Журнал «Золотой Лев» № 63-64 - издание русской консервативной мысли (www.zlev.ru)

 

А.Н. Савельев

 

За 10 лет до войны

 

Рубеж 20-х и 30-х годов XX века стал периодом истории, когда неразрешенные экономические и политические противоречия сменили всеобщий подъем крахом, депрессией, нестабильностью. Ведущим мировым державам пришлось отложить до времени свои экспансионистские планы и заняться внутренними проблемами.

Соединенные Штаты Америки, ставшие ведущей державой и распространившие на весь мир доктрину Монро как гарантию от революций, в 1929 году были поражены Великой Депрессией. Кризис обрушил производство более чем вдвое, разорил средний класс и часть богатейших американцев, выбросив на улицы 16 млн. безработных. В тот же период амбиции Франции, заносчивость и коррумпированность политиков подорвали ее денежную систему, лишили граждан сбережений, породили политическую нестабильность, доходящую до штурма парламента.

Великобритания, напротив, использовала кризисные явления в мире для восстановления своего пошатнувшегося могущества. После стагнации 20-х годов английская экономика оживилась и повела борьбу за передел рынков со своими союзниками в недавней войне. Еще более значимые перспективы мировой кризис открыл для Германии. В 1929-1932 гг. Германия добилась снижения объема, а затем и полной отмены репараций. Под предлогом необходимости выплаты репараций Германии удалось расширить рынки сбыта для своей продукции. Внутриполитический кризис разрешился переходом власти к фашистской партии, поставившей экономику под жесткий государственный контроль и концентрировавшей силы страны для военной экспансии. Уже в 1932 терпит крах Женевская конференция по разоружению, так как Германия настаивает на исключении отрядов штурмовиков из расчета общей численности армии. На востоке милитаристский разворот мировой политики проявился ранее всего – бурно развивающаяся Япония нашла себе «забаву» в Китае, набросившись в 1931 году на Южную Маньчжурию, а в следующем году десантировав свои дивизии в Шанхае и провозгласив на территории Маньчжурии государство Маньчжоу-Го.

На какое-то время всем ведущим игрокам, так и не поделившим мир в Первой мировой войне, было не до Советской России. «Передышка» между войнами, была использована советским руководством как шанс подготовиться к грядущим мировым катаклизмам. СССР строился как укрепленный лагерь, где наращивали военную мощь и вылавливали шпионов и внутренних врагов. В 1931 году прозвучал пророческий тезис Сталина: «Мы отстали от передовых стран на 50-100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут». Инстинкт власти требовал тотальной мобилизации.

Мир был непрочен. Кризис начала 30-х годов повсюду в мире утвердил репрессивные политические режимы, видевшие смысл своей деятельности в подавлении инакомыслия внутри страны и военном обеспечении своих амбиций во внешней политике. Советская Россия в этих условиях могла стать либо одним из мировых гигантов, либо превратиться в объект экспансии мировых держав. Поэтому советскому руководству приходилось играть ва-банк, напрягая все силы страны, чтобы встретить неизбежную войну во всеоружии. Необходимо было выбирать между догмами большевистского утопизма и русской Традицией. Невозможность отказаться от коммунистической идеологии и невозможность следовать ей на практике вынуждали власть к тотальной репрессивности как против нигилизма, так и против Традиции – особые условия предвоенной поры стали оправданием для сталинизма.

Начало 30-х годов в СССР сталкивались две политические стратегии, заложенные прежними этапами политической жизни страны.

Первая стратегия продолжала нигилизм большевистского порыва к переделу всего мира. Она требовала тотального отречения от прошлого – преследования и уничтожения всех признаков Традиции. Психоаналитики называют такую установку Эдиповым комплексом отцеубийства. Большевизм нес эту психическую заразу в форме острой истерии: поражение собственного правительства в войне, самоопределение вплоть до отделения, грабь награбленное и т.д. Разрушив собственное государство, большевизм превратил его в плацдарм для мировой революции. Расчет был на всеобщую асоциальность, на элементы разложения, ассоциированные в интернационал. Всеобщая социальная демобилизация («пролетарская революция») обещала большевикам, как они думали, гибель всех государств и становление всемирной марксистской империи – «царство свободы».

Вторая стратегия отвергала нигилизм и искала новую государствостроительную версию общества, вышедшего из гражданской войны раздираемой классовой борьбой и утопическими идеями о мировой миссии, мировой гражданской войне. Противостоять нигилистическому разложению могла только новая версия патриотизма и превращение репрессивной энергии классовой ненависти в ненависть к нигилистическому утопизму и внешнему врагу. Эдипов комплекс ослаблял страну, стоящую перед угрозой оккупации и насилия чужой государственной воле. А потому должен был быть преодолен.

Крупнейший политический мыслитель современной России Александр Сергеевич Панарин писал: «Когда Сталин выдвинул тезис об обострении классовой борьбы по мере развертывания социалистического строительства, это следовало понимать не в буквальном классово-марксистском, а, скорее, в психоаналитическом смысле. Оппонентом дисциплинарного государства-организатора индустриального прорыва были никакие не буржуазные типы и классы, а особый культурно-антропологический тип, не способный к перманентной мобилизации. “Диктатура пролетариата” формировала неумолимо суровое “Сверх-Я”, призванное подавить гедонистическую инстинктивность, “обнадеженную” в предыдущий период раскрепощающим духом модерна вообще, революционно-анархической утопией, в частности. Сталинская эпоха вытравила из этой утопии всякое гедонистическое содержание, превратив ее в чисто героический миф, адресованный пионерам социалистического строительства».

Логика событий говорила: либо нигилистическая демобилизация общества, либо патриотическая мобилизация. И то, и другое очевидным образом требовало репрессивного строя. Чистки 30-х годов, сколь чудовищными они ни кажутся из сегодняшнего времени, были, с одной стороны, не более чудовищными, чем гражданские и мировые войны той эпохи или жестокости иных политических режимов, с а другой стороны, они очищали страну от «перегретых» пассионариев, готовых бросить ее в топку мировой революции, и от демобилизованных анархистов – «лишних людей» ХХ века, к которым советская власть отнеслась не столь лояльно, как царская.

Обе стратегии переплетались, заражая общество страстью к репрессиям. Истинные и мнимые враги подлежали уничтожению. Гражданская война продолжалась в новых формах.

В 1928 году Шахтинское дело становится публичным процессом, разоблачающим скрытый заговор. Впервые опробована специальная обработка подозреваемых, превращавшая их в послушный инструмент для театрального саморазоблачения. В 1930 году обнаруживаются организаторы голода в пищевой промышленности. В том же году – масштабный процесс Промпартии, предваряемый митингами трудящихся с требованием смертной казни. Но уже к 1931 году позиции Сталина укрепились настолько, что репрессии пошли на спад. Причем Сталин не только провозгласил лозунг перехода от разгрома старой технической интеллигенции к политике привлечения и заботы о ней. В 1931 году были остановлены процесс вредителей в фарфоровой промышленности и процесс против Трудовой Крестьянской партии - якобы существовавшего массового подполья, готовившего свержение диктатуры пролетариата. В первом деле обвиняемые, несмотря на ставшие уже привычными саморазоблачения, были признаны невиновными, а от второго дела осталось только осуждение небольшой группы Кондратьева-Чаянова.

Сталин говорил: «В прошлом у нас не было и не могло быть отечества. Но теперь, когда мы свергли капитализм, а власть у нас, у народа, - у нас есть отечество и мы будем отстаивать его независимость». Новый патриотизм означал отход от марксистской догмы и ориентацию на государственное строительство и защиту Отечества (а вовсе не классовых интересов) в грядущей войне.

Будущий всплеск репрессий после убийства Кирова в конце 1934 года показал, что разгром нигилистической оппозиции не был завершен. Чтобы справиться с ней, Сталину пришлось вновь организовать волну всенародного гнева и инспирировать чрезвычайщину, которая уничтожила всех сомневающихся в верности сталинской линии внутри партийного и государственного руководства и смела в лагеря тех, кто казался элементом, ослабляющим власть. Неизбирательность репрессий – вот плата России за политическую утопию большевизма, изжить которую иным образом после победоносной для большевиков гражданской войны было невозможно.

Советский пропагандист, оценивая лукавыми цифрами достижения индустриализации, писал: «Валовая продукция машиностроения с 1913 года по 1938 год выросла в 30,6 раза; выработка электроэнергии увеличилась в 20,4 раза; энерговооруженность труда в промышленности с 1929 года по 1937 год увеличилась в 2,3 раза. Коэффициент электрификации промышленности в СССР составлял уже в 1936 году 81,6%, в то время как в капиталистических странах даже в годы расцвета он равнялся: в США - 76,5%, в Великобритании - 60%, во Франции - 60,8%. Одна Днепровская гидроэлектростанция выработала в 1938 году на 22,5% больше электроэнергии, чем все станции царской России».

При впечатляющем росте советской промышленности, она, бесспорно, не могла тягаться по производительности труда с ведущими экономическими державами. Экономическая статистика при Советской власти была продолжением пропаганды, формирующей единый военный лагерь, в котором трудящиеся должны были стать частью производственного механизма. Вместе с тем, одной пропагандой поднять промышленность было невозможно.

В условиях ухудшения работы промышленности Сталин выступил 23 июня 1931 года с речью, известной под названием «Шести условий товарища Сталина». Он констатировал, что на большинстве промышленных предприятий наблюдается «отсутствие чувства ответственности за работу, небрежное отношение к механизмам, массовая поломка станков и отсутствие стимула к поднятию производительности труда». От уравниловки требовался переход к оплате труда в соответствии с квалификацией. Требовалось закрепление кадров, текучесть которых в течение полугода на большинстве предприятий составляла 30-40 %. Требовалось восстановить принципы хозрасчета и вновь научиться простейшей калькуляции, балансу доходов и расходов. Инстинкт подсказывал власти, что нужны не столько лозунги, сколько элементарная, традиционная для России трудовая этика.

Чтобы успешно «пробежать» десятилетний предвоенный период и стать индустриальной державой, способной вести войну моторов, советское руководство сделало ставку на развитие тяжелой промышленности. Обеспечить станками и механизмами этот сектор было возможно только с помощью иностранных производителей, вынужденных мировым кризисом отбросить идеологические предпочтения и рассматривать Россию как рынок сбыта. В годы первой пятилетки более 90% промышленных предприятий Советской России получили западную технику и технологии. В 1931 году состоялся пуск Харьковского тракторного завода, завершено строительство Саратовского завода комбайнов, вступил в строй Россельмаш, началось строительство Беломоро-Балтийского канала, принято постановление пленума ЦК о строительстве метрополитена в Москве.

И все же к 1931 году тупиковый характер индустриализации, основанной на продолжении большевистской атаки против прежней России, стал очевиден. Советской промышленности нужны были опытные кадры. Ссылаясь на невыполнение планов по росту промышленности, Сталин говорил. «Конечно, в основе вредительства лежит классовая борьба. Конечно, классовый враг бешено сопротивляется социалистическому наступлению. Но одного этого для объяснения такого пышного расцвета вредительства – мало». Оказалось, что надо самим овладевать техникой и основами управления производством: «Пишите сколько угодно резолюций, клянитесь какими угодно словами, но если не овладеете техникой, экономикой, финансами завода, фабрики, шахты - толку не будет, единоначалия не будет». «Большевики должны овладеть техникой. Пора большевикам самим стать специалистами. Техника в период реконструкции решает все».

Заботясь о подготовке собственных, «большевистских» кадров, в 1931 году ЦК ВКП(б) решает создать в 11 крупных городах страны промышленные академии. Подготовка новых кадров позволила в дальнейшем выкосить остатки прежней технической интеллигенции, подозреваемой в нелояльности. Советскому государству накануне войны требовалась тотальность во всем. Власти необходима была уверенность в том, что в среде управленцев и инженеров не будет и тени желания обратить свои надежды на врагов советской власти. Именно поэтому репрессии добивали не только «ленинскую гвардию», но и всех, кто был своей профессией связан с русскими традициями жизни.

Неизжитый нигилизм требовал тотальных репрессий против Традиции, инстинкт власти – подготовки опытных кадров и использования некоторых элементов Традиции. Поэтому репрессии были частично «канализирована» и направлены в большей степени против горластого и скорого на расправу нигилизма. В то же время идеология классовой борьбы извращала процесс самоочищения и национализации советской власти, обрушивая репрессии также и на массы невинных людей, порой отличавшихся только одним – стремлением к профессионализму и независимости суждений от воли малообразованной советской бюрократии.

Для создания новой промышленности, для закупки техники и технологий за рубежом требовались огромные ресурсы. Добыть их власть могла только за счет сверхэксплутатации и изъятия у работника практически всех результатов труда. Прежде всего у селян - ради обеспечения экспорта сельхозпродукции, в обмен на которую промышленность получала от иностранцев станки и оборудование.

Товарность хлеба у середняков и бедняков составляла 11,2%, а у колхозов и совхозов - 47,2%. Товарность обеспечивалась фактическим изъятием хлеба, который проще было взять у колхозов, где учет и контроль находились под надзором идеологизированных управленцев. Именно поэтому для индустриализации потребовалась коллективизация, в жестокостях которой была логика революционного разрушения основ прежней жизни и требование момента, прочувствованное инстинктом власти. В данном случае антикрестьянский нигилизм был на руку коммунистическому руководству. Ради промышленного вооружения страны на грань физического уничтожения были поставлены десятки миллионов людей, чей рабский труд обеспечил индустриальную мощь страны. Другого средства у большевиков не было; другие средства остались в другой эпохе, когда Россия знала, как мобилизоваться перед войной - без того, чтобы терзать собственный народ репрессиями и экспроприациями.

Коллективизация стала средством большевистской сверхэксплуатации. Имея в 1928 году мерее 3% кооперированного сельского пролетариата, через десять лет коммунисты отчитывались о том, что «колхозное крестьянство вместе с кооперированными кустарями и ремесленниками составляло в 1937 году 55,5% всего населения СССР». При этом был полностью ликвидирован класс зажиточных крестьян – кулаков. Даже несмотря на то, что кулаки давали значимую часть товарного хлеба в сравнении с середняками и бедняками. Их пришлось обвинить в нелояльности, чтобы опереться на сельскую бедноту, ставшую впоследствии основой Красной Армии. Впрочем, те, кому нечего терять и защищать, в первый год войны легко сдавались в плен.

Объявленная большевиками классовая война истребляла крестьянство фермерского типа (середняка) под корень, поскольку оно не отвечало задаче обеспечения дармовой сдачи хлеба государству. Это обусловило кризис сельхозпроизводства. Валовой сбор зерновых в 1930 году был 83.3 млн. т, в 1931 - 69.5, в 1932 – 69.9, в 1933 - 89.8 млн. т, каждый раз не дотягивая до плана. Безумства тотальной коллективизации подорвали экспортную программу большевиков: экспорт хлеба за год с 1927 по 1928 упал с 153 миллионов пудов до 27 миллионов пудов, импорт черных металлов и изделий из них в 1929 году составил 381 тыс. тонн, в 1931 - 1703 тыс. тонн, в 1932 - 1040 тыс. тонн. Классовая война против крестьянства разрушала основы экономического роста и одновременно разоряла село.

Если в 1913 г. урожайность зерновых составляла 7,4 центнера, то в 1938 году после внедрения на селе коллективных методов хозяйствования, снижающих, как считалось издержки, и массового распространения индустриальных методов обработки земли, средняя урожайность оценивалась лишь в 9,3 центнера с гектара. И это несмотря на тот факт, что насыщение села техникой шло фантастическими темпами: в 1929 году в СССР выпущено 35 тысяч тракторов, в 1930 – 72, в 1931 - 125, в 1932 - 148, в 1933 - 204 тысячи. В стране создавались машинно-тракторные станции, которые снабжали колхозы тракторами, молотилками, другой техникой. И все без толку!

Концентрируя в своих руках все средства для индустриализации страны, власть монополизировала рынок сельхозпродукции. В 1931 году принято решение о полной ликвидации частной торговли кроме колхозных рынков. Те, кто не хотел сдавать государству хлеб даром, лишились возможности реализовать его. В результате блокады частного сельхозпроизводства и огромных изъятий хлеба у крестьянства в 1932-1933 разразился страшный голоду, выкосивший население целых губерний – прежде всего южных, где существовали подкрепленные природными условиями стойкие традиции частного земледелия.

Попытка остановить безумную политику государственного грабежа крестьян выразилась в программной статье Сталина «Головокружение от успехов», опубликованной в 1930 году. Сталин писал о необходимости учитывать местную специфику и не форсировать темпы коллективизации в тех местностях, где у крестьян не было традиции общинного уклада. После принятия Постановление ЦК «О темпах дальнейшей коллективизации и задачах укрепления колхозов» с критикой «перегибов» из колхозов вышло 2/3 загнанных в них крестьян. Стало ясно, что «великий перелом», когда крупные коллективные хозяйства стали давать больше товарного зерна, чем индивидуальные хозяйства, оказался фиктивным.

В дальнейшем возвращение к «перегибам» оказалось для власти неизбежным – сверхэксплуатация была возможна только при тотальной коллективизации, а коллективизация – только в условиях репрессивного разрушения любой возможности жить в соответствии с вековыми традициями жизни и труда на русской земле.

Экспроприация крестьянства была прямым следствием коммунистического нигилизма, полагавшего доказанным большую эффективность коллективных форм труда при любых условиях. Для подтверждения этой идеологической установки были использованы самые живодерские методы, которые до сих пор сказываются на состоянии русского села, лишившегося на многие десятилетия какой-либо связи условий жизни с результатами собственного труда. Никакие инвестиции в земледелие не могут покрыть страшного ущерба, которое оно понесло в период большевизма, - утраты традиций сельского труда и индивидуальной трудовой этики.

Рабский труд был настолько несвойственен русскому народу, что большевистским вождям пришлось повести против русского мировоззрения самое решительное наступление. Догмат марксизма, гласящий, что религия есть «опиум для народа», вылился в массовые казни священнослужителей и разрушение церквей в первые годы коммунистической власти. Решая задачи своего выживания, она в дальнейшем должна была полностью «зачистить» идеологическое поле. На XV съезде партии, в 1927 г. Сталин заговорил об ослаблении антирелигиозной работы. В начале 1929 г. был разослан секретный циркуляр «О мерах по усилению антирелигиозной работы». Большевики объявляли борьбу с религией классовой, но имели в виду, прежде всего, расцерковление деревни – ради замещения традиционной общинной коллективности на рабскую коллективность в колхозах.

Сталин переводил марксистские догмы на язык партийных установок: «Партия не может быть нейтральной в отношении религиозных предрассудков, и она будет вести пропаганду против этих предрассудков, потому что это есть одно из верных средств подорвать влияние реакционного духовенства, поддерживающего эксплоататорские классы и проповедующего повиновение этим классам».

Союз воинствующих безбожников выпустил и распространил за период 1922-1932 десятки миллионов экземпляров антирелигиозной литературы. Тираж газеты «Безбожник» в 1931 г. достиг полумиллиона экземпляров. К ноябрю 1931 г. в рядах Союза безбожников числилось свыше 5 миллионов членов с ячейками по всей стране. Планировался рост этой организации свыше 20 млн. членов. Организовывались сотни «безбожных бригад» и «безбожных колхозов». Существовал даже колхоз под названием «Смерть религии». Велась подготовка «квалифицированных безбожных кадров», был создан Рабочий антирелигиозный институт. В рамках «антипасхальных мероприятий» в городах повсюду размещались лозунги типа «Укрепим безбожные ряды!», «На поповско-сектантские вылазки ответим ростом ударных безбожных хозрасчетных бригад!». Пропаганда велась даже в детских садах и яслях. В кружках юных безбожников к концу 1931 г. числилось 2 миллиона человек. В школах детей заставляли петь: «Пионеры - Богу маловеры!».

В 1931 году в Москве взорвали Храм Христа Спасителя на месте которого предполагалось воздвигнуть Дворец Советов. Тогда же в Даниловском монастыре (ныне - резиденция Московской Патриархии) была организована колония для несовершеннолетних преступников и установлен памятник Ленину, а монастырское кладбище разорено. В том же году ранее разграбленный Исаакиевский собор в Петербурге был превращен в клуб антирелигиозной пропаганды. В качестве «опровержения» религии там был вывешен маятник Фуко, доказывающий вращение Земли.

Все это насилие над русской традицией оказалось для переделки мировоззрения русских людей почти безрезультатным. Перепись 1937 года показала, что из 30 миллионов неграмотных граждан СССР старше 16 лет 84% (или 25 миллионов) признали себя верующими, а из 68,5 миллиона грамотных - 45% (или более 30 миллионов). То есть, 55 миллионов взрослого населения не поддались массированной обработке безбожников и имели мужество в опросных листах причислять себя к верующим!

По причине бессмысленности агрессивного безбожия, со второй половины 1930-х годов активность Союза воинствующих безбожников резко снизилась, а потом и вовсе прекратилась. В 1935 г. суммы взносов, собиравшихся в СВБ, сократились в 10 раз. Возникла даже пропагандистская «мода» на сравнение коммунизма с ранним христианством и признание их близости.

Коммунистическая власть, прочувствовав несгибаемость русского мировоззрения, начала заигрывать с ним, искать возможности поддержки у русской Традиции. Если в 1931 году коллегия ОГПУ вынесла приговор по «академическому делу» ученых-историков, обвиненных в организации монархического заговора, то через несколько лет все арестованные по этому делу были оправданы и обласканы властью.

Пролетарской мифологии приходил конец. В 30-е годы обнаружилось, что русскую аристократическую культуру вовсе нет надобности «сбрасывать с корабля истории». Напротив, эта культура создавала единство нации и требовала всяческой пропаганды. Именно поэтому в 1931 году в Москве и Ленинграде были созданы институты философии, литературы и истории (ИФЛИ), в столице основаны Московский областной педагогический институт и издательство «Просвещение», возникла система всеобщей военно-патриотической подготовке – в частности, комплекс «Готов к труду и обороне».

К трагическим событиям 1941 года Россия пришла с чудовищными потерями – из 40 тыс. православных храмов действовало около 100. Но воинствующее безбожие отошло в прошлое, а в школе преподавали Великую русскую литературу и воспитывали подрастающее поколение на героических примерах русской истории.

На рубеже 20-30-х годов ХХ века власть сделала мучительный для нее выбор в пользу Традиции и против нигилизма, направив репрессии преимущественно на деструктивные элементы, подмывавшие единство нации накануне мировой войны. Экспроприация сельских тружеников фактически создала промышленную основу государства и была для большевиков неизбежной мерой, следствием выбора 1917 года, который на целый век предопределил продовольственную скудость коммунистического режима.

Впоследствии репрессии не раз вновь обращались против Традиции, но уже никогда Традиция не третировалась так, как в 20-е годы, а антигосударственный нигилизм был подавлен на десятилетия. Шаткость власти проявилась только после того, как нигилизм воспроизвелся в новых поколениях. И тогда власть решила, что Традиция для нее опаснее нигилизма. Результатом было разрушение страны на рубеже 80-90-х годов.

Масштабные репрессии не смогли выбить из русского народа его любви к Родине-матушке, поколебав разве что большевистскую элиту. Катастрофа 1941 года была платой за расправу над Традицией – у Красной Армии в начале войны было в достатке техники, но не было подготовленных военных кадров и того стойкого народного воинства, которым веками славилась Русская земля. Перед лицом этой катастрофы Сталин обратился к народу не только со ставшим привычным «товарищи», а и со стародавним «братья и сестры».

Большевистский нигилизм сильно подорвал, но не сломил русскую Традицию. Инстинкт власти в условиях войны вынудил ее опереться именно на Традицию. Силой русского духа, который, в конце концов, оказался опорой власти, а не «классовой чисткой» была обеспечена Великая Победа 1945 года.

 

8.06.2005


Реклама:
-