31

Журнал «Золотой Лев» № 67-68 - издание русской консервативной мысли

(www.zlev.ru)

Происхождение смыслократии

Современные государства испытывают масштабный кризис признания и, мало того, кризис властвования. Социологи и политологи в один голос твердят о наступлении постнациональной и постгосударственной эпохи, в которую власть переходит от национальных политических центров либо к международной анонимной бюрократии, либо к транснациональным структурам влияния, не связанным традиционной легитимностью, не обладающим традиционными механизмами политического воздействия, в частности, правом на законное насилие, но от того ничуть не менее могущественным.

Государство не справляется с многообразием взятых на себя обязательств, а общества либо умудряются справиться без государства, либо погружаются в пучину анархии, характерную для ситуации так называемых failed states. Потоп и хаос в Новом Орлеане показали условность зыбкость границы между "провалившимися" и "непровалившимся" государствами. Различие между ними, оказалось, совсем не в том, что первые управляются плохо, а вторые хорошо, а в том, что у вторых существуют некие общественные механизмы, позволяющие обойти проблемы связанные с плохим управлением. Если эти механизмы не срабатывают, то оказывается, что выявить различия между Соединенными Штатами Америки и Сомали не так уж и просто.

Конечно, и по сей день, сохраняются государства, которые способны удержать рациональный, бюрократический контур управляемости в полном объеме. Эти государства, сколько бы их не клеймили как "тоталитарные", "недемократические" и т.д., вызывают уважение хотя бы потому, что не уклоняются от исполнения взятых на себя обязательств. Сравнение Кубы или Китая, способных организовать эвакуацию нескольких миллионов человек с пути урагана и США, не справившихся или не поставивших себе такой задачи, опять же говорит не в пользу "высокоразвитой демократии".

Но и "демократические", и "тоталитарные" и, тем более, "провалившиеся" бюрократии сталкиваются с одними и теми же проблемами, создающими государству серьезный вызов. Это вызов — не столько машине насилия или центру легитимной, суверенной власти, сколько государству как интеллектуальной системе.

Государство как интеллектуальная система

И по сей день широко распространено понимание государства как инструмента легитимного насилия, который необходим исключительно в целях ограничения и исключения насилия нелегитимного. Не менее распространено и другое ошибочное суждение о государстве как о "предприятии по оказанию услуг населению". Однако выполнение как той, так и другой функции мыслимо и без формирования специфического политического аппарата государства.

Государственность, власть, политическое начало, возникают тогда и там, где у общества формируется потребность в интеллектуально-волевом начале, стоящем над обществом в целом. Основная функция власти состоит в том, чтобы думать за социум и, на основании этих размышлений, принимать решения во всех неоднозначных, спорных, многовариантных и не имеющих традиционного рутинного решения ситуациях. Государственное принуждение, передаваемое в руки власти, передается ей именно с учетом того, что принимаемые властью решения неоднозначны и не являются очевидными, а потому нуждаются в силовом обеспечении их выполнения.

Потребность во власти возникает тогда, когда определенные решения в тех или иных жизненно важных для общества ситуациях не могут быть не то что приняты членом общества, но даже им помыслены. Они должны быть предложены ему кем-то другим, извне, причем таким образом, что непринятие этих решений повлечет за собой для уклониста те последствия, которые он предпочел бы избежать. При этом подлинная власть — это не способность применить насилие и, тем более, не его применение. Как писал немецкий социолог Никлас Луман "к насилию прибегают ввиду недостатка власти".

Власть — это способность совершить определенный выбор, принять определенное решение, таким образом, чтобы любому подвластному оставался лишь выбор выбрать то же самое и чтобы реальное поле его решений, при любом количестве имеющихся альтернатив, было ограничено рамками решения уже принятого властью. Принуждение является только одним из механизмов "ограничения" поля решений, причем не самым эффективным, поскольку в этом случае власть выступает не как внутренняя, связывающая социум сила, а напротив как сила внешняя, собирающая его чисто механически.

Государство как аппарат реализации власти, есть конкретный инструмент мышления, распределенного между специализированными группами, стратами и функциональными учреждениями. Оно не оказывает населению практических "услуг". В рамках общесоциального разделения труда оно принимает на себя размышление и формирование решений по большому кругу вопросов, по которым человеку думать в одиночку или, тем более, всем обществом, затруднительно. Эта интеллектуальная природа власти с одной стороны предоставляет ей достаточно большую свободу, а с другой, накладывает очень серьезные ограничения. Государство имеет обширные творческие возможности по налаживанию сознательного самосовершенствования общества, введению инноваций, упорядочиванию уже идущих общественных процессов.

Ошибки государств — это ошибки языка, и ошибки решений, а не недостаток сил и средств и даже не недостаток "политической воли" к которой модно сейчас апеллировать. И напротив, государство искусное в мышлении и говорении на собственном языке, в умении находить те решения, которые представляются обществу наиболее перспективными и мобилизующими, достигает величия и исторического бессмертия, даже начав с малого. Подлинная история государств, — это их интеллектуальная биография.

Широко распространенная концепция разделения властей, это, если вглядеться в нее пристальней, представляет собой именно систему функциональной классификации принимаемых государством решений. Законодательство — введение общих правил не знающих исключений. Исполнение, формально, — приложение общих правил к конкретным ситуациям, а фактически, работа с периодически повторяющимися ситуациями, поскольку управлять можно лишь тем, что происходит с известной регулярностью. И, наконец, судебная власть, имеющая дело с нарушением правил, а, по сути, с исключениями, носящими единичный, не повторяющийся характер и выносящая решения по ним. Именно из-за такого распределения задач ранее всего мы сталкиваемся в истории с судебной властью, с судом, от права на которой развиваются и все остальные формы — и управление и законодательство.

Одной из важнейших особенностей государственного существования является постепенная интеллектуальная переработка реальности, формирование набора властных решений, а затем их рутинизация, нормализация, выведение за пределы интеллектуального поля "власти". Обширные структуры цивилизации, сформированные государствами за тысячелетия их существования, есть структуры "пост-властные". К таковым можно отнести и экономику, и культуру, и, в некоторых случаях, религию… Наиболее очевидна поствластная природа Права, оно создается конкретными каузальными решениями (как знаменитый римский преторский эдикт), переформирующимися в правовую традицию (подобно работам классиков римской юриспруденции, чьи труды систематизированы в Дигестах), а затем сведены в незыблемое, абстрактное, а иногда и "естественное" или же "божественное" право (как знаменитый Кодекс Юстиниана).

Однако именно на примере права очевидна условность этого поствластного состояния, в любой момент замкнутые и самостоятельно функционирующие юридические нормы и институты могут быть отозваны властью и пересмотрены. "Деистическая" модель права, в которой власти приписывается лишь первый толчок, не может рассматриваться всерьез. Всегда может возникнуть "чрезвычайное положение", требующее проявления подлинного суверенитета, то есть способности принять решение. Это чрезвычайное положение мыслимо не только как правовой, но и как культурный или экономический факт, в каждой сфере "поствластной" общественной коммуникации может наступить момент, когда те или иные решения о жизни этой сферы будут приниматься в режиме "чрезвычайного положения" или даже постоянного властного диктата. Такая ситуация не всегда оптимальна, но она возможна, а порой и необходима.

Интересно в этой связи взглянуть на конфликты вокруг религиозного, экклесиологического суверенитета в Западной и Восточной Церкви. И там и там была осознана неотделимость этой сферы от общесоциального, а значит и властного континуума. Однако выработаны были принципиально разные модели экклесиологического суверенитета. Запад дал доктрину папизма, в которой абсолютный экклесиологический суверенитет принадлежит непогрешимому ex cathedra Римскому Первосвященнику. Именно догмат о "безошибочности папы", немало влиявший на Карла Шмитта и его предшественников, может рассматриваться как один из их источников доктрины чрезвычайного положения. Однако присвоение папе полноты и исключительности суверенитета в одной из социальных сфер немедленно потребовало присвоения его и общегражданского суверенитета, разработки доктрины "двух мечей". Формально, как князь Церкви, Папа имеет право и на государственную власть, но фактически, именно как политический суверен он наделен и полнотой права решать церковные дела.

Византия отказалась от выработки доктрины противоположной папизму, "цезаропапизм" есть выдумка западных историков, а не реальность жизни православных государств. Подлинное православное учение о духовном суверенитете состоит в том, что он принадлежит исключительно Духу Святому как действующей ипостаси Троицы и "полномочному представителю" Главы Церкви — Христа в Её теле. Дух может избирать разнообразные орудия для Своего действия, Императоров, как высших светских суверенов, соборы епископов или отдельных святых отцов, как носителей церковного полновластия, "духовный суверенитет" может принадлежать и отдельному монаху или мирянину, если он выступает против общего отпадения в ересь. Эта модель является, по сути, агиократической, но именно за счет этого не связывающей конкретной практики государственной власти, которая и сама способна выступить агиократическим инструментом. Отсюда византийская концепция "симфонии", "созвучия" священства и царства, которые совместно должны передавать голос Духа.

Власть выступает, таким образом, центральным "процессором" всего общественного существования, осуществляя где-то постоянную, где-то единократную интеллектуальную проработку его состава. Поэтому "политическое" понимается в обществе как тотальность, ограниченная лишь признанной возможностью обрабатывать и принимать решения. Всё что находится внутри этого пространства решений есть политика, все что находится вне его, — тоже политика, только чья-то чужая.

Однако, для того, чтобы было возможно реальное осуществление интеллектуально-селективной природы власти необходимо, во-первых, оформление того семантического и лингвистического поля, в котором совершается эта интеллектуальная работа, а во-вторых, построение той конкретной конфигурации, в рамках которой работает государство.

Поскольку первой теме, в каком-то смысле посвящена вся эта работа, то сейчас мы ее коснемся кратко. Власть должна осуществляться на том языке и метаязыке, который понятен подвластным. Поскольку лишь с таким "отчужденным" языком возможна аналитическая работа государственной власти. Если между властью и подданными возникают действительные (а не только формальные, лингвистические "трудности перевода", то господство сменяется принуждением, а затем и мятежом. "Безъязыкая" власть лишена возможности принимать решения, а значит и инструментов влияния. Поэтому существовать в семантическом и лингвистическом диссонансе с обществом отваживаются только политические режимы-самоубийцы.

Однако тот повсеместный кризис государственной формы, который мы наблюдаем в конце XXI века, вызван трудностями во второй составляющей государственности, её конфигурации, системе управления. Это кризис бюрократической модели выработки и осуществления решений.

Закат бюрократии

Еще Макс Вебер провозгласил бюрократическую систему одним из высших воплощений целерациональной деятельности, а, стало быть, и социальной деятельности вообще. Это мнение связано с тем восхищением, которое неизменно вызывала деятельность хорошо налаженных бюрократических систем, создаваемых высокоразвитыми государствами от античности и до сего дня. Однако бюрократия является только одной из форм осуществления властной интеллектуальной деятельности.

Если не говорить о прямой, "племенной" власти, не имеющей сложного характера, то первой формой построения государства как интеллектуальной системы является иерархическое полномочное представительство. Суверен делегирует конкретному человеку полноту принятия решений в тех или иных вопросах, поручает малой "интеллектуальной системе" выполнять в ограниченном случае и на ограниченном отрезке времени аналитическую работу большой системы. И монархическая, и олигархическая, и демократическая власть в этой системе — это способ распределения полномочных прав.

Иногда эта система "полномочий" приобретает гротескные формы, наподобие легендарной подробности о знаменитой Марафонской битве. Афинские стратеги никак не решались дать персам битву, однако при командовании они сменялись ежедневно, и вот Мильтиад завязал сражение именно в свой день командования. Хотя чаще согласование действий полномочных субъектов осуществляется через всевозможные советы, вырабатывающие общую линию поведения.

Архаическая модель полномочной власти очень устойчива и ее возрождение в тех или иных местах и ситуациях является свидетельством кризиса традиционной бюрократической управляемости. Она может появляться в самое неожиданное время в самом неожиданном месте, например в форме знаменитой "комиссарской власти" времен гражданской войны, представляющей собой чистейший образец власти облеченной полномочиями. И по сей день "полномочный представитель" — свидетель провисания бюрократической системы, невозможности для нее действовать, опираясь лишь на собственную интегрированную технологию.

В чем суть этой бюрократической технологии? Бюрократия — это управление с помощью потоков письменных документов. Без письменности бюрократия невозможна и скорость продвижения той или иной информации и того или иного приказа ограничена скоростью физического перемещения письменного документа, а элементы "цепочки согласований" — это своеобразные "почтовые станции" на пути того или иного документа. Предметом анализа и обработки в бюрократической системе выступает не столько та или иная жизненная ситуация, сколько информация об этой ситуации, ее письменное представление. Бюрократия всегда абстрагирована от конкретики и имеет дело с идеальной, символической схемой реальности. В этом её сила, подобная силе математизированного естествознания, ушедшего от наблюдения конкретных феноменов. Но в этом же и её слабость, то что не представимо на символическом письменном языке бюрократии, то для этой системы и не существует, что не представлено по тем или иным субъективным причинам, то и не подвергается интеллектуальной обработке.

Бюрократическая система намного меньше зависима от личных качеств управленца. Более того, она позволяет им управлять, то есть отдавать ему письменные распоряжения, обязательные к исполнению, контролировать его деятельность. Власть представлена теперь не иерархией отдельных полномочных лиц, а интегрированной интеллектуальной системой. Однако технология документооборота практически исключает возможность непосредственного вмешательства управленческого центра в ту или иную конкретную ситуацию, поскольку это означает отдание распоряжений "через голову непосредственного начальника", что есть страшное святотатство, покушение на весь бюрократический порядок. Это, в свою очередь, ведет к тому, что информация об исполнении приказа подается также в письменной форме, и проходит в обратном порядке все те же инстанции. В "совершенном" бюрократическом обществе практически исключена ситуация, в которой руководящий центр может вмешаться в ситуацию на месте или получить с мест достоверную информацию. Фактически единственным средством защиты против этих системных недостатков бюрократии, является, создание более интегрированных механизмов управления, в которых скорость "прохождения информации" намного выше.

Классическим примером бюрократизации управления является развитие систем управления войсками в европейских армиях. Для античности и средневековья — это почти исключительно "полномочная" система, при которой армия управляется полководцем. Попытки осуществлять согласованное дистанционное руководство военными действиями в этот период никогда ни к чему хорошему не приводили. Лишь с наступлением Нового времени были предприняты попытки ведения "кабинетных войн", в которых руководимым полководцами армиям пытались давать указания заседавшие в столице "кабинеты" наподобие знаменитого австрийского Гофкригсрата, попортившего столько крови Суворову. Однако наполеоновская метода ведения войны при личном участии, "с близкого расстояния", эту кабинетную технологию сломала. К ней вернулись лишь с развитием железных дорог и телеграфа, на новом уровне, когда немцы создали первый и до сих пор безальтернативный механизм бюрократического управления войсками — Генеральный Штаб. Именно развитая штабная система является и по сей день наиболее выдающимся достижением бюрократической технологии, позволяя эффективно управлять в условиях постоянно меняющейся, напряженной, перегруженной требующими учета факторами обстановки. Однако такую эффективность военная бюрократия способна развить только за счет того, что война — это предельная ясность целей и средств, ее многофакторность скреплена единым целеполаганием. В гражданской жизни такого целевого единства не существует, а потому чем дальше от военной ясности находится та или иная система бюрократического гражданского управления, тем больше она называет нареканий.

Что такое плохая, несовершенная бюрократия в России хорошо известно. "Бюрократический произвол" порождается именно вклинением "человеческого фактора" в обезличенный документооборот — возможностью исказить информацию в письменном донесении, возможностью задержать документ или, напротив, "продвинуть" его по инстанциям. В условиях России, где и физическое и организационное перемещение документов затруднено естественными географическими причинами, порождающими, в свою очередь, дополнительные организационные барьеры, возможность развития негативных тенденций в бюрократической системе особенно велика. Поэтому для повышения эффективности управления в России стало правилом использование добюрократических форм управления, то есть назначение полномочных лиц, которые интенсифицируют управленческий процесс своим непосредственным волевым вмешательством. Другими словами, российская бюрократия, при всех своих масштабах, традиционно недоразвита.

Однако и значительно более совершенные бюрократии сталкиваются сегодня с кризисом, который оборачивается кризисом государств как таковых. Современные реалии разрушают некоторые из базовых принципов бюрократии.

Прежде всего, разрушен принцип: "что не представлено в бюрократической схеме реальности — того не существует". Рядом с государством, и оттесняя его в тень, разрастается сфера медиа, предлагающая альтернативную разметку реальности и вынуждающая, с помощью этой разметки как охотник с помощью флажков и криков загонщиков, общество двигаться совсем не так, как указывает бюрократическое предписание. Медиакратия выступает могущественным конкурентом бюрократии. Тем более могущественным, что бьет и по второму священному принципу бюрократии: "информация может быть передана только снизу вверх по иерархической лестнице, а приказ только сверху вниз по ней же". Все, наверное, уже привыкли к ехидным фразам журналистов о том, что тот или иной начальник узнал ту или иную новость только от них и устроил разнос подчиненным, почему вовремя не доложили. При том что бюрократическая машина заведомо не может работать с той же скоростью, что и машина медиа, особенно если речь идет не о жизненных угрозах государству. Медиа разрушают и еще один принципиальный для бюрократии принцип — "сначала подумай, потом говори". В современных государствах, зависимых от медиасферы, лицам озвучивающим принятые решения приходится, очень часто, сначала сказать, а потом думать как совместить сказанное с тем, что требует управленческая логика.

Это не означает, конечно, что Медиа являются единственным противником бюрократии, хотя и очевидно, что в обществах, где медиасфера придушена, бюрократия намного более слажена и эффективна. Принципиальной угрозой бюрократии является не столько телевидение, сколько сама скорость передачи сигнала и массив информации. Скоростные средства связи разрушают вертикаль, построенную под "шаг" письменного документа, а массивы новой и новой информации делают исключительно трудной её систематическую бюрократическую переработку. "Сознание" бюрократической интеллектуальной машины начинает расщепляться, двоиться, троиться, её действия и решения все чаще принимают случайный характер, основанный на тех фактах и факторах, которые попались на глаза. Случайный характер многих современных бюрократических решений вступает в прямое противоречие с системностью, обобщенностью бюрократических решений.

Если кратко обобщить те факторы, которые ведут к нарастающей неэффективности бюрократической модели государственности, то нам придется говорить о Хронотопическом кризисе современных государств. Им катастрофически не хватает времени для принятия таких решений, которые способны снизить связанность социальной системы внешними факторами и случайными событиями. Бюрократия, по мере ускорения социальных и информационных коммуникаций, вынуждена либо переходить в режим реагирования, лишенного стратегической цели, либо должна отвязываться от реальности, выстраивая в своей логике параллельный мир и параллельную медиасреду. Однако подлинной власти над социальным временем ни то, ни другое решение не дает. Государство постоянно отбрасывается во вчера и способно успешно функционировать только, если наловчилось отбрасывать своих конкурентов в позавчера, задерживать их развитие и деятельностную активность. Отсюда и поразительные факты сознательно проектируемого регресса тех стран, которые оказались на пути мировых лидеров.

Современные государства как интеллектуальные системы сталкиваются с мощнейшим вызовом, требующим от них выработки технологии принятия решений "в реальном времени", передачи этих решений не по бюрократическим цепочкам, а напрямую, с учетом неполноты и, одновременно, избыточности информации. При этом самое худшее, что может сделать государство, — это скатиться в неоархаику, в замену интеллектуальной интеграции раздроблением функций и полномочий. То, с чем не справится разработанная интеллектуальная система, еще с меньшей вероятностью окажется под силу отдельному лицу.

Potestas clavium

Подлинным ответом государств и нуждающихся в их интеллектуальной мощи обществ на оформившиеся вызовы, является создание еще более обобщенных, еще более генерализованных технологий систем власти и управления. Они должны быть способны вырабатывать решения, находясь над потоком материала, преодолевая его обилие, неселективность и, одновременно, неполноту, должны быть способны преодолеть хронотопический кризис власти. Подобные системы мы обозначаем термином смыслократия или "смыслократические", подчеркивая тем самым тот факт, что власть в рамках этих систем дается прежде всего как способность подчинять себе уже существующие социальные смыслы, изменять их и задавать совершенно новые.

Смыслы, о которых идет речь, надо строго отличать от "знаков" и "значений", которыми оперирует медиакратия. Знаки являются определенным способом представления реальности, её удвоения. А манипуляции со знаками являются манипуляцией с картиной мира, которую медиа могут изменять и искажать весьма существенным образом. Но речь, в любом случае, идет именно об удвоенном медийном мире, или о мире симулякров, то есть знаков без значения и обозначаемого. Смыслократия, о которой мы говорим, имеет с медиакратическим миром не много общего, хотя может достаточно эффективно овладевать медиакратическими механизмами как служебными.

Но сам по себе социальный смысл — это не знак, функционирующий в процессе социальной коммуникации, но возможность возникновения такой коммуникации. Смысл не отображает или удваивает реальность, а стягивает её к себе, задает новый модус её существования. Если медиакратия перестраивает отношения между знаками, то смыслократи по иному перераспределяет значения и задает пространство возможности для возникновения новых значений, или для растворения старых. Медиакратия манипулирует способами говорить, смыслократия, — самой возможностью говорить. Это не значит, конечно, что смыслы лишены своего знакового выражения, — важнейшей частью смыслократической деятельности является формирование знаковых систем, адекватных для оперирования с тем или иным смыслом. До тех пор, пока смысл не проявлен в коммуникации сила его воздействия, как правило, довольно ограничена (хотя это не всегда так, некоторые смыслы будучи только помысленными уже начинают трансформировать реальность). Но все-таки не медийное оформление и, тем более, не медийная "раскрутка" тех или иных смыслов дает им силу, а способность этих смыслов создавать новые связи, новые узлы в бытии и мышлении.

Чтобы не перегружать читателя теоретизированием приведем конкретный пример "смыслократической" деятельности. Доктрина Льва Гумилева не претендует ни на стопроцентную историческую обоснованность, ни на независимую научность, ни, с другой стороны, на статус "единственно верного учения". Однако она представляет собой образец создания принципиально новых смысловых полей вокруг смыслов, обозначенных как "пассионарность" и "антисистема". И тот и другой не использовались ни в социальных науках, ни в социальной практике до того, в лучшем случае имели место сходные, но недостаточные ни по универсальности, ни по объяснительной силе понятия. Введение новых смыслов и терминологизация их Гумилевым принципиально изменила всю конструкцию социального космоса, по крайней мере в русских лингвистических границах. Пассионариев видят, выделяют, ищут, на их недостаток сетуют, обсуждают методы работы с ними и их свойства, — и все это делают люди далекие от гумилевских теорий. Это не значит, что до того момента не было лиц, обозначенных Гумилевым как пассионарии, отнюдь, но они существовали в других смысловых полях, а обращение к ним выстраивалось совершенно по-другому. Теперь же пассионарии живут в русском социальном космосе в определенном смысловом контексте и будут там жить, действовать, оказывать влияние на политическую, социальную, культурную жизнь, до тех пор, пока не произойдет разглаживание, деактуализация данного смысла.

Разобранный случай предельно прост. Здесь мы имеем дело с искусственно сгенерированным, понятийно оформленным, медийно раскрученным и успешно перестроившим коммуникативную среду смыслом. Так повезло отнюдь не всем смыслам. Хотя вряд ли тут можно говорить о везении, многие имплицитные, лишенные точной терминологической обработки и живущие вне света медиа смысла оказывают, тем не менее, могущественное влияние на всю социальную систему.

Смыслократическая технология (уместней, впрочем, говорить о смыслократическом стиле властвования) позволяет государству как интеллектуальной системе вырабатывать решения именно на смысловом, предельно обобщенном уровне, создавать коммуникативные и тематические узлы вокруг наиболее остро встающих проблем и, тем самым, как бы обволакивать эти проблемы медленно растворяющим их "защитным слоем". Проблемные поля и точки в социуме — это, в некотором смысле, разрывы в коммуникации. В них по тем или иным причинам не срабатывают привычные интеллектуальные и практическо-политические схемы. И преодоление этих разрывов на уровне личного порыва или планомерной бюрократической обработки чаще всего невозможно. Необходимо выстраивание на границе подобных проблемных зон "батарей" из новых и модифицированных старых смыслов. Появление новых смысловых полей постепенно оживляет социальную коммуникацию вокруг проблемной зоны и затягивает её в себя, точнее втягивает во властное пространство решений, а, стало быть, и уничтожает проблему как проблему.

Смыслократия предполагает, таким образом, управление при помощи предельно обобщенных социальных смыслов, перестраивающих вокруг себя все социальное поле. Это управление ни в коем случае не исключает полномочной власти и бюрократии, скорее надстраивает над ними еще один этаж, избавляя менее совершенные системы от излишней для них нагрузки. Смыслократию и можно представить себе как вершину интеллектуальной конструкции государства, — в этой сфере находятся, формулируются, провозглашаются, новые смыслы, на основе которых бюрократия способна выработать интегрированные, системные решения, а полномочные управленцы — провести их в жизнь. Если по тем или иным причинам бюрократия не справляется, полномочные представители власти и сами могут реализовать заданные смыслы в своей деятельности. Наконец, очевидно, что правильно выстроенная смысловая модель подстраивает под себя и медиакратическую систему, вынуждая ее транслировать разрушительный "поспешный сигнал" не сам по себе, а вкупе с нейтрализующими его новыми смыслами.

Хорошо поставленная смыслократия способна в полной мере преодолеть современный хронотопический кризис государственности. Одним из практических свойств хорошо развитой смыслократической способности (а такая способность, конечно же, имеется, как есть способность полководца, музыканта или мастера слова) является умение находиться в "послезавтра", то есть формировать смысловые поля таким образом, чтобы в их рамках общее завтра оказывалось для смыслократа уже вчерашним. А стало быть и государство и общество, которые действуют по заданным им смыслам оказываются уже фактически готовыми ответить на еще не возникшие критические ситуации и новые вызовы. Причем, подчеркнем еще раз, речь идет не о "прогнозировании", то есть попытках увидеть будущее как будущее, а о хронотопическом опережении, видении будущего как прошлого.

В этом отношении развитая смыслократия может позволить себе изменять, "прогибать под себя" законы истории и создавать, или же упразднять те или иные исторические события. Причем речь, опять же, идет не об интерпретационной способности, не о простом умении искажать картину. Смыслократическая "власть ключей", заключается, в частности, в осознании подвижности мировых исторических законов, тех принципов, по которым образуются и выстраиваются в логические последствия те или иные исторические события. Активизация тех или иных смысловых пластов как матриц для "выработки" исторической реальности может вести и ведет к тому, что в различных пространственно-временных координатах история может происходить по разному, где-то развиваясь "по Марксу", где-то "по Тойнби", где-то "по Фрейду", а где-то "по Писанию". Причем пытаться описать событийные ряды, выработанные в разных матрицах единой логикой, единым законом попросту невозможно. Эти законы и эпохально, и локально подвижны.

Смыслократия как политическое искусство, как умение представлять интересы своего общества и государства в большой исторической борьбе, состоит, в частности, в умении активизировать, а может быть и создавать заново, "матрицы" для выработки исторических событий и, в частности, прерывать выстроенные во враждебной, неприемлемой для нас логике событийные ряды. Грубо говоря, можно прервать событийную цепочку, выработанную по матрице "курса Доллара" (очень значимая для последнего столетия историческая матрица, задающая тысячи важнейших мировых процессов), перерубив её другой событийной цепочкой заданной, допустим, "Волей к Власти", или "имперской миссией". Найденный или заданный смысл выстраивает вокруг себя структуру исторического события (чаще всего макро-события, то есть события сложного, длительного и многофакторного), которое может ломать, подминать под себя, маргинализовать и делать частностью другие до того момента доминировавшие событийные ряды и смыслы.

Одной из таких отважных смыслократических попыток "переломить" ход истории была попытка сменовеховца Николая Устрялова перестроить код большевистской революции в России. Вместо образа интернациональной классовой революции, уничтожившей старую Россию, Устрялов предложил совершенно новую трактовку большевистского переворота — как исторической перезагрузки русской государственности в целях обретения большей мощи, выполнения более сложных национальных задач. Попытка Устрялова была тем более отчаянной. Если вспомнить, что предпринималась она колчаковским служащим, белоэмигрантом, без средств и серьезных медийных инструментов работающим в периферийном Харбине. Однако на протяжении практически всех 1920-х годов именно идеи Устрялова оказывались в центре дискуссии на съездах ВКП(б). Фактически, в сфере "надстройки", сталинизм оказался именно "устряловщиной", в чем-то даже еще более радикальной.

Однако в полной мере этот смыслократический эксперимент не удался, поскольку в отношении "базиса" Устрялов оказался не в послезавтра, а во вчера, искренне считая НЭП оптимальным путем развития Советской России, способом её постепенного обуржуазивания. Реальный исторический курс большевиков создал совершенно новые экономические основания для бытия России, новую цивилизацию, которой Устрялов не увидел. И именно этот недостаток смыслового размаха предопределил сбой всего "национал-большевистского" смыслового проекта. "Правда" индустриализма осталась не за русской национальной мыслью, а за марксизмом, за революционными теориями и это левое понимание природы индустриализма повлекло за собой левацкий, глобалистский поворот в советской политике после 1953 года. Лишь после распада советского проекта были найдены те смысловые интеграторы, которые показывали не марксистский, не революционный смысл индустриализации и социальных программ советской власти. Если бы Устрялов оказался в послезавтра не только как политик, но и как социально-экономический мыслитель, то логике национальной русской истории удалось бы до конца переломить логику "мировой революции", и события пошли бы по совсем иному сценарию.

Собственно главное, что производят смыслократы, — это не столько сами по себе смыслы, сколько культурные сценарии, то есть образованные смыслом определенные последовательности мотивированных социальных действий. Последовательности достаточно устойчивые, повторяемые и хорошо воспроизводимые на разных уровнях социального бытия. Именно в этой сценарной логике смыслового воздействия кроется способность смыслократии выламываться из медиакратических манипулятивных цепочек. Именно поэтому идеи одного человека могут перевешивать тонны открытой и скрытой пропаганды. Даже помысленный одним человеком, не эксплицированный еще смысл, запускает формирование вокруг себя определенного сценария. Этот сценарий может передаваться даже невербально, через подражание или через подключения к нему других людей. Он может транслироваться через медиа в "скрытом", не всегда проявленном даже для его автора виде, как "второе дно" формально посвященных совсем другой теме медийных посланий.

Смыслократия, таким образом, это не власть над словами или образами, — не власть над "мыслями", приобретаемая средствами пропаганды. Это именно potestas clavium, власть ключей, власть над смысловыми ключами к любым словам, культурным кодам и культурным сценариям. Это способность приобрести власть даже не над мыслями людей, а над тем как, в каком направлении и с каким наполнением они думают.

Смыслократия и технология власти

Смыслократия имеет практически прямое действие, независимое от воли медиакратии и формальных государственных или общественных структур. Через посредство культурных сценариев мощные смыслы могут оказывать огромное воздействие на сферы, которые при открытых, медийных попытках на них воздействовать, оставались бы закрытыми. Поэтому мощь смыслократического влияния не является, ни в коем случае производной от социального влияния отдельных лиц, занимающихся смыслопроизводством, она может много превосходить это влияние, а может от него и отставать. Все зависит от "энергетического" потенциала создаваемых смыслов, их способности перестроить реальность.

Сказанное означает, что смыслократия с большим трудом может быть оформлена как этаж государственности в какую-либо бюрократическую структуру или систему таких структур. Способность создавать высоко генерализованные и энергетические смыслы никак не связана с продвижением по службе, с медийным влиянием, размером списка публикаций и, строго говоря, даже с философскими и политологическими талантами. Очень мощные смыслы могут быть вброшены людьми почти случайными. Поэтому в случае смыслократии речь должна идти не столько о закреплении положения того или иного социального слоя, ориентированного на смыслопроизводство, сколько о перестройке государственного и общественного аппарата на обработку поступающих от смыслократического слоя сигналов, способность максимально четко транслировать эти сигналы дальше и строить работу, опираясь на заданные смыслы.

Одно из отличий смыслократии от идеократии состоит именно в том, что она не может быть организована по "орденскому" принципу, вокруг одной доминирующей идеи, доминирующего смысла. Что не означает, впрочем, что представители смыслократии не могут сами объединяться в идеократические группы, некоторые из которых будут осуществлять в обществе полноценную гегемонию. Формальные и неформальные смыслократические группировки могут образовывать своеобразные синергетические сообщества с распределением функций и зон ответственности и совместно разрабатывать определенные смысловые поля вокруг объединяющего их идеологического смысла. Именно борьба смыслов и выстроенных на их основе идейно-политических или практических платформ (разногласия не всегда могут быть идеологическими, в смыслократической системе стилистические разногласия могут иметь, подчас, даже большее значение) и должна составить содержание политической борьбы на новом этапе.

Единственным критерием принадлежности к смыслократии может быть практически доказанная способность к смыслотворчеству. Никого нельзя назначить смыслократом или же из этого числа исключить, максимум, что можно сделать с тем, кто проявляет те или иные неугодные или же опасные смыслы, — это блокировать их распространение другими, более мощными. Никакие другие средства, включая физическое устранение от воздействия этих опасных смыслов не спасут. Соответственно и доступ или же отсутствие доступа к полномочной или бюрократической власти являются для смыслократа нейтральным фактом. Они не мешают, но и не могут оказать принципиального содействия в его основной деятельности. Доступ к публичной власти открывает лишь дорогу к скорейшей реализации определенных смыслократических установок на "нижних" этажах государственной деятельности. Но, опять же, и независимый смыслократ может оказать в тот или иной момент решающее воздействие на государственный курс.

Почему же мы вообще говорим о смысло-кратии, то есть о властвовании при помощи смыслов. Ведь одним из признаков власти является как раз облеченность правом на легитимное насилие? Это не совсем так, тезис о легитимном насилии является упрощенным вариантом тезиса о власти, как об обладателе набора санкций, которые могут быть применены к неподчиняющимся. А если еще точнее, власть обладает способностью осуществить, минуя волю подвластных, ряд альтернатив, реализации которых подвластные предпочли бы избежать. И именно наличие этих альтернатив и побуждает подвластного стараться согласовать свой поступок с выраженным или, чаще, не выраженным желанием властвующего.

Смыслократия, как должно быть понятно из вышесказанного, должна быть в состоянии воздействовать как на не-смыслократические структуры государства, так и на общество. Главное из обычно "избегаемых" средств воздействия — это смысловые санкции, отказ от признания осмысленности тех или иных действий бюрократии или отдельных полномочных властителей, отказ от смысловой легитимации их действий.

Каким образом такие санкции могут быть осуществлены через каналы медиакратии или экспертократии в современных обществах все представляют достаточно хорошо. Однако и там, где смыслократы таких возможностей не имеют их отказ производить санкционирующие ту или иную политику смыслы ведет к катастрофе этой политики.

Так, одной из причин гибели СССР стал случайно или нет произошедший разрыв власти со всем смыслократическим слоем, не только диссидентским или полудиссидентским, но и тем что относился к власти достаточно нейтрально и в чем-то дружественно. В результате со второй половины 1970-х смысловая база советского строя была полностью истощена, несмотря на то, что объективно смысловые основания для продолжения существования СССР были, они обнаруживаются сейчас, задним числом, причем в большом количестве. Но тогда из сферы формальной и неформальной социальной коммуникации эти смыслы были отозваны, фактически скрыты. И советское общество пало под ударами внешней и частично внутренней смысловой агрессии (хотя среди самих агрессоров, особенно внутренних, смыслократов были единицы, а власть очень быстро перешла к медиакратии и коррумпированной бюрократии).

Аналогичные процессы происходят сейчас в России. Утратив 2–3 года назад свои внутренние смысловые обоснования и серьезную смыслократическую поддержку нынешний российский режим держится, по большому счету, на разногласиях между той частью смыслократии, которая уверена в необходимости его скорейшей тотальной смысловой делегитимации, и той, которая предпочитает сохранять его легитимность в качестве меньшего зла. При этом, впрочем, сам режим с удивительным упорством старается обрубить все смысловые концы и сделать свое существование тотально бессмысленным…

Впрочем, поскольку смыслократия претендует на внутренний контроль над государством как над интеллектуальной системой, государство не может быть преимущественным объектом ее репрессивного воздействия. Задача смыслократии состоит в том, чтобы подчинить себе общество, не находясь в зависимости от силового аппарата государства и манипулятивного аппарата медиа. Здесь также речь идет, прежде всего, о смысловых санкциях, о возможности "отзыва" или "перекрытия" смысла социального существования. Можно говорить о мало обсуждаемом по каким-то причинам феномене "обратной делегитимации", осуществляемой не "снизу вверх", в форме отказа подвластных в доверии власти, а наоборот — в форме отказа властью в доверии подвластным, а стало быть и отказа в осуществляемой государством защите от тех или иных угроз.

В современных правовых обществах такая возможность не обсуждается, существуя лишь в экстремальной форме "лишений гражданства", "обратная делегитимация" спрятана на самое донышко перечня угроз, даже ниже чем угроза репрессиями или смертью. Но в древности она практиковалась широко в разных формах — проклятия, изгнания, остракизма, интердикта, то есть полной десоциализации того лица или группы, к которым применена данная санкция. В некотором смысле они выключались при этом не только из социальных связей, но и выводились из-под действия физических и метафизических законов, работающих в данном социуме, лишались защиты и покровительства со стороны богов социума.

Аналогичным орудием воздействия на тех, кто противится её власти, обладает и смыслократия. Смысловой интердикт означал бы полное обрубание социальных коммуникаций к тому, на кого он наложен, перестройку смысловых полей таким образом, чтобы "отлученному" не находилось в них никакого обоснованного, "осмысленного" места, деградацию или превосходящее перекрывание тех смыслов, с помощью которых отлученный сообщается с миром. Речь идет, таким образом, о внутреннем, смысловом изгнании, которое довольно быстро порождает и внешнюю десоциализацию, поскольку социум больше не испытывает потребности в данном лице или группе. Это не означает внешние репрессии в отношении отлученных, "обратная делегитимация" означает снятие вокруг отлученных системы защиты.

Выжить и действовать в условиях такого смыслового интердикта под силу только тем, кто сам обладает исключительно мощным смыслократическим потенциалом, несет свой смысл в себе, не нуждаясь в его поддержке окружающими людьми или группами. Но такое существование отлученного означало бы, фактически, рождение нового социума со своей сферой смыслов. Логика смыслократии тем самым не была бы нарушена.

Смыслократия и нация

С нашей стороны было бы непростительным упущением не затронуть напоследок (хотя бы кратко) тему смыслократии в её соотношении с нацией. Мы уже неоднократно высказывали убеждение, что нация должна быть мыслима не столько как "общность" кого-то или чего-то, сколько как субъект долгосрочного исторического конфликта. Нация определяется не столько через сумму своих составных частей, сколько через ее место в историческом поле. Для своих же составных частей и конкретных членов нация является не столько прошлым или настоящим, сколько воображенным, запланированным и предустановленным будущим. Таким образом, сама нация и с внешней и с внутренней стороны является смыслом определенного человеческого сообщества.

Однако границы этого смысла достаточно подвижны, будучи зависимы от тех технологий, которые используются для национального "стяжения" и мобилизации. Так, феномен политической нации напрямую связан со становлением именно бюрократической схемы управления, когда пределы распространения бюрократических цепей являются пределами распространения политического сигнала. При этом понятность самого сигнала связана с языковой ясностью, с его понятностью. И одинаковым прочтением во всех точках, до которых доходит бюрократическая цепочка. Отсюда исключительно важный для национализма XIX века принцип совпадения лингвистических и политических (а по сути — бюрократических) границ.

Смыслократическая схема управления не связана с бюрократическими цепями. Она может простираться всюду, где только возможно понимание смысла без искажающей его "условной адекватности" перевода. Смысловые границы не завязаны, конечно, с однозначностью на границы лингвистические, но все-таки именно в этих границах смыслократия по настоящему устойчива. При этом, поскольку она независима от бюрократических цепочек, смыслократическая власть может простираться намного далее политической. Впервые возникает возможность полноценной интеграции диаспоры и, шире, лингвосферы того или иного языка в состав исторической нации, нации как исторического субъекта. Вместо дихотомии "наций-государств" и "наций-диаспор" возможно и, более того, уже наблюдается, образование наций на основании тех или иных языковых доменов, внутри которых формируется определенная смыслосфера и смысловая иерархия.

Языковая нация приобретает большую гибкость и внутреннюю распределенность, обладая достаточно широкими возможностями экспансии, начиная от смысловой и культурной и кончая переводом культурного влияния в политическую власть. Поскольку смыслократия основана на трансляции культурных сценариев, то при сохранении внешнего культурного разнообразия становится возможной самая сложная форма ассимиляции, — этнопсихологическая, основанная на подключении иноэтнических групп к генеральному культурному сценарию той или иной нации. Таким образом, вполне возможна ситуация, совершенно немыслимая на предшествующем этапе нациестроительства, когда в силу лингвистической связанности с определенной нацией тот или иной народ станет ее исторической и смысловой частью раньше, чем произойдет политическое воссоединение. Оно, впрочем, может и совсем не происходить, если такой вариант более выгоден стратегически.

Информационная эра, и становление новой формы властвования — смыслократии — не означают, таким образом, заката наций, как это, порой, поспешно утверждают. Можно говорить лишь об определенном перераспределении исторического влияния от "политических" наций, связанных бюрократической системой управления, к "лингвистическим" нациям, выстроенным вокруг смыслократических механизмов. Эти лингвистические нации, в силу особенностей функционирования мировых языков не могут не носить в значительно большей степени имперского характера, интегрируя в единую систему народы и социальные группы с очень разными укладами. Так что и время империй еще не прошло, можно даже сказать, что оно только наступает. Наконец, лингвистическая нация сможет развить по настоящему сильную смыслократию, только если она будет осуществлять интенсивную языковую и смысловую экспансию в свое собственное прошлое, извлекать из него большие пласты неактуализованных и не переработанных смыслов. Возвращение в структуры информационного общества элементов традиционализма (пусть и, порой, с приставкой "нео") — это только первый шаг на пути глубокой традиционализации тех обществ, которые сделают ставку на смыслократию.

Будем надеяться, что в числе этих обществ на одном из первых мест окажется и Россия. И будем над этим работать.

АПН

31.10.2005