перестройки» и «постперестройки»[30]. «Фермеризация всей России», естественно, скандально провалилась, ибо ресурсов, необходимых для ведения в наших условиях мелкого обособленного хозяйства фермеры и не имели, и не могли получить от государства. Если они и взяли на себя какую-то часть реального производства, то лишь благодаря различным формам «симбиоза» с остатками крупных предприятий; именно в этом «сожительстве» с последними, главным образом паразитическом, кроется также секрет феномена «разбухания» бывших личных подсобных хозяйств — нынешних «хозяйств населения».

Но об этих трагических для сельской России итогах пятнадцати лет агрореформ в президентском «проектном» выступлении — ни слова. Как нет и разъяснений относительно соответствующего перспективного, стратегического выбора. Будут ли окончательно добиваться и расчленяться «огрызки» бывших колхозов и совхозов с дальнейшим насаждением «фермерства», у которого после окончательного «открытия» нашей экономики не останется шансов на выживание без получения поистине гигантских госдотаций? Или все же сохраняется надежда на то, что государство займется проблемой восстановления на новых — корпоративно-интегрированных — началах крупных высокотехнологичных и высококонкурентных производственно-хозяйственных единиц, вокруг аналогов которых в «цивилизованных» странах, не секрет, обычно и выстраиваются сети дееспособных производственных и иных про­филей предприятий малого бизнеса — контрактных, лизинговых и т.п.?

Второй вариант действий при нынешней конфигурации власти, похоже, исключен, хотя, стоит повторить, он мог бы стать существенной составляющей искомого национального проекта восстановления агропромышленного комплекса и социального облагораживания села.

 

—Ваше резюме…

 

—Охарактеризованные «национальные проекты» не являются ни действительно национальными, ни шагом к социальной переориентации государственной экономической политики. Их выдвижение — по сути «пиаровская», «политтехнологическая» акция, камуфлирующая намерение продолжать и радикализировать пагубный курс либералистских реформ. Необходимо, думается, разворачивать самое широкое, гласное и нелицеприятное обсуждение «проектов» и других стратегических заявлений федеральных властей, вовлекая в дискуссии с непосредственным участием их высокопоставленных представителей и экспертов все имеющиеся серьезные альтернативные наработки.

 

Интернет против телеэкрана

14.12.05