Журнал «Золотой Лев» № 69-70 - издание русской консервативной мысли

(www.zlev.ru)

 

Д.Алексеев

 

ГОСУДАРСТВО И МАНИПУЛЯЦИЯ

 

В мире

 

Становление классических манипулятивных технологий укладываются примерно в 20–50-е годы ХХ века. Речь идёт именно о технологиях, то есть о «практиках», которые опираются на научные результаты и предназначены для тиражирования и повторяющегося стабильного использования. ХХ век сомкнул значения слов, вынесенных в заголовок статьи. Всё, что было прежде, — мелочи. Классики теорий социально-государственного манипулирования были не более чем утопистами и при этом посредственными практиками (как Платон или Макиавелли). А в ХХ веке всё сошлось: накопленный уровень прикладного гуманитарного знания, медиатехнологии, колоссальный платёжеспособный госзаказ.

В 1920-х американский специалист по пропаганде и социологическим исследованиям Уолтер Липпманн внедрил идею agenda setting — создания «повестки дня», то есть целенаправленного продвижения в массовое сознание представлений о том, какое событие сегодня главное, что из происходящего более значимо и менее значимо и т.п.

Из этого корня стали разрастаться технологии создания «пакетных» моделей массового восприятия и понимания действительности.

Во второй половине 30-х годов немецкие социологи по заказу министра Геббельса впервые в истории провели масштабные эксперименты по моделированию и распространению слухов: замерялись скорости их распространения от столицы до границ и обратно, коэффициент искажения в процессе передачи, производимый социально-психологический эффект. После войны результаты и исполнители работ достались американцам.

В 1940 году как инструмент манипулятивного воздействия на аудиторию впервые был использован социологический опрос: республиканец Томас Дьюи тайно оплачивал опросы с откорректированными результатами, чтобы добиться выдвижения в президентскую кампанию. Началась эпоха социологических артефактов: фальшивых рейтингов, исследовательских отчётов, составленных с агитационными целями и т.д. А параллельно с этим в годы Второй мировой войны началась практика так называемых психопрограммирующих или психоформирующих опросов, которые по виду направлены на получение социологических данных, а по сути — на «маршрутизацию сознания» респондентов; тогда эти опросы использовали для воздействия на пленных солдат противника, позднее — на соотечественников-избирателей.

Тут, конечно, только отдельные примеры, кусочки общей картины. Важно, что эти технологии имеют «двойное назначение» — для внутри— и внешнеполитических задач.

Или, если сказать жёстче, для действий гражданского и военного характера.

Любое серьёзное современное государство так или иначе манипулирует сознанием своих собственных граждан. Больше того, неспособность власти и её уполномоченных структур к действиям манипулятивного типа есть признак failed state — «провалившегося государства». В частности, универсальным примером таких действий является как раз борьба за национальную повестку дня. Если государство способно навязывать (именно так) своё ранжирование текущих событий и медиасюжетов по уровню их значимости, значит, ситуация под контролем. И речь, конечно, идёт не только о порядке подачи новостей на государственных телеканалах[1].

Шутки шутками, но главный канал воздействий на массовую аудиторию — телевидение — имеет авторитарную природу, и это обстоятельство как бы само провоцирует манипулятивное использование его возможностей. Телевидение — это визуальный монолог; зритель не в состоянии заговорить в ответ языком телесообщения. Визуальный текст телевидения не предполагает иного ответа, кроме подчинения. Когда-то монархи управляли визуальным пространством, регламентируя виды одежды и типы построек; в ХХ веке пространством зрения управляет ТВ.

Мы не будем углубляться в вопросы манипулятивных воздействий государства на собственное общество. Хотя бы потому, что при нормальной, спокойной общественной ситуации признаки манипулятивности плохо поддаются вычленению. Они по большей части растворены в системе взаимоотношений власти, медиасообщества, различных лидеров мнений, и где заканчивается индивидуальное самовыражение журналиста и начинается спецзаказ, пойди разберись. Во внешней политике всё существенно яснее, особенно когда дело идёт о решении задач ярко выраженного силового характера.

У американцев есть устоявшийся термин, применяемый к определённой группе манипулятивных технологий: средства, находящиеся на грани с войной. Задачи, которые раньше решали материальной силой, скальпелем войны — hard power, всё больше стали разрешать средствами «мягкого оружия» — soft power. Soft — это смыслы, слова и образы, созданные со встроенной целью направленного воздействия на «чужое» массовое сознание и поведение. Это проектирование и производство знаковых систем, это «социально-событийная режиссура» спецопераций, которые меняют социум изнутри, создают в нём очаги протеста, энтузиазма, массовой депрессии и т.д.

Войны выигрывают оружием последнего поколения. Soft power — оружие победы в главной войне второй половины ХХ века — «холодной». Обошлось без участия обычной военной силы, самым важным оказались воздействия на сознание, социальные взаимосвязи, политический выбор людей.

Международная составляющая «холодной войны» — борьба между Западом и «мировым коммунистическим и рабочим движением» за глобальное доминирование. Борьба на встречных курсах, ведущаяся, как говорили в СССР, до «полной и окончательной победы» (это было пародийно откомментировано в одном известном американском фотоколлаже: изображён шикарный джентльмен, типаж Джеймса Бонда, в смокинге, бабочке и с американским флагом в руках; подпись: Towards the final victory of capitalism).

В этой борьбе есть эпизод, который можно признать переломным, и его суть составляет применение soft-манипуляций. Он связан с пиночетовским переворотом в Чили и свержением президента Альенде. Кстати, американцы говорили, что они прохлопали победу Альенде на выборах, не работали против него. Далее сцена действия такая: 1973 год, мировое коммунистическое движение всё ещё на подъёме; по всей Латинской Америке — масса сторонников вооружённой борьбы с проштатовскими силами, активная советская агентура, оружие и инструкторы. В Чили назревает угроза свержения Альенде, но левые говорят: пусть только попробуют — мы дадим отпор, начнём наступать, зажжём пожар по всей Латинской Америке (в советских СМИ уже было в ходу клише: «пылающий континент»). При этом — очень высокий авторитет СССР, даже у оппонентов, и высокое доверие к информации из России, то есть прежде всего к «Радио Москва».

И вот происходит тщательно подготовленное выступление военных во главе с Пиночетом. Телевидение и радио практически перестают работать. Нет достоверной информации о происходящем. В эти часы распространяется специально сконструированный мощный слух: на помощь осаждённому президенту с севера идёт к Сантьяго генерал Карлос Пратс с войсковой бригадой (Пратс — очень популярный, всем известный в лицо генерал, имеющий левые убеждения). Это так называемый слух-желание: все верят, потому что хотят верить. Москва тоже заглатывает информационную наживку и начинает вещать: «держитесь, идёт Карлос Пратс».

И тут люди Пиночета берут генерала Пратса, который с самого начала сидел под домашним арестом, организуют с ним телевизионный эфир и спрашивают: «Как вы прокомментируете заявления советского радио о том, что вы во главе бригады приближаетесь к Сантьяго…» и так далее. Потом, уже в СССР, опустошённые и подавленные чилийские политэмигранты говорили одно и то же: это был самый страшный момент. Все помнили вопрос, заданный генералу. Он был настолько эмоционально разрушителен, вызывал такую фрустрацию, что установки и настроения резко изменились: стали думать не о контрперевороте, а о том, как спастись. Символично, что после 1973 года у мирового комдвижения побед больше не было.* /* Свидетелем и носителем информации о тех событиях является А.П. Назаретян, ныне профессор факультета психологии МГУ/.

Между прочим, когда готовилось свержение Альенде, американцы (как водится, руками местных людей из неправительственных организаций) проводили в Чили классические психопрограммирующие опросы. Приходили «независимые социологи» к чилийцам из среднего класса и задавали вопросы такого характера: «Сколько комнат в вашем доме вы готовы отдать для постоянного проживания представителей пролетариата, которых пришлёт к вам президент Альенде?».

Респонденты в ужасе, социологи — в шоколаде.

 

* * *

 

ХХ век двигался от hard’a к soft’у, от вещественного к виртуальному, от «журналистики факта» к пиару. Во времена модернизма героем был журналист-репортёр: «трое суток не спать… шагать… ради нескольких строчек в газете», виски или водка, блокнот в кармане кожаной куртки, фотоаппарат «Лейка». Хемингуэй или Константин Симонов. В постмодернистское время героем стал пиарщик-манипулятор, его российский вариант описан всё тем же Виктором Пелевиным: текила, тусовки, компьютерные спецэффекты, никуда не шагает, фактам предпочитает артефакты. А расхожий западный образ манипулятора, конечно, тот, что мы увидели в фильме Барри Левинсона Wag the Dog — «Хвост виляет собакой». Как известно, там эти специалисты создали глобальный артефакт — войну в Албании. Но на албанский фронт уже нельзя было поехать, пыхтя курительной трубкой и снимая из «Лейки»: война творилась внутри компьютера.

Полное развитие этого постмодернистского типажа связано с «высшей стадией» экспортного применения soft-технологий. То есть на сегодняшний день она высшая, а дальше как пойдёт. Она имеет две главные составляющие: во-первых, вывоз технологий в страны «новой демократии» (например, через участие западных специалистов в президентской кампании Ельцин-96); во-вторых, глобальную практику «электоральных интервенций», которые развивают линию «гуманитарных интервенций» (термин времён Дж. Картера, когда первым номером в agenda setting стояла борьба за права человека).

Видимо, эпоху «электоральных интервенций» можно отсчитывать от кампании 1986 года на Филиппинах, где американцы впервые провели полномасштабную организационную, информационную и сценарно-политическую работу, достаточно похожую на ту, что мы видели на Украине (выборы — псевдо спонтанное массовое несогласие с их результатами — уход президента Маркоса, который и был американской мишенью).

«Электоральные интервенции» применялись: (1) в рамках «нормальных» выборов и смежных процедур (например, удаление от власти президента Словакии Мечьяра — на выборах, президента Литвы Паксаса — через импичмент); (2) на основе масштабных социально-массовых сценариев — «цветные революции» в СНГ; (3) в сочетании с традиционными военными средствами (устранение президента Милошевича — «военно-электоральная интервенция»).

Как выглядит отдельно взятый манипулятивный приём новейшего времени, который воздействует на символическую реальность, работает на синхронизацию общественного мнения и т.д.? Приведём элементарный пример, который относится не к «электоральным интервенциям», а к истории падения Берлинской стены, однако представляет собой хорошую модель других, более поздних soft-акций.

Всякий, кто видел распад советского блока, вспомнит песню Winds of Change в исполнении группы Scorpions.

«Ветры перемен», метафора раскрепощения, воздушная лёгкость новой жизни. Этой песне подпевали заполненные людьми площади, раскачивался лес рук со свечками или зажигалками: … we could be so close like bro - o - others … Метафизический выброс свободы, который мощнее любого оружия.

Вскоре после падения стены группа Scorpions была переправлена в Берлин военным бортом НАТО. Известно, что проходы в Берлинской стене были открыты отчасти стихийно и несколько неожиданно для Запада — несмотря на то, что все нити событий вроде бы были в его руках. Нужно было срочно что-то сделать, чтобы символически и морально-психологически возглавить ситуацию, придать ей нужный смысл. Объектом планируемых воздействий были малоорганизованные массы, толпы восточных берлинцев, а на толпу нужно воздействовать сильными образно-эмоциональными средствами.

И вот, как в фильме Wag the Dog, садятся пиарщики, специалисты по режиссуре массовых действий, представители спецслужб, военные и разрабатывают план мероприятий.

В том числе — огромное музыкально-политическое шоу у Бранденбургских ворот, на которое исключительно по зову души съезжаются люди доброй воли — певцы, артисты, переполненные спонтанным желанием слиться со свободолюбивыми берлинцами… А свободных художников и посланцев доброй воли мобилизуют, грузят и везут военными самолётами.

Шоу транслируется в мировом телеэфире и возвещает: Восточному блоку конец.

Таков «передовой опыт» в политике силы. Впрочем, ставить ли кавычки вокруг слов «передовой опыт» — вопрос спорный: есть мнение, что не так уж плохо, если в мире стало больше «мягких войн», психологических спецопераций и так далее, и относительно меньше железа и крови. Это, конечно, с чьей стороны посмотреть. Если наши, то разведчики, если чужие — шпионы. Если «абсолютное оружие» у нас, то это средство сдерживания и гуманизации конфликтов, если у них — наоборот. С вопросом о приемлемости ядерного оружия было то же самое: об этом разрешали спорить даже в советских кинофильмах («Девять дней одного года»), только результат был заранее известен. Делать НАШУ бомбу — морально. Ну, и останемся при этой мысли.

Можно сказать так: манипулятивная деятельность внутри страны есть вещь естественная, но всё-таки морально некомфортная (так же, как, например, работа любых спецслужб, направленных на собственное гражданское общество). Но «мягкое оружие» во внешних противостояниях — это другое дело.

 

В России

 

Опыт западных soft-технологий неизбежно становится базой сравнения с российской практикой, возможностями и намерениями. С одной стороны, они импортировались в Россию, заимствовались и адаптировались, как и положено технологиям. С другой — были и остаются источником вызова и угрозы для России, внутри её собственных границ и вовне, в зонах российских интересов.

В 1998 году, когда Россия была слабой, выдвигалась такая характерная государственная инициатива (конечно, заведомо неисполнимая): подготовить международную конвенцию о запрещении информационных войн, «чтобы вновь не оказаться втянутыми в очередную гонку вооружений»[2] Сегодня Россия-с-ресурсами защищается «организационным оружием», создаёт контрреволюционные молодёжные организации, пропалывает своё информационное поле. В этом есть что-то от советской практики и что-то от импортированных технологий.

 

* * *

 

СССР нажил громадную историю государственного манипулирования на внутренней и мировой аренах — это очевидно. Лучшие внешнеполитические достижения советских soft-технологий имеют такой масштаб, до которого, при всех удвоениях и умножениях, Россия не скоро дотянется.

Достаточно вспомнить выигранную у картеровской Америки борьбу за свёртывание программы нейтронного оружия — на чистом soft’е выиграли. Были и сентиментальные голуби мира на площадях стран НАТО, и молодёжный драйв (не хуже по качеству, чем на постсоветских майданах), и созданное в Западной Германии с помощью великого и ужасного Маркуса Вольфа движение «Генералы против нейтронного оружия», и быстро переведённая на европейские языки агитационная поэма Евтушенко «Мама и нейтронная бомба».

Разница тогдашних советских и нынешних российских масштабов подобной деятельности примерно такая же, как между советским и нынешним кинопроизводством. В конце 1950-х годов вышел голливудский фильм «Война и мир» — высокобюджетный, с Одри Хепберн и Генри Фондой. Потом продюсер фильма (это был автор всевозможных «мегапроектов» могущественный Дино де Лаурентис) посмотрел «Войну и мир» Бондарчука и сказал: «Ну, мы, конечно, не можем тягаться с размахом советского кино…»

И тем не менее СССР проиграл «холодную войну», и прорыв произошёл именно на том участке виртуального фронта, где конкурировали модели символической реальности и образы будущего.

В годы перестройки советский человек как бы потерял личный контроль над действительностью своей жизни — над настоящим и прошлым. Огромным успехом в формировании «нового зрения» в СССР была, например, прививка политического термина «застой», которым советское руководство, а потом и всё общество стали характеризовать своё недавнее прошлое. Тем самым замечательно подтвердилась идея Фрейда о том, что прошлое формируется из будущего при помощи механизма, «покрывающего воспоминания»: новая антикоммунистическая модель будущего породила мазохистское отношение к прошлому.

Впрочем, есть утешительная формула: СССР эту войну не проиграл, а просто остановился и вышел из неё. Осуществил, наконец, установку Троцкого «ни мира, ни войны».

Считается, что путь к советской перестройке расчищал Рональд Рейган, он придумал оборонную инициативу в космосе, которая надломила способность СССР сохранять прежний статус-кво.

При этом общепризнано, что «звёздные войны» Рейгана были технически неисполнимой выдумкой, пиаровской фантазией. Рейган обошёл законы физики.

Свобода политической выдумки победила природу. Была достигнута абсолютная победа «мягкого» оружия над «твёрдым».

Сам распад СССР с Беловежским договором в качестве кульминации был величайшим постмодернистским актом. То есть актом отмены устоявшихся, привилегированных, «правильных» представлений о границах государства, об истории, судьбе. Безусловна только свобода интерпретаций. А значит, и свобода манипуляций.

Беловежский договор задал немыслимо высокую точку этой свободы, он показал: теперь возможно даже невозможное, что преждев принципе не проходило через цензуру жизни. В брежневское время Андрей Сахаров писал, что СССР нужно разделить на несколько десятков государств (так ему виделся путь демилитаризации и деавторитаризации Советского Союза). Я не помню, чтобы даже в радикально-диссидентских кругах кто-нибудь обсуждал эту идею всерьёз как реальную или хотя бы вменяемую перспективу. А теперь получилось.

Ельцинская Россия (так же, как и Украина Кравчука — Кучмы) стала классической постмодернистской страной.

То есть страной, где социальное бытие и массовое сознание пластилиновые и достаточно легко поддаются всевозможным манипулятивным трансформациям. Множество рук начали мять это сознание, подвергать его «асимметричному субъект-объектному воздействию», пытаясь — с разным успехом — вылепить что-то для себя нужное.

Эта тема до сих пор ждёт своих исследователей: «несчастное сознание» постсоветского человека как объект воздействий. А в роли субъекта кто только не отметился — от Мавроди из «МММ» или Дрямова из концерна «Тибет» до баптистских проповедников и имиджмейкеров западной выучки.

В России первой половины-середины 90-х годов реальность в целом пребывала в глубоком упадке (реальный сектор экономики, реальные условия жизни и т.д.), а сфера виртуального лихорадочно развивалась, воплощаясь то в финансовых миражах, то в политических симулякрах.

Стал непропорционально разбухать рынок сомнительных и часто просто невменяемых имиджмейкерских, пиаровских, политрекламных услуг. Вот цитата, отражающая стиль времени (с тогдашнего сайта известной пиар-структуры): «Вокруг создателя нашей фирмы г-на имярек в профессиональной среде и общественном мнении бытует несколько мистический и таинственный ореол: …от сверхколдуна, мессии, тайного психоаналитика Б. Ельцина, главного консультанта КГБ до агента ЦРУ, антихриста, масона…». И это человек написал сам о себе, на своём собственном корпоративном сайте.

Россия стала страной избыточного имиджмейкерства, так сказать, «имиджлендом». Информационное пространство оказалось переполнено виртуальными сущностями, началось их обесценивание, к тому же они подтачивались чёрным пиаром — неизбежной тенью ажиотажной активности.

Но при всём этом ажиотаже российскому государству ничего не досталось. Государство совершенно не владело «мягким оружием», утеряло навыки и возможности борьбы в виртуальном пространстве. Это драматическим образом проявилось в первой чеченской войне, которая, по всеобщему убеждению, Россией была начисто проиграна прежде всего на информационно-психологическом фронте. Soft-технологии оказались приватизированными, как и другие ресурсы страны, они стали оружием олигархических войн.

Потом в профессиональном, технологическом плане был прогресс. Например, можно сказать, что уже выборная кампания Ельцина 1996 года была связана не только с импортом, но и с экспортом технологий. Ну, по крайней мере с двусторонним обменом опытом.

Существует малоизвестный факт, за достоверность которого автор ручается: основной политтехнологический ход президентской кампании 2002 года во Франции был подсмотрен «французскими товарищами» именно на тех российских выборах. Они этот ход высоко оценили и впоследствии положили в основу своего предвыборного плана. А именно: комбинация с выходом во второй тур неизбираемого Ле Пена против Ширака (команда президента скрытно, но активно помогала Ле Пену, тащила его вперёд, в пику главному сопернику Лионелю Жоспену) — это творческое развитие кремлёвской комбинации «Лебедь как бы против Ельцина»[3].

Но, несмотря на технологические успехи, Россия была и посейчас ещё остаётся слабой стороной в soft-борьбе с участием мировых игроков. О прошлогодней украинской Цусиме и других неудачах уже достаточно сказано. В этой ситуации государство стремится прежде всего прикрыть от «мягких интервенций» собственную территорию. Предпринимаются известные «контрреволюционные» меры, маршируют «Наши», идут к своему грандиозному сибирскому съезду «медведи-единороссы», синхронизируется и дисциплинируется информационное пространство. Уже прошли споры о том, будет ли в России «цветная революция».

Такой революции точно не будет. Правда, это в первую голову заслуга Ивана III Васильевича, который построил нынешний московский Кремль и отделил резиденцию главы государства от наружной толпы: без «революционного народа», который под прицелом телекамер возмущённой волной окружает обиталище власти, сценография «цветной революции» невозможна. Но другие варианты soft-интервенций, конечно, будут. И в этой связи вот что кажется важным.

При Путине предприняты усилия, чтобы выгнать из тела России постмодернистского червя. Это значит вернуть обществу привилегированную систему жизненных координат, ось исторического времени, ощущение непрерывности прошлого и настоящего. Опереться на присущие массовому человеку представления об одобряемых жизненных сценариях, о допустимых вариантах экономического успеха, соразмерных честной жизни, и так далее. По большому счёту эти координаты массового сознания, если они воспринимаются людьми как твёрдые и справедливые, и есть лучшее средство против «пластилиновости» этого сознания.

Что-то сделано, но далеко, далеко не всё. Общая задача такова: работать с материалом народной правды. В России народная правда время от времени подступает к горлу профессиональных политиков. Людям вроде профессионально объясняют неизбежность повышения внутренних цен на бензин и соляру, а они думают: сумели раздать всё частникам — сумейте теперь дать горючее по нормальной цене.

Как учесть социально-классовый заказ большинства в политически допустимой форме? Вот здесь Петросян не поможет. Несмотря на все усилия, значительное количество (большинство?) граждан России остаётся молчаливым.

Или квазиговорящим — когда люди вроде бы поддерживают то или иное политическое объединение, которое говорит от их имени, но этот выбор неустойчивый, поверхностный.

Большинство непредставленных — это первая мишень для «мягкого оружия».

 

Главная тема

№ 7, сентябрь 2005 г.