Журнал «Золотой Лев» № 63-64 - издание русской консервативной мысли (www.zlev.ru)

 

В.В. Аверьянов

 

Органическая Россия

О предрассудках, блокирующих наше будущее

 

У противников стабильности и порядка накопилось слишком много претензий к нынешней российской власти. Они грозят в случае продолжения тактики Путина покончить с его режимом. Чтобы исключить наводнение, которого ожидают и накликают буревестники 'новой революционной волны' в России, необходимо, на мой взгляд, воссоздать эффективный метод организации национальной жизни: власти стать на последовательно консервативные позиции, вооружиться доктриной консервативных преобразований, в том числе отобрать у потенциальных разрушителей стабильности главные козыри, которые они смогли бы использовать в своей игре.

 

Империи и революции

 

Сегодня 'революционерам' становится все сложнее и сложнее выдавать себя за поборников пламенных идей справедливости и прогресса, все очевиднее их негативистский, сводящийся к разрушению и отрицанию дух. Если на Украине конца 2004 года этого не осознали, так это в силу отсталости, неискушенности тамошних масс. Очевидно, что сутью 'оранжевого движения' было не созидание новой Украины, а одномерная задача - свалить режим Кучмы, свалить старое правительство.

Характер новейших 'революций' нетворческий - они представляют собой силу инерции в истории. Особенно для вдумчивого наблюдателя это заметно сейчас, когда новая глобальная империя расширяет свою периферию не через созидание, но через разложение иерархически более высоких структур - через упрощение и смешение иных государств с многовековой политической традицией. В сущности, 'революция эпохи постмодерна' ведет к бесконечному воспроизводству ситуации, к стагнации. Напротив, слова 'реакция', 'реакционеры' обретают в наши дни творческий смысл. В этом есть глубокая правда1[1].

России необходимо политическое творчество. Переход к стратегическим решениям в политике невозможен без отказа от плоскостной, двухчленной модели, унаследованной от эпохи 'биполярного мира'. Фактически дилемма 'реваншизма' - 'либерального западничества' воспроизводит именно советские 'интернационалистические' схемы (нас все время пытаются вписать в универсальный проект: марксистской революции, социал-демократического переустройства мира, 'нового порядка' Третьего рейха, позднесоветского 'сдерживания', и вот теперь - неолиберальной глобализации). Однако мир уже более чем десятилетие назад перестал быть биполярным. Мы просто потеряли право на то, чтобы описывать современность в терминах прошлого. Поэтому нам нужен не столько 'реванш' (повтор былого величия), сколько 'новая Россия', 'иное будущее', такое величие, которого еще никогда не было.

Мир радикально меняется. Возникают новые, динамично развивающиеся полюса мировой политики, оспаривающие монолог американского полюса с его беспримерной агрессией (после деконструкции СССР число американских военных интервенций, не говоря уже об их 'гуманитарной' и 'подрывной' интервенциях, возросло едва ли не в десять раз). Во-первых, европейская интеграция формирует принципиально новую геополитическую реальность. Во-вторых, динамично развивающийся Китай, подтягивающиеся за ним страны третьего мира создают новое качество мировой политики. В-третьих, исламский мир чреват самыми неожиданными всплесками активности и, во всяком случае, способен как на консолидацию, так и на вступление в коалиции с иными, не-исламскими, цивилизациями. Объективно необходимо переходить от двухмерных к открытым пятимерным (и даже более того) моделям мироустройства. И количественные, статистические измерения, попытки вычислить сравнительный потенциал различных цивилизаций, кем бы они ни проводились, сами по себе никак не могут опровергнуть истины о наступлении эпохи новой многофакторности, о новой цивилизационной пестроте, в которую вступает мир в XXI веке.

Однако в сознании 'элиты' России до сих пор одним из определяющих остается предрассудок о дилемме 'интеграции/неинтеграции' нашего геокультурного пространства по отношению к 'первому' полюсу мировой силы. Русскому человеку уже скучно думать об этом, идея интеграции в западный мир слишком понятная, 'слишком человеческая', даже унылая. С этой идеей в голове можно прожить год-два, но с ней невозможно жить 10 и более лет, если, конечно, ты не получаешь за это зарплату в международных фондах (то есть не становишься профессиональным 'демократом' и 'вестернизатором'). Идеи интеграции или изоляции, глобализма или антиглобализма - это не наши идеологии, не имеющие к нам тесного отношения, не способные стать идейной системой, описывающей наш цивилизационный организм и его реальные нужды.

Другим предрассудком, связанным с первым, является миф о конце эры империй. Фактически мы имеем дело с устаревшим романтизмом эпохи разложения западных колониальных систем и холодной войны. Однако реальность гораздо суровее. Оказывается, империи не распадаются окончательно, они разрушаются и вновь создаются в новых конфигурациях, на смену одной империи приходит другая. В истории еще никогда не было периода ослабления и распада всех империй. Наоборот, действует закон: если какая-то империя ослабевает, причину нужно искать в активности другого цивилизационного очага. Советский Союз и выстроенная им международная система не давали возможности западному колониализму сохраниться или возродиться в новом формате. В этом смысле разрушение СССР было местью со стороны Запада за распад их колониальных империй - Британской империи, колониальных систем Франции, Бельгии, Португалии и т.д.

Иллюзия перехода 'цивилизованных стран' к постимперскому процветанию - дурная и поспешная аналогия, сослужившая России недобрую службу. Миф о конце всех империй весьма настойчиво внушался элите СССР в конце 80-х годов, видимо, потому, что СССР рассматривался авторами этого мифа как 'империя зла'. Однако вне стройного порядка и долгосрочной политической стабильности, которую способна обеспечить только имперская система (не важно, в демократической форме или нет), не может быть и длительного хозяйственного процветания. Даже стабильного режима соблюдения 'свобод' и 'прав' вне имперской системы не достичь.

Мир вновь движется в эру множества 'цивилизационных миров', - не малых национальных государств по образцу европейских стран эпохи Просвещения, но больших сверхнациональных порядков. Сама Европа дает нам пример подобного имперского синтеза. Никакая риторика о демократических институтах не должна вводить нас в заблуждение относительно неоимпериализма глобальных проектов.

Специфика России в нынешней ситуации заключается в том, что она не позволяет двум западным проектам (атлантистскому и западноевропейскому) стать окончательно глобальными и возродить старую колониальную систему. Россия с ее ядерным оружием остается фактором миродержавия, то есть сдерживания тех, кто стремится к мировому господству (эту свою миссию Россия неоднократно подтверждала). Сегодня Россия фактически позволила незападным цивилизациям (в первую очередь Китаю) успеть окрепнуть настолько, что речь уже не идет об односторонней глобализации как побеждающем сценарии новой мировой империи.

 

Отказ от вторичности и пассивности

 

Мы должны осознать, что имеем на международной арене дело с несколькими живыми комплексами, органическими мирами. Здесь скрыты одновременно 'вызовы' ('угрозы'), но и 'возможности', перспективы сотрудничества и даже 'братства' с иными нациями и цивилизациями. Исламский терроризм как угроза России - это одна сторона медали; другая сторона - у русских есть уникальный опыт многовекового содружества и совместного строительства своей страны с мусульманами, есть и опыт плодотворного сотрудничества с исламскими странами Ближнего Востока. Китайское 'просачивание' как угроза России - лишь одна сторона медали; другая сторона - мы нужны друг другу для экономического развития, и мы способны дать друг другу то, чего каждому из наших миров не хватает (природные ресурсы и передовые технологии России нуждаются в рынках потребления и, что особенно важно, в рынках труда). Когда говорят об опасности захвата Сибири китайской иммиграцией, забывают о возможности целенаправленного включения колоссальных людских ресурсов нашего соседа в воплощение официальных двусторонних проектов, созидательных инвестиционных и трудовых программ по обустройству наших дальневосточных территорий. Нельзя пускать на самотек то, что можно было бы взять под государственный и общественный контроль.

Принимая ценности американцев и европейцев (демократию, права человека, комплекс свобод, включение в их транснациональные институты и т.д.), Россия ставит себя по отношению к иным, незападным цивилизациям в позицию 'вторичного придатка' западных проектов, несамостоятельного центра силы. Россия становится в таком случае проводником дальнейшей атомизации общества, расчеловечивания природы и традиции, встраивается в глобальный секулярный проект (внутри которого просматриваются протестантские и оккультные швы), подключается к работе плавильного котла глобализации, в котором все социальные миры обязаны утратить свое органическое измерение, разложиться на элементы 'неживой природы'.

Напротив, если бы Россия попыталась выдвинуть собственную, традиционную, отвечающую духу русской цивилизации систему ценностей, наши незападные партнеры восприняли бы ее как альтернативу глобализации. Надо учитывать тот факт, что для стран Востока, для тысячелетних культур, глобализм Запада выступает в качестве пародии на Традицию. Русский же опыт примирения и сосуществования православной, исламской и буддийской культур в рамках одного государства, напротив, поразительно перспективен и гармоничен.

Россия явила в истории опыт правильной, жизнеспособной империи. Западный секулярный проект с его мнимыми толерантностью и гуманностью по отношению к 'иным', навязывает окружающему миру совершенно ненужные ему представления, модели поведения, установки, порою не просто чуждые, а кощунственные и безобразные с традиционной точки зрения. Запад не способен осуществлять свою экспансию без подрыва традиции и традиционных ценностей других культур.

Миф о 'международном терроризме' - новейший из инструментов лицемерной глобализации. Этот миф позволил США утвердиться в Передней Азии. И хотя власть в России использует этот идеологический конструкт для решения тактических задач, но стратегически мы от этого можем только проиграть. Запад стремится выиграть от глобализации подрывных технологий, и для этой цели он сам становится террор-технологом.

Если подтвердится версия о том, что террористическая война против России развязана именно Западом с целью давления и устрашения, то сотрудничество с Западом в антитеррористической коалиции станет нашим историческим позором. Миролюбие по отношению к террор-технологам - тактика недопустимая. Террор-технологи должны быть вычислены с высокой точностью. На каждый Беслан и теракт помельче те, кто 'помогает' желающим 'оторвать от нас кусок пожирнее', должны получить удесятеренный теракт в ключевых точках их жизнедеятельности. В этом смысле операция по устранению Яндарбиева - весьма удачная.

Но достаточно ли наказывать исполнителей, когда сценаристы и технологи остаются за скобками кровавой борьбы? Вопрос риторический. Поэтому лучший и по-настоящему действенный способ одолеть терроризм - включить его в собственную систему в качестве одного из многих 'фундаментализмов', составляющих империю народов и укладов, перенаправить жало террора против тех, кто его провоцирует.

Вряд ли технологам террор-глобализации2 удастся осуществить еще один раунд переворотов, который опрокинет правительства больших конкурирующих держав. Тем не менее власти в России важно подготовиться к таким попыткам подрывного вмешательства в нашу политику, о чем речь пойдет ниже. Что же касается международной политики, то нужно сделать так, чтобы Ирак, Украина, Киргизия стали последними, поворотными пунктами безудержной террор-глобализации панамериканистов. Корея, Иран и Сирия в случае появления реальной угрозы интервенции должны стать прямыми военными союзниками России - иначе тотальная 'империя добра' обратит и саму Россию в 'ось зла'.

 

Демократия и государство-организм

 

Ситуация 2000 - 2004 годов в России является вынужденным компромиссом, который может быть обозначен как либерал-консерватизм либо олигархический национализм. Путин пошел на этот компромисс, поскольку это был единственный вариант выхода из Смутного времени, отползания от края пропасти, над которой висела Россия в 90-е.

Либерал-консервативный компромисс можно уподобить политике нэпа, который, как известно, Ленин рассматривал в качестве временного отступления для перегруппировки сил. Собственно, именно так - как перегруппировку сил - следует понимать всю путинскую политику. Однако 'угар нового нэпа' уже прокоптил Россию. Вынужденная реакция Путина подошла к моменту решительного самораскрытия: либо будут сделаны следующие шаги по пути нашей органической реакции, либо Россия опрокинется вспять.

Что означает в нынешних условиях здоровая творческая реакция нашей национально-государственной традиции? Означает ли эта реакция отказ от ценностей западной демократии?

Если рассматривать демократию как внешний инструмент воздействия на политику России, если видеть в ней фактор упрощения и примитивизации русской политической традиции, такая демократия должна быть отброшена прочь, как ядовитая гадина. Наша политическая система стала жертвой тотального экономикоцентризма. Она строится как абсолютный аналог рынка. Покупка и продажа статуса; сделки между группами интересов; наконец, сама власть как руководство холдинга, оказывающего 'услуги населению'; выборы всех уровней осуществляют как инвестиционные проекты. Необходимо исправить эту аномалию.

К русской модели демократии, адекватной нашей цивилизационной специфике, мы пока не подступились. Проблема не в том, что демократия наша молода. Существует точка зрения, что русское самодержавие в Средние века было своеобразной формой демократии (не говоря уже об опыте 'вечевых' республик Новгорода и Пскова или об общинной самоорганизации русских крестьян)3. Дело в том, что современная наша демократия не вызвана процессами внутренней глубинной политической эволюции русских социальных структур.

В современных условиях диктата массовой информации власть капитала в политике становится угрожающей. Происходит молниеносное перетекание влияния капитала из экономики в политику. Схватка экономических группировок приводит не к органическому воспроизводству государства, а к механическому разрыванию его на куски - государство рассматривается как пирог, а не как живое целое.

Пока демократия в России не сделала нашу социальную систему более совершенной, чем она была раньше. Произошло упрощение и разъединение: фабрику разобрали на части, но не добились постиндустриального качества, напротив, опрокинули Россию, по существу, в доиндустриальную стадию, в 'базар', на котором старые ценности обесценились, а новые не создаются.

Наш современный 'базар' замкнут на воспроизводстве старого и даже на понижении его качества (рынок переполнен дешевым ширпотребом, быстро изнашиваемым товаром). По сути, вопреки либеральным догмам рынок развивается не интенсивно, выступает как одна из форм социальной энтропии. Иными словами, для подлинного развития России 'свободного рынка' оказалось явно недостаточно. Рынок представляет собой экономическое болото, которое без импульсов извне лишь преумножает само себя, но не созидает нового и высшего качества. Происходит наводнение рынка иностранным барахлом при затормаживании собственной индустрии.

Рынок развивался бы по-настоящему не через циклическую саморегуляцию, но через прорывные стратегические проекты, которые сообщали бы ему инновационные импульсы и способствовали бы повышению качества товаров и интенсификации производства. Так же, как и в любой другой системе, рынку необходимо волевое начало, вносящее в него динамику, меняющее его вертикальный объем.

Неорганическое восприятие России нашими политиками и чиновниками, неорганическое восприятие ее хозяйства 'хозяйствующими субъектами' тесно связаны между собою. Эта неорганическая стагнация декларирует себя как некую стабильность, на самом деле ложную. Олигархическая псевдостабильность в экономике воспроизводит себя и в псевдостабильности политической: с середины 90-х в России практически отсутствует вертикальная социальная циркуляция, связанная с демократическими институтами. Выбирают депутатами одну и ту же когорту людей, не способных предложить ничего нового. Новые люди рекрутируются во власть через систему назначений, но не через систему демократических выборов (исключения из этого правила незначительны). С каждым годом все больше граждан России осознают абсурдность существующей системы выборов, в которых отчуждение избирателей от избранников становится катастрофическим. По существу, и для власти, и для народа выборы становятся тягостной формальностью, добровольно взятым на себя ритуалом поддержания приличий.

Еще в 1990 году в знаменитой работе 'Как нам обустроить Россию' Александр Солженицын высказывал сомнения по поводу приемлемости для нашей жизни принципов 'всеобщего-равного-прямого-тайного голосования'. Этот современный демократизм Солженицын охарактеризовал как 'торжество бессодержательного количества над содержательным качеством. И еще, такие выборы ('общегражданские') предполагают неструктурность нации: что она есть не живой организм, а механическая совокупность рассыпанных единиц... Опять же принцип полного разделения законодательной, исполнительной и судебной власти - не без спорности: не есть ли это распад живого государственного организма? Все три распавшиеся власти нуждаются в каком-то объединяющем контроле над собой - если не формальном, то этическом'.

Президент Путин угадывает своим чутьем магистральное направление, в котором должна двинуться теперь наша политическая система. В выступлении на расширенном заседании правительства после Беслана (13 сентября 2004 года) Путин последовательно проводил метафору 'государство - организм', 'страна - организм'. В его речи слово 'организм' произнесено семь раз, Россия описывалась не как мертвая система, а как живое целое, причем органичность государства воспринимается не столько как данность, сколько как требование и задача: 'Органы исполнительной власти в Центре и в субъектах Федерации образуют единую систему власти и соответственно должны работать как целостный соподчиненный единый организм... Мы должны сделать нашу страну эффективным? организмом'. В этой же речи прозвучали другие знаковые слова: 'Ослабла страна и государство - и все вспыхнуло сразу. Это внутри каждого организма и каждого государства присутствует? Нам нужно наладить систему власти, управления страной, нам нужно создать эффективную экономику, нам нужно оздоровить весь организм российской государственности и экономической системы. Мы действительно идем по сложному, абсолютно неизведанному пути. Нам сейчас не нужно оглядываться назад и говорить, что были наделаны такие-то или такие-то ошибки. Давайте мы сейчас, на уровне нашей сегодняшней ответственности, будем действовать так, как мы считаем нужным? Не случайно мы сегодня много говорим о формировании властных структур. Ведь почему начало происходить заметное перетягивание одеяла в сторону федерального Центра от регионов? Да потому, что разрыв существует очевидный в этой единой системе исполнительной власти в стране. Ее действительно не было и нет до сих пор, единой системы. Значит, она должна быть создана'.

Ощущение Путина, что мы идем по неизведанному пути, что нужно начать строительство государства как бы заново, говорит о многом.

 

Идея супранационализма

 

Построение 'органического' образа будущего для России не означает отказа от демократии. Однако мы имеем право на свой длительный и нелинейный путь к формированию политических институтов. Не исключено, что органическая русская демократия вполне сочетаема и с монархией, и с авторитарными институтами власти. Никто не должен навязывать нам свои модели и заставлять нас пробегать свой исторический путь в каком-то неимоверном темпе. Русские - не варвары, Россия - тысячелетняя цивилизация, а не страна дикарей.

Президент у нас органицист - но он органицист без организма, который бы слаженно и четко выполнял распоряжения своего центра. Внутри России-организма нужно создать живую систему власти.

Активное творчество новых политических форм выбьет все козыри из рук 'революционеров', желающих под видом мнимой смены элит опрокинуть Россию в новую олигархическую стагнацию. У 'революционеров' нужно перехватить идеи стратегического национализма, а также стратегии социальной справедливости. Это объединит и соберет народ вокруг власти. Правда ситуации в том, что власть сейчас действительно способна вернуть России идеи здорового духовного национализма и социальной справедливости, тогда как 'революционеры' будут лишь использовать правильные лозунги, но в реальности ничего нового созидать не будут.

Итак, возвращение к здоровому национализму.

Интересы русских в России не противоречат интересам не-русских коренных национальностей. 'Россияне' только теснее объединятся и солидаризуются между собой через признание и утверждение законных интересов русского ядра. Вопрос стоит так: либо вместе с русскими против разрушителей национальных интересов - либо с разрушителями России при стыдливом умалчивании о правах, интересах и традициях русского ядра. Не надо умалчивать, не надо стыдиться, не надо бояться темы русского национализма в России. Не стоит бояться маргинальных групп, которые начнут кричать о фашизме и диктатуре в России. Они и сейчас ворчат то же самое. Гораздо важнее наладить взаимопонимание с народными массами.

'Россиянство' - навязанный неверный ориентир, по происхождению 'интернационалистический', игнорирующий иерархию этнокультурных ценностей России. Это наше наследие от 'советского прошлого', едва ли не худшее, что от него досталось. Нам нужна не российская, а русская модель государственности. Многие воспримут такую идею как исключающий, 'отрицательный' национализм коренного народа, однако речь идет о другом: выдвижении его в ядро нации как цементирующей общности, сознающей свои интересы. 'Россия для русских' - выражение эпохи Александра III, которое необходимо лишить привнесенного в него в последние годы негативистского содержания.

Сделать это на уровне словоупотребления не так уж сложно, как кажется на первый взгляд. Нужно вернуть в речевой обиход понятие 'русские меньшинства'. Мы должны говорить не 'татары-россияне', 'коми-россияне' и т.д., но: 'русские татары', 'русские коми', 'русские евреи' и т.д. В былые времена прилагательные 'российский' и 'русский' были абсолютными синонимами. Поскольку ситуация изменилась, нужно обратиться к более четкому исконному прилагательному 'русский', а прилагательное 'российский' вообще употреблять как можно реже. Ведь те же 'татары', если называть их 'россиянами', не становятся от этого ни ближе к русским, ни ближе к себе. Называясь же 'русскими татарами', они почувствуют себя более значимыми и в своей принадлежности России, народу и государству в целом, и в принадлежности к своему этносу.

Сделать такой знаковый переворот в словоупотреблении может только власть, и только власть может терпеливо объяснить обществу, что это правильно. Собственно-русские (великороссы) в союзе с русскими этническими меньшинствами - это и есть точная, честная формула исторической России.

Более того, эта формула означает вовсе не 'узкий национализм', но совсем наоборот, она его исключает. Поскольку именно такая формула дает возможность мыслить Россию не как интернационал, но как добровольную супранациональную коалицию народов. Различие между интернациональным и супранациональным в политике является радикальным и чрезвычайно существенным.

Интернациональная идеология предполагает 'прогресс' человечества как постепенное растворение всех во всем, выведение нового межрасового типа, в конечном счете полную этнокультурную энтропию, создание космополитического гуманоида, смешавшего в своей крови все, что можно было смешать. Супранациональная идеология скорее предрасполагает к национально-культурному разнообразию, и хотя смешанные браки она не отметает, однако и не поощряет их. Супранационализм выступает скорее как союз самостоятельных народов против интернационализма, космополитизма, всесмесительной глобализации, нивелирования всех человеческих различий и особенностей.

Для супранационализма сохранение национально-культурного своеобразия является высокой традиционной ценностью. Здесь возникает совсем иная формула 'терпимости' - не 'терпимости' всесмешения, проповедуемой просветительским проектом Запада, а 'терпимости' нераздельного и неслиянного порядка, 'терпимости' как гармонии разных и самостоятельных личностей и обществ. Не будет большим преувеличением сказать, что в советской империи под внешней догматикой интернационализма скрывались традиционные ценности супранационализма. И реальное сотрудничество советских народов объяснялось именно этим.

Через супранациональную идею можно сплотить пусть и не подавляющее большинство нации, но ее ядро, ее несущие тягловые слои. А это-то сейчас и нужнее всего.

 

Духовный океан православия

 

В споре западников и славянофилов в долгосрочной перспективе западники не могли победить, потому что в славянофильстве под личиной исторически случайной мотивации 'панславизма' (борьба с турецким игом, освобождение братьев-славян и т.п.) фактически скрывалась идейная система автохтонности, суверенности. Есть суверенитет юридический, существующий для удовлетворения правовых амбиций малых государств-наций, но есть суверенитет, наполненный более существенным содержанием, - цивилизационный, основанный не на воле наций к самоопределению, а на доказавшей себя идентичности больших историко-культурных миров. России нужен решительный поворот к манифестации себя как суверенной цивилизации, имеющей собственный духовный стержень, собственную парадигму экспансии.

Таким духовным стержнем России является ее православная традиция, которая, подобно собственно-русскому ядру в этнической жизни России, образует фундаментальное измерение всей русской культуры. Православие в настоящем исконном значении слова не совпадает с понятием 'православие как конфессия' (то есть с внешне-юридической его стороной). Границы православия не проходят там, где проходят юридические границы Церкви. По природе духовная вера выше права и не может быть измерена правовым мерилом.

Попытки ряда представителей русской интеллигенции обосновать идею интеграции в западный мир тем, что мы все, дескать, принадлежим 'христианской цивилизации', трудно признать адекватными. Исторически эта позиция не выдерживает критики: сближение с западным христианством пагубно для цивилизационной идентичности России. Католичество и протестантизм в отношении к православию являются опытом духовного 'провинциализма' - и это несмотря на огромное число последователей западных христианских конфессий.

Западный религиозный провинциализм легко объяснить, если прибегнуть к метафоре океана и морей: православие Древнего Востока представляет собой океан христианской истины - Римская Церковь обособилась от этого океана, подобно тому, как Средиземное море обособлено от Атлантики. Но далее от Средиземного моря обособляются Черное и Азовское моря - им подобны в этом отношении протестанты, отпочковавшиеся от Римско-католической церкви. Для православного океана эти обособления выступают как своего рода ограничения истины. И хотя все мы христиане, однако православные остаются открыты для всей полноты христианской истины, тогда как западным христианам необходимо преодолеть чрезвычайно узкий пролив своей конфессиональной обособленности, чтобы выйти на простор древлеправославной веры, то есть собственно апостольского, вселенского христианства.

Парадокс и непонятная многим миссия русского православия заключаются в том, что в рамках пространства России (Евразии) оно вынуждено избегать смешения с западным 'духовным провинциализмом', вырождающимся в секуляризм и оккультизм, однако оно встречается здесь с иными духовными океанами: иными мировыми традиционными религиями. Не-христиане оказываются нам ближе иных христиан, называющих себя так, но по сути уже от Христа отошедших очень далеко. Формула русского отношения к иным верам проста и уникальна, если сопоставить ее с западным миссионерством и прозелитизмом. Мы с уважением принимаем традиционные верования собратьев по государственности и исторической судьбе (в первую очередь наших соотечественников мусульман). А подлинное уважение невозможно сымитировать.

Консервативные преобразования в духовной сфере России состояли бы в том, что традиционные религиозные общины были бы гораздо более адекватно представлены в системе государства, в сферах образования, воспитания, массовой информации, науки и культуры, чем это принято в так называемом светском государстве, то есть в государстве, которое по умолчанию принимает за норму существующее положение дел вместе со всеми последствиями религиозных (антирелигиозных) реформаций и революций, псевдорелигиозных и оккультных диверсий и т.д. Честная конкуренция традиционных конфессий с нетрадиционными дала бы совсем другой результат ценностей и другую духовную ситуацию, чем нынешнее светское государство с его коррупцией и ангажированностью. Но и честная конкуренция религиозных традиций, если б она была возможна, ценность более чем сомнительная. Души людей - это не рынок, а если и рынок, то в самую последнюю очередь.

 

Мобилизация социальной правды

 

В верховной власти есть мистика, многим непонятная. Эта мистика, может быть, сводится к тому, что носитель верховной власти отождествляет себя со страной. Сохранение страны и сохранение власти над страной становится трудноразличимым делом. Ведь носитель суверенитета, его личностное воплощение, который предполагает завтра отказаться от продления своей воли, по существу, 'сдает' и самое страну в другие руки. Это своего рода бегство с корабля, которое предполагает незаинтересованность в дальнейшем движении корабля тем же курсом и вообще в его выживании. Иными словами, получается, что 'демократия' с постоянной сменой власти пагубна для страны без глубоко укоренившейся элиты, без продуктивной, незастойной стабильности. Если же возобладает принцип суверенности - то сохранение режима личной власти означает и сохранение корабля, и стратегическое прочерчивание целостного курса в будущее.

В этом смысле для консервативного мировоззрения не слишком важно, какой именно механизм избирает власть для закрепления суверенитета и стабилизации существующего режима. В политической практике России существовали разные методы решения этой проблемы: многие русские императоры меняли существующий порядок престолонаследования исходя из сложностей конкретной ситуации. В советский период власть предпочитала избегать рисков, связанных с перемещением политических рычагов из одних рук в другие, с помощью создания новых форм и конфигураций верховной власти: например, переход функций от предсовнаркома к генсеку, сочетание высших постов в лице одного руководителя и т.д.

Сейчас наиболее популярная рекомендация в адрес власти: наделить главу правительства в России фактически президентскими полномочиями, совместить высшие посты и тем самым элегантно уйти от необходимости ломать голову над пресловутой 'проблемой 2008'. В контексте консервативных преобразований такое решение представляется половинчатым. Более последовательный путь: создание принципиально новых институтов и форм верховной власти. При этом действительно можно сохранить выборную должность президента. Верховная власть может и обязана во имя России опереться на новые вертикальные структуры, не связанные с общенациональными выборами. По сути, это означает отказ от панамериканистской модели 'президентской власти'.

Безотносительно выборов и всевозможных тактических сложностей просматривается только один последовательный выход - власть должна сама бросить клич социальной правды, предложить народу реализацию чувства социальной правды. Она должна призвать активное здоровое население, во-первых, в элиту ('делайте карьеру!'), во-вторых, в реальный сектор экономики через учреждение масштабных проектов. Это должна быть идеология не 'потребительского общества', не 'свободного рынка', который сам за нас все вспашет и засеет, но идеология национального развития, волевого проекта, опирающегося на сознательно выстраиваемый 'образ будущего'. Мечта русского гражданина не должна описываться схемами телевизионной рекламы, нереалистическими потребительскими ожиданиями, надеждой на выигрыш, свалившийся с неба. Мечта должна быть связанной с созидательными проектами, в которых у него есть возможность участвовать. При этом мечта должна пробуждать в русских чувства солидарности, напоминать им об их исторической общности, пробуждать желание стать ближе друг к другу, соседям и сослуживцам.

Ключевой аспект социальной мутации нашего общества лежит в сословии чиновников, которые рассматривают службу как потребление. Об этом мне уже приходилось писать на страницах журнала 'Политический класс' ? 3 за 2005 год. Потребительские установки, которые чиновничество воспроизвело и в преумноженном виде направило в толщи нашего народа, породили уродливые сдвиги традиционных социальных ролей. Смутное время создало условия, с одной стороны, 'отпуска всех на волю', когда никому ни до кого нет дела, с другой стороны, спонтанной классовой войны, когда сильные обирают слабых. Наиболее ярко 'война классов' олицетворялась в стихии русского бандитизма 90-х годов. Несомненно, криминальный слой нашего общества вобрал в себя многие продуктивные, жизнеспособные человеческие ресурсы. Много провинциальной молодежи, потенциальных армейских и милицейских офицеров, пошли в Смутное время на службу не государству, а 'братве'. Этот агрессивный потенциал, будь он направлен не на самоистребление, а вовне, мог бы преобразоваться в энергию наступления России, ее победоносной экспансии. Воинственность целого поколения была замкнута на самое себя.

Важно сказать и о том (хотя я здесь вновь несколько повторяюсь), что русский обыватель в Смутное время представлен преимущественно фигурой предпринимателя. При этом в зону 'предпринимательства' затолкнули всех, кого только можно. Скитающийся в поисках пропитания и сдающий стеклотару бомж - это своего рода образчик 'предприимчивости'. Производитель был вынужден переквалифицироваться в посредника, взять на себя 'риск' за свое дело, включиться в игру финансовых пирамид. В Смутное время обыватель, который служит на производстве, - нонсенс, 'списанное поколение', по выражению либералов.

Что касается интеллигента, то он сделался в эту эпоху абсолютно неуловимой субстанцией, раздробленной в бесконечном числе кружков и клубов. Даже вожди интеллигенции - академики, политтехнологи - замкнуты в более или менее расширенные междусобойчики. Любая масштабная попытка прорыва в общенациональное поле оканчивается провалом. Общенациональное поле сужается до нескольких монополистических СМИ, но в этой точке интеллигенция уже перетекает во власть, в политику. Ибо всякий имеющий большой информресурс становится: а) кормящимся от рекламы предпринимателем и б) политиком, даже если он снимает передачи про домашних животных.

Мобилизация населения России на новые национальные проекты связана с восстановлением нормы досмутных времен, а именно: восстановлением традиционных классовых ролей, которые в Смутное время мутировали. Необходим переход значительного числа обывателей обратно из неудачливого бизнеса на службу, переход интеллигенции из кружковщины к своим прямым обязанностям: учить и лечить.

Возврат от стихийной социальной стратификации к клановой и общинной, не говоря уже о возврате к индустриальной стратификации общества, был бы сегодня не регрессом, а скорее самозащитой государства и общества. В противном случае государство будет постепенно разрушено внешними силами, поскольку долларовые эквиваленты социальных ценностей со временем полностью размоют все 'качественное' в России. Царство количества размоет всю нашу специфику, все остатки 'органического' начала.

Я уже писал, что чиновничество с его корыстным произволом рассматривает ужесточение власти и укрепление государства как выпуск новой серии негласных индульгенций на злоупотребления. У нас вообще принято отождествлять государственность и класс чиновников. Никого не удивляет, что установка на укрепление государства оборачивается лишь новыми возможностями для коррупции и злоупотреблений. Между тем укрепление государства по своей природе является прямо противоположным процессом: чем сильнее государство, тем опаснее для чиновника нарушать законы и распоряжения.

Рекрутирование новой элиты, новых человеческих ресурсов должно пойти на этот раз не столько через выборы снизу, сколько через призыв сверху. Это должна быть идеологическая ротация элиты. В этой связи является знаковой инициатива по созданию Общественной палаты.

 

Соборность в политике

 

В инициативе по созданию новой общенациональной палаты с авторитетным рекомендательным голосом в государственной работе и контрольными функциями есть как некоторая надежда, так и опасности. Формулируя суть своего предложения об Общественной палате, президент отметил: 'Речь идет о гражданском контроле за работой госаппарата, включая правоохранительные органы и специальные службы, что сегодня, на мой взгляд, чрезвычайно важно'.

Надежда заключается в том, что такой орган воспроизводит многие черты традиционных представительных институтов России ('государева верха', Земских соборов). Может быть, через какое-то время, не слишком продолжительное, именно такая мягкая форма представительства низов во власти останется единственно работающей. Принцип отбора предполагает гораздо более рациональную деятельность, чем выборы. Дело не в том, что отбор осуществляется сверху, а в том, что он по определению исходит из реально существующих пропорций внутри общества.

Однако именно в этом пункте таится наибольшая опасность. Пропорции общества зависят во многом от наблюдателя, который эти пропорции описывает. Даже если наблюдатель достаточно объективен, он сталкивается с фактором встречной активности и пассивности общества. Платон говорил, что лучшим руководителем государства мог бы стать философ, хотя философ ('подлинный кормчий') никогда сам не напрашивается на подобные роли, его нужно не просто отыскать, отодвинув в сторону множество участвующих в политических распрях, но еще и уговорить выполнять эту роль. Ибо, по мысли Платона, 'кто нуждается в подчинении, должен обратиться к тому, кто способен править. Не дело правителя просить, чтобы подданные ему подчинялись, если только он действительно на что-нибудь годится'4.

Совсем по-другому обстоит дело с нашим так называемым гражданским обществом. На поверхность вылезает все то, что не нужно искать и заставлять. Эти активные люди - представители наиболее успешных, наиболее продвинутых правозащитных организаций, организаций, получающих международные гранты, шумно создающих видимость деятельности и репутацию в средствах массовой информации - грозят заслонить собою собственно 'гражданское общество'. Существует опасность, с одной стороны, свести Общественную палату ко второму изданию Гражданского форума, организованного Павловским со товарищи, с другой стороны, существует и опасность посадить в палату филиал 'Единой России'. В обоих случаях абсурд этой инициативы очевиден. Мы получим либо карманный антиглобалистский интернационал, либо 'клонированный студень' политически активного чиновничества.

Если Общественная палата нужна для укрепления подлинной стабильности государства, то во что бы то ни стало необходимо избежать опасности чисто количественного роста той псевдостабильности, о которой я писал выше. России нужна не голая стабильность, а сложная динамическая стабильность, имя которой - соборность. Нам нужна дружная органическая работа государственной иерархии, крупных отраслевых корпораций и общественных сетевых структур.

Как писал на сей счет Иван Ильин: 'Государство в своем здоровом осуществлении всегда совмещает в себе черты учреждения с чертами корпорации: оно строится и сверху, и снизу, и по принципу властной опеки, и по принципу выборного самоуправления'5. Современной политической системе России нужен представительный корпоративный принцип, выход в новое измерение, а не размазывание по новым институтам прежней биполярности (КПРФ - партия власти).

Внутри соборной модели русского представительства могли бы возникнуть своего рода 'партии', 'крылья' общественного целого, весьма не похожие на старые партии ельцинской России. Пофантазируем.

Это была бы, во-первых, партия державничества (русского империализма), партия традиционной государственности, собирательницы земель и покровительницы народов, России как собора племен и вер. В основе имперской системы ценностей, отстаиваемой этой общественно-политической силой, будет лежать приоритет не количественный (перевод и пересчет людей, племен и традиций в деньги, киловатт-часы и т.п.), а духовно-политический. Экономическая целесообразность, о которой столь рьяно говорили и продолжают говорить наши либертарианцы, в этой перспективе оказывается ценностью служебной. В имперской экономике никого не будет волновать, сколько процентов от экономики Великороссии составляет экономика какой-нибудь Белой или Малой Руси, вступающей на путь реинтеграции. Каждый атом империи обладает абсолютной ценностью, каждый гражданин империи - носитель неприкосновенности и чести Великого Рима.

Так называемая партия власти все больше превращается в носительницу полубессознательного, но вполне реального 'бюрократического фундаментализма'; наиболее здоровые элементы бюрократии осознают, что единственный для нее путь в будущее - раскрытие своего социального содержания как внутреннего оплота государства и цивилизации и стремление к облагороженной манифестации своей миссии - госслужбе, служению Отечеству и т.п. Проблема 'Единой России' в том, что она принципиально пугается возможности идеократии в себе. Вступление на путь идеократии означало бы для 'Единой России' распад на множество партий, поскольку нынешний ее партийный консенсус держится именно на принципе 'деидеологизации ради стабильности'.

Второй существенной политической силой русского Собора стало бы народничество, идеология 'социальной правды', раскрываемая не как абстрактная ценность, но как своего рода наша национальная традиция. Большевики использовали пафос русского 'народничества', одухотворяя им свою культурную политику, формируя с его помощью цивилизационный стиль советской империи. Это крыло нашей соборной политической системы видело бы свою задачу в том, чтобы привести в гармонию сословия и корпорации внутри России. Понятно, что путь к такой гармонии лежит не через псевдостабильность нынешних 'единороссов', а через достаточно жесткое изменение внутрироссийского климата, в том числе ограничение зарвавшихся корпораций. Обуздание тех, кто в Смутное время преуспел в несправедливом обращении с общенациональным богатством, является для идеологии 'социальной правды' не самоцелью, но именно средством достижения прочной классовой и супранациональной гармонии в России. Думаю, читатель отчетливо ощущает, что в этом 'народничестве' заключено иное содержание, чем в западных социал-демократах или лейбористах, а также в отечественных идеологах 'экспроприации' - это не левое направление, впрочем, и не правое, оно относится скорее к третьему измерению политики, третьему пути.

Несомненно, внутри соборной политической системы должны будут занять достойное место полномочные представители традиционных религий, национальных фундаментализмов, корпоративных и местных укладов - это целая плеяда так называемых малых идеологий, неотъемлемо присущих русской цивилизации. Они могут вступать между собою в разнообразные коалиции и сочетания, с тем чтобы их соборный голос был лучше слышен и звучал как общее, выработанное в согласии мнение.

 

О принципате Августа (небольшая историческая аналогия)

 

Вступление на путь консервативных преобразований предполагает возвращение к сложности системы, ее иерархичности, комплексности и корпоративности. Саботаж на любом из уровней этой сложной системы должен вызывать немедленную идеологическую реакцию системы. Это не обязательно сталинские репрессии или действия в духе опричнины. Это могут быть репрессии не полицейского, а собственно идеологического типа с упором на потерю статуса и конфискацию имущества, а не на ссылки и расстрелы.

Новый русский порядок должен быть таким, чтобы явные сбои в соборной работе институтов устранялись, невзирая ни на какие внесистемные ценности. Страна должна стать единым организмом и работать как часы. Иного шанса у власти и народа просто нет. Чтобы соответствовать 'новой сложности', нужно решительно изменить требования к качеству элиты. Обычно элиту подвергают ротации и репрессиям не из-за кровожадности, но потому, что она становится помехой органическому течению национальной жизни.

Аналогия с опричниной Иоанна Грозного является более чем приблизительной и, несомненно, она нежелательна в силу той, отчасти несправедливой, общераспространенной оценки ее, которая доминирует в русской историографии. С легкой руки Николая Карамзина нашего царя Иоанна представляют в виде 'романтического злодея'.

Хотелось бы обратить внимание на другой исторический пример: подобную же задачу решал в конце I в. до н.э. Октавиан Август. Он не стал упразднять традиционные органы римского народовластия, но, поскольку они бесконечно воспроизводили гражданскую войну, он, по существу, дополнил их параллельной государственной системой, которая находилась под его личным контролем. Этот режим получил в истории название 'принципат Августа'. Фактически этот режим положил начало Римской империи, то есть образцовой, классической империи.

Эпоху принципата впоследствии воспринимали как время счастливой стабильности и тишины после целого века революций и братоубийственного кровопролития. Поэты воспевали эпоху принципата как 'золотой век' империи. Однако существенно, что этот режим фактически покончил с исчерпавшей свой ресурс республиканской формой правления. Отучать римлян от привычной для них республики Август стал постепенно, всячески подчеркивая приверженность формально-правовой старине. В этом ему помогали его последовательный религиозный и нравственный консерватизм, реставрация древних обычаев, апелляция к духу народа. Современники отразили таинственную суть власти Августа, не вполне юридически ясной, через термин 'авторитет' (auctoritas).

Вот как описывал ситуацию Светоний: 'Сенат давно уже разросся и превратился в безобразную и беспорядочную толпу - в нем было больше тысячи членов, и среди них люди самые недостойные, принятые после смерти Цезаря по знакомству или за взятку, которых в народе называли 'замогильными' сенаторами. Он вернул Сенат к прежней численности и к прежнему блеску, дважды произведя пересмотр списков? Некоторых он усовестил, так что они добровольно отреклись от звания? При себе он завел совет, выбираемый по жребию на полгода: в нем он обсуждал дела перед тем, как представить их полному Сенату. О делах особой важности он опрашивал сенаторов?'6

Выстраивая параллельное 'государство в государстве', Август рекрутировал из разных сословий кадры новой администрации, подчинявшейся лично принцепсу помимо Сената. По существу, принципат оказывался системой политико-правового дуализма, или диархией Сената и императора. Равновесие внутри этой двойственной системы достигалось за счет нескольких особых полномочий: Август стал пожизненным главнокомандующим армии и пожизненным народным трибуном. Фактически он сконцентрировал в своих руках источники двух идеологем, о которых шла речь выше: державничества (то есть imperium, власти над силовыми институтами) и социальной правды; надо сказать, Август очень умело ими пользовался! При этом Август неоднократно избирался и консулом, то есть на высший пост исполнительной власти. Однако он всячески подчеркивал свое нежелание получать официальные 'диктаторские' полномочия или какие-либо атрибуты, хотя бы отдаленно напоминающие атрибуты монарха.

Что касается материальной базы принципата, то Август разделил все приносящие доход провинции на две категории: подконтрольные Сенату и подконтрольные императору. Это означало, что государство не устранялось из хозяйственной жизни, казна формировалась не только за счет налогов, но и за счет прибыли, получаемой от обширных государственных хозяйств.

В чем смысл принципата? В противоположность закулисным интригам и олигархическим междусобойчикам все члены Совета, принимающего государственные решения, известны населению. Подлинный авторитет создают не столько их былые заслуги, сколько деятельность, осуществляемая у всех на глазах, здесь и сейчас. 'Свобода' эпохи гражданских войн приносила римлянам лишь несчастья, она стала для них проклятием. Август, взяв у римлян часть их свободы, предложил им взамен другую ценность - достоинство, честь римского гражданина. Люди должны захотеть пожертвовать свободой (на деле мнимой) ради патриотического достоинства, которое не может быть отнято ни при каких обстоятельствах, кроме неисполнения долга и измены.

Авторитет не может быть почерпнут из пустоты, авторитет черпается из национально-государственной традиции, возникает из права на ее олицетворение, а значит, истолкование. Цезарь Август, творя, по существу, новое государственное целое, больше всего озаботился символической и духовной связью этой новизны с римскими традициями.

 

Последовательность действий

 

Идеологический критерий при формировании новой элиты является существенным - он обозначает переход от эпохи случайного отбора по принципу 'профпригодности' и 'личной преданности' к эпохе отбора содержательного, качественного, идейно осмысленного. Даже личная преданность должна в конце концов иметь одним из своих главных оснований преданность идее, программе, преданность не одному статусу государства, но и его священному аспекту, который определяет направление общего служения. Священный аспект обязывает ко многому: к тому, чтобы верховная власть сделалась защитницей традиции, защитницей морали, защитницей семьи, защитницей интересов тех, кто фактически строил историческую родину и наследует ее строителям. В этом заключается рациональный источник харизматичности власти (о ее иррациональных источниках речь сейчас не идет).

Создать параллельную элиту, не разрушая старую, можно именно на идеологическом фундаменте и с элементом харизмы в новом импульсе государственного строительства. Идеологический критерий новой вертикальной мобилизации должен сочетаться с другим важным требованием: остановить бесконечную 'гражданскую войну' идей в России. Не стоит впадать в распространенную иллюзию, когда позднее заслоняет раннее. Дескать, именно в современную нам эпоху мы выработали какую-то подлинно ценную или подлинно гуманную систему. Нам нужно собрать свое прошлое, сфокусироваться на всем положительном, что было в разные эпохи, в том числе и в советское время, - нужно вооружиться константами национально-государственной традиции. Новая элита должна быть нацелена исключительно на созидание, на подготовку предпосылок для свежей и динамичной стабильности, а не на разрушительную критику прошлых эпох. По существу, в нашей истории был только один тип времен, которые мы должны изжить и более не допустить, - это Смутные времена7.

До сих пор в этом очерке речь шла о стратегических ценностях. Однако крайне важным для правильной реализации любой стратегии остается вопрос о тактике. Последовательность консервативных преобразований могла бы быть такой.

Во-первых, необходимо подготовить к ним общественное сознание. Поэтому ключевой и первостепенной сферой, в которой нужно осуществить решительный 'консервативный поворот' (если не на 180, то на 90 градусов), является сфера Слова. В СМИ, культуре, образовании, науке должны быть инициированы мощные программы оздоровления и очищения, проветривания нашего морального и интеллектуального пространства, поощрения и прямой пропаганды общественно полезных инициатив, создания культа духовных ценностей и соответственно 'борьбы с грехом'. Необходимо подобрать лучшие профессиональные кадры, которые идеологически близки доктрине преобразований. В сферу Слова придется направить первый 'призыв' власти, потому что без обеспечения благоприятного информационного и духовного фона дальнейшее продвижение станет чрезвычайно трудным. Напротив, если общество свыкнется с консерватизмом в сфере слов, идей и образов, сопротивление преобразованиям со стороны идейных противников окажется вялым и неэффективным, а сопротивление со стороны коррупционеров и криминалитета и вовсе бесперспективным. Моральная поддержка народа сделает здесь свое дело.

Во-вторых, с этим первым уровнем преобразований тесно связана задача создания в массовой культуре образа будущего России, вообще нового образа России как такового. Этот социальный заказ не только воодушевит народ, в особенности молодое поколение, но и позволит сформировать определенный международный стереотип нового курса России, который будет воздействовать на наших партнеров более мощно, чем любые дипломатические ухищрения.

В-третьих, как уже говорилось выше, необходимо будет запустить несколько масштабных мобилизационных проектов, как государственных, так и негосударственных (но с активным участием власти и общественных институтов). Должны быть созданы участки прорыва, деятельной мобилизации, повышенного социального внимания. Целый ряд острых проблем нашего общества (как, например, демографический коллапс) на какое-то время прочно займет место среди подобных участков прорыва.

Если посмотреть, что предлагают нынешние либертарианцы, мы увидим, что они дают 'предельные', 'метафизические' ответы на довольно-таки спорные, ситуативные вопросы, решаемые в разные эпохи и разными культурами по-разному. Так, например, сегодняшняя позиция Егора Гайдара: восторг по поводу плоской шкалы налогов, пропаганда либерализации иммиграционных правил (решение демографической проблемы за счет резкого притока русскоговорящих иммигрантов), переход на исключительно контрактную армию - все это не может не вызывать удивления у консервативно мыслящего человека. Откуда в наших 'великих реформаторах' эта безапелляционная убежденность в универсальности исповедуемых ими ценностей?

Константин Леонтьев определил консервативную идею через емкий образ: 'Россию нужно подморозить'. На мой взгляд, Леонтьев был понят не вполне правильно (может быть, выразился неудачно?). Эта фраза означает вовсе не голое 'отрицание нового', но скорее дезинфекцию организма и среды обитания.

Сегодняшний угар либерального консерватизма в России достиг предельной точки. Воздух очень спертый, тяжело дышать, да и теплолюбивые насекомые заедают. Подморозить - не значит довести обитателей избы до простуды и могилы. Подморозить - значит крепко проветрить избу, изгнать паразитов, покончить с угаром. Прежде чем обустроить, обогреть и осветить, нам нужно крепко проветрить Россию. Скорее уж подморозить, продезинфицировать - с тем, чтобы опять принести дров и протопить печь.

 

Политический класс

апрель 2005



[1] На сайте «Политического класса» сноски в настоящей статье не воспроизведены (прим. Ред ЗЛ).


Реклама:
-