Журнал «Золотой Лев» № 61-62 - издание русской консервативной
мысли
А. Леонидов
ГРАЖДАНСКОЕ
ОБЩЕСТВО, ИЛИ ОДИНОЧЕСТВО В ТОЛПЕ
...Но каковы различия! У нас “Свободный” корнесловно
родственней слову “СВОЙ”, “СВОи”.
У них “Free”, “свободный” — этимологически близко понятиям “чужой”, “ничейный”,
“сирота”... У нас отсутствует противопоставление индивидуальности коллективности:
я — “свой”, мы — “свои”. В переводе на английский это уже прозвучит как “mу” и
“our” — совершенно разнокоренные слова...
Из трудов известного филолога О. Н. Трубачева
О гражданском обществе говорит президент, его касаются в
речах высоколобые теоретики, его именем собирают форумы чиновники, во славу его
многие готовы приносить жертвы и совершать сомнительные подвиги. Но не
прививается ли идея гражданского общества в России с упорством, достойным
лучшего употребления? Ведь подчас его лоббисты ограничивают свои объяснения
детским лепетом — мол, это будет “хорошее общество, в котором всем станет хорошо”.
Неубедительно, а главное — ненаучно.
Прежде чем лезть под хомут, надо взвесить его на руке — не
слишком ли тяжел или жёсток?
Начнем с простейшего. Корнесловно “гражданское общество” —
это прежде всего не военное и не церковное общество, а нечто противопоставленное
им.
Как и в большинстве случаев, корнесловное происхождение
формулировки несет на себе и отпечаток сути явления, и “родимое пятно” его
происхождения.
Полноценную “прописку” в теории государства и права теория
“гражданского общества” получает в трудах крупного британского теоретика Джона
Локка (1632-1704) — материалиста, эмпирика, рационалиста. Впрочем, началось все
не с него, а несколько ранее.
А дело было так. На суровом, промозглом острове, где царят
вечные туманы, болота и дожди, на Альбионе, жили мрачные люди, некогда
вытесненные сюда солнечной и жизнерадостной Европой. Промышлением Божиим этим
вечным ревматикам суждено было навязать свои тяжкие комплексы и патологическую
рефлексию всему человечеству...
У каждой философской школы есть очевидные объективному
читателю огрехи; русские философы частенько заговариваются, немцы скучны,
французы порой легковесны и публицистичны. От британцев, от Бэкона, Гоббса,
Локка, признаем честно, порой попахивает преисподней...
Общее направление британской философской традиции указал
Френсис Бэкон — знаменитый философ и коррупционер в одном лице (что уже удивительно
для иных духовных традиций!). Он недаром провозгласил: “знание — сила!”,
превратив тем самым британскую направленность познания в разновидность клыков,
когтей, дубин, штыков и копий. Если знание — сила, то незнание — слабость,
которой нужно пользоваться. В головах ущербных, одержимых комплексом
неполноценности людей происходит нетипичный, в общем-то, для мировой истории
цивилизаций поворот — от жертвенного служения и самоотдачи человека к хищному использованию
им своего окружения.
Возник бунт части против целого, выход органов (людей) из
безусловного подчинения организму (социуму). Англиканская традиция пришла к
выводу о том, что “частное — свято”, а общественное имеет право существовать,
только если служит частному. В рамках этой концепции происходило необратимое
духовное одичание пуритан. Локальные безобразия работорговли, людоедских
огораживаний и казней за украденную булку обернулись всеобщим кровавым торжеством
английской буржуазной революции. Любопытно отметить, что одним из поводов к революции
(помимо прочих) послужил тот факт, что королевские эдикты мешали сгонять крестьян
с земли, а “джентри” хотели в полной мере воспользоваться своим правом
разводить овец на обезлюдевших пастбищах бывших сельских угодий. И наиболее
страшные огораживания происходят не ДО, а ПОСЛЕ английской буржуазной
революции.
Как декабристы разбудили Герцена, так и ужасы революции
разбудили политический гений Томаса Гоббса. Не отрицая святости частного, Гоббс
был вынужден все же признать “скорбную необходимость” государства (которое он
величает “Левиафаном” — чудовищем). Увы, Гоббс узрел во всей очевидности, что
частники, “святые” новой, пуританской, религии, не могут друг другу доверять по
причине взаимной злобности. Множеству монстров частного мира (“войне всех
против всех”) Гоббс противопоставил монстра абсолютизма.
Нетрудно заметить, что это не было простым возвратом в мир
феодальных самодержавных концепций. “Отца народа” и “Помазанника Божия” у
Гоббса сменяет на троне “Левиафан” — монстр, чудовище! Гоббс заранее подложил
под реставрированный трон Стюартов некий вызов рационализму.
Отвечать Гоббсу судьба выдвинула Дж. Локка.
Политологические труды Локка, таким образом, явились не сами по себе, они стали
ответом на позицию Гоббса, равно как и на позицию тогдашних клерикальных монархистов
(например, Р. Филмера). Впрочем, с Гоббсом Локк стоит на одном поле, а от
Филмера бесконечно далек.
Локк уже не спорит с тем, что люди — дикие, злобные
павианы, только и думающие, как бы что украсть у соседа или вообще его
укокошить. Жизнь в Англии времен Локка настолько десакрализирована, что
понятиям Божьего промысла или общей метафизической нравственности уже нет
места. Отношения между людьми у Локка характеризуются узким рационализмом и сугубой
рассудочностью. Адресуя свой труд и новое понятие “гражданского общества”
именно павиану, а не подобию Божию в человеке, Локк старается доказать, что
жить в мире ВЫГОДНЕЕ, чем резать друг друга днем и ночью.
Итак, первый шажок: “частное — свято”. Второй: чтобы
частники не загрызли друг друга, нужен Левиафан, служащий частному как
принципу и одновременно карающий частников как личностей. Третий, не лишенный
интеллектуального блеска, шаг Локка: ошейник на Левиафана в виде “гражданского
общества”. Гражданское общество — это прежде всего механизм взаимного контроля
между не доверяющими друг другу частниками и государством. Оно не может
подменить собой, вытеснить ни частную собственность, ни государство — это не
его функция. Оно обречено болтаться между ними как институт взаимной слежки.
Оно — общественная система, общественный институт как государство, но создано и
функционирует по частной инициативе и на складчину частного финансирования.
Гражданское общество, в редакции Локка, дает государству право и инструмент
карать недостойных подданных, равно как и подданным карать недостойное
государство. Уже современники упрекали Локка в том, что такая концепция ведет к
гражданской войне. Локка это не смутило: “Винить следует тех, кто своими
действиями привел к ней (гражданской войне. — А. Л.), а не тех, кто
отстаивает в ней свои права”.
Локк положил консенсус в основу общественного договора,
общественный договор — в основу гражданского общества, наконец, гражданское
общество — в основу гарантий собственности, политических свобод и прав
человека. Эта “матрёшка” отражена в “Двух трактатах о правительстве” Локка,
которые вышли в 1660 году, предопределяя во многом американскую, французскую и
иные либеральные революции будущего.
Англикански чистая и кристально рассудочная концепция,
перемещаясь с полей атлантического мировоззрения на просторы евразийского мышления,
постепенно затуманивалась и утрачивала черты отчетливой схемы. У Г. Гегеля
“гражданское общество” уже некая “система потребностей, основанная на частной
собственности”. Он добавляет сюда имущественные и сословные отношения, правовые
нормативы, даже нравственность. И получается, что гражданское общество Гегеля
есть везде, где есть граждане, его нельзя ввести указом или отменить, хотя отцы
постулата совсем не о том говорили. К тому же у Гегеля, вполне в согласии с немецкой
традицией, гражданское общество подчинено государству, как слуга господину. В
итоге Маркс попросту отбросил понятие “гражданского общества”, как “слишком
туманное”, “ненаучное понятие”. Но это справедливо только по отношению к
пруссофилу Гегелю. Мы видели, что в устах людей, не думающих боготворить
прусскую монархию, нет ничего туманного и ничего ненаучного.
Так что же это такое, с позиций сегодняшнего дня, когда
теория подтвердилась практикой, — таинственное “гражданское общество”?
Прежде всего отметим, что гражданское общество зиждется на
нравственности контракта, предполагающего существенную выгоду сторон.
Ввиду этого нравственность христианства так же отличается
от нравственности гражданского общества, как клятва Гиппократа от условий
медицинской страховки. Гиппократ клялся помогать всем страждущим, а страховая
медицина поможет только при наличии полиса, только при заключении выгодного и
для нее контракта.
Гражданское общество возникает не само по себе. Оно
рождается на руинах церкви, рыцарской доблести, родоплеменного патернализма,
большого родства и т. п. Критикуя короля, Локк онтологически критикует вообще
всякую власть, независимую от мирского контракта, включая сюда и власть отца
над сыном.
Это общество атомарных, абсолютно одиноких и одномерных
индивидов, ВЫНУЖДЕННЫХ проживать вместе, мешающих друг другу самим фактом
городской тесноты, а помогающих — только на условиях размена. Чаще всего
гражданское общество появляется на выходе из горнила гражданской войны (так
было и в теории у Локка). В войне, “по Гоббсу”, оно имело возможность на
практике убедиться в бесперспективности открытого насилия людей друг над другом
и волей-неволей перешло к гарантиям “коллективной безопасности” друг друга.
Эгоизм в гражданском обществе — альфа и омега. Всякая
встреча — поиск выгоды. Поэтому возникает недоверчивая до патологии,
шизофреническая культура составления контрактов, в которых нужно отразить все,
даже непредвиденные случаи. Если в старой России бывали неграмотные купцы,
доверявшие в сделках “слову купецкому” и рукопожатию (“ударили по рукам” — в
русской идеоматике означает — “решили дело”), то из Европы этот душок христианской
доверчивости быстро выветрился.
Гражданскому обществу свойственна “презумпция злого умысла”
— за правило принято считать, что все всех хотят обмануть, и по данному факту
строятся размышления — как сделать, чтобы НАС не обманули ОНИ. В прицел
подозрения попадает и государство — гражданское общество смотрит на него, как
на прожорливого “Левиафана”, и тщательно следит, чтобы государственный институт
где-то не перелез через бордюрчик договорных отношений с гражданами.
Отсюда яркий признак гражданского общества — пестрая и
запутанная сеть негосударственных, некоммерческих общественных организаций,
которые существуют на взносы частных лиц, отслеживают отношения между своими
членами, между разными организациями, между людьми и государством. Подобно
тому, как когда-то в знак миролюбия обменивались заложниками, государство,
присягая в честности перед гражданским обществом, передает этим некоммерческим
общественным организациям часть административных и управленческих функций.
Гражданское общество — это общество без Бога, без Царя и
без Отечества. Церковь в нем — одна из многих, и отнюдь не первая общественная
организация. Самодержец недопустим. Отечество — по контракту. Если меня
устраивают условия в ЭТОМ Отечестве — живу, а перестали устраивать или где-то
предложили условия получше — расторгаю старый гражданский контракт и перехожу к
новому. Поэтому открытые границы, свобода миграции — святая святых гражданского
общества. Да и отмена паспортов, прописок, удостоверение личности по водительским
правам — тоже его характерная черта.
Защищают Отечество, разумеется, тоже только при условии
сносного обеспечения и своевременной выплаты жалования. Если где выйдет сбой в
поставках, то представитель гражданского общества немедля покинет действующую
армию и будет не дезертиром, а пострадавшей стороной, лицом, в отношении
которого нарушили контракт. Тут же явится куча общественных организаций типа
“Солдатских матерей”, “Армейских дедов”, “Ветеранов войны в Пошехонье” и т. п.,
которые ретиво и, надо думать, небескорыстно помогут своему члену отбиться от
тоталитарных замашек “Левиафана”.
Естественно, что и сакральный когда-то институт брака
становится почвой для заключения контракта. Атомизированные разнополые (а где
уже и однополые) личности, само собой, заранее подозревают друг в друге
склонность обжуливать, а потому тщательно расписывают брачный контракт.
Впрочем, надо думать, институт государственной (давно уже не церковной!) регистрации
брака тоже скоро объявят пережитком тоталитаризма. Миллионы людей уже живут без
“глупых штампиков” в “гражданском браке” (кстати, созвучие этого института
гражданскому обществу, полагаю, далеко не случайно).
Отношения детей и родителей в гражданском обществе тоже все
глубже и основательнее завязают в трясине контрактов, “прав сторон”. Все
сводится к выплатам на алиментной основе — вначале от родителей маленьким
детям, а потом от взрослых детей — пожилым, нетрудоспособным родителям.
Массовые сдачи детей в интернаты, а стариков — в дома престарелых (пресловутые
“хосписы”) на Западе уже перестали считаться чем-то предосудительным. Ведь “так
всем будет лучше”.
Но это, в конце концов, внутренние проблемы гражданского
общества, его мрачные, но никому, кроме него, не вредящие особенности. Теперь
пришла пора сказать о прямой социальной опасности гражданского общества для
всех тех, кто в него не входит, для внешних или посторонних наблюдателей.
Гражданское общество, как правило, весьма агрессивно по
отношению к “не-членам”. Ведь с “не-членами” контракт-то не заключался, и
обидеть “не-члена” — путь к выгоде без наказания! А если англосаксу со времен
Гоббса и Локка внушали, что он — свинья в присутствии “дрессировщика”, то англосакс
должен был когда-нибудь в это поверить. И в момент, когда “дрессировщик”
(гражданское общество) отворачивается, члены гражданского общества творят
такое, что ни в сказке сказать, ни пером описать...
Гражданское общество способствует “вторичному варварству” —
это когда, пройдя через все звенья современного образования и философии,
немецкий студент или британский лорд выносят из университетских стен цинизм
Бэкона и нравственный кодекс Аттилы. Если волны таких “бешеных собак”
захлестывают чужую страну — то и гунны позавидуют варварству, сокрытому в
солдатских ранцах адептов “гражданского, правового общества”.
Родина Локка в считанные годы “освободила” Северную Америку
от туземцев, не входивших в пакт “коллективной безопасности” английских
граждан. Она же, с томами справочников по судебному праву наперевес,
ополовинила Африку, почти выморила Индию, а своих пролетариев довела до такого
состояния, что гения Маркса едва хватило описать весь “правовой” и “договорный”,
соответствующий букве закона ужас.
В этом смысле гражданское общество наследует масонскому, а
у масонов издревле была в ходу подмена понятий. Масон говорит — “человечество”,
и вы думаете, что это обо ВСЕХ людях — ан нет! Для масона “человечество” —
члены ложи, оттого “благо человечества” — это благо членов ложи, а отнюдь не
двуногих на шести континентах. Или вот слово “мир” — оно у масонов означало
всего лишь ложу, замыкалось на ложе. Оттого говорит масон о мировых проблемах,
о подъеме мирового благосостояния, о правах человека в мире — а имеет в виду
всего-навсего проблемы, благосостояние и права человека в своей ложе, среди
своих заговорщиков...
Можно с уверенностью сказать, что гражданское общество —
отчасти невоплотимая химера, потому что всегда “подгрызается” сверху и снизу —
со стороны верхов, которым невыгоден твердый контракт со слабыми, и со стороны
низов, где происходит спонтанный социал-дарвинистский процесс, процесс
“выталкивания” в “лишние люди” тех, без кого контрактная система вполне в
состоянии обходиться.
Геноцид — как систематическое и продуманное истребление
части населения — в рамках гражданского общества производят не тираны и
генералы, а непосредственно само гражданское население, без науськиваний и
провоцирования со стороны верхов. Контрактная нравственность, опирающаяся на
выгоду и целесообразность, порождает соблазн избавиться от “слабого звена”.
“Кто тянет команду назад?” — бойко спрашивает зловещая телевизионщица наших
дней. А потом подмигивает и говорит: “Это всего лишь игра”. Нет, это не игра.
Это гражданское общество. Общество, объединенное совместным преследованием
частной выгоды и готовое растерзать тех, кто медлителен в этом процессе.
Член гражданского общества позволяет и даже требует не
оплачивать слабых и лишних, дублирующих какой-либо процесс, вотирует
истребление тех, без кого можно комфортно прожить. Без персоналий палача,
общими усилиями “всех и никого” возникает оптимизаторский заговор социализированных
против маргиналов.
Это следствие принципов сложения гражданского общества —
лишенной всякой органики цельно-механической конструкции. “Люди-винтики”,
которых можно заменить из комплекта запчастей, — упрек, обычно адресуемый
Сталину гражданским обществом, — это подтверждение старой истины о воре, громче
всех орущем “держи вора!”. Сталин скорее видел в ряде людей метастазы
социальных опухолей, которые и вырезал, “ничтоже сумняшеся”. Тоже радости мало,
но, по крайней мере, органично. В традиционном обществе, каким было и
сталинское, часть никогда не бунтует против целостности и никогда не выпячивает
себя вперед целого. Частичное, частное — знают свое место, и общее никогда не
приносится им в жертву. Да и не могут в принципе быть у печени какие-то
“особые”, противоположные всему организму интересы.
Гражданское общество — особенно в поздних либеральных
редакциях XX века, устами фон Хайека, Поппера и других теоретиков либерализма
производит онтологически смену вех целостного на дискретное. Хайек объявил, что
всякое жертвование собой ради общего блага, жертвенное служение чему-либо за
пределами своего “эго” — “дорога к рабству”. В тон ему М. Тэтчер сказала, что
“государство богато богатством своих граждан, а не за счет этого богатства” (то
есть радуйтесь, россияне: пока Абрамович имеет российское гражданство, хоть бы
и двойное, вы живете в богатом государстве!) Н. Бердяев выдал тоже интересный
(и завораживающий иллюзорной убедительностью) тезис, что священны не нация, не
государство, не общество, а человек.
Знаковая оговорка — “человек” употреблен Бердяевым в
единственном числе, ведь если заменить его на “люди”, то фраза потеряет смысл.
“Люди” — синонимичны нации, государству, обществу.
Член гражданского общества и впрямь относится к себе, как к
святыне, причем единственно возможной. Привлекательность принципов гражданского
общества западные теоретики видят в “абсолютизации эквивалентности обменов”,
ради которой и громоздилась сложная, многоуровневая контрактная система. На
первый взгляд, гражданское общество с его “системой коллективной безопасности”
действительно препятствует мошенникам и грабителям. Но по сути оно борется с
мошенниками примерно так же, как газета “СПИД-инфо” борется со СПИДом. Насаждение
половой распущенности никогда и нигде не приводило к спаду венерических заболеваний,
напротив, стимулировало их рост. Точно так же и насаждение унылого, порой панического
страха переплатить, очень характерного для развитых гражданских обществ,
постоянно стимулирует соблазн и желание недоплатить, как-то извернуться, чтобы
обмануть другого.
Вся жизнь западного человека современности — это
бесконечный поиск лазеек в параграфах контракта, это мучительная, навязчивая
идея изменить духу закона, не изменяя его букве. Десакрализация нравственности
как раз и имеет первым следствием расчленение духа и буквы закона, до того
существовавших в нерассекаемой слитности. Оттого главное эльдорадо гражданского
общества — поле софизмов, логических парадоксов и трюков, позволяющих
мошенникам обмануть сложного, но бездушного робота государственного возмездия.
Гражданское общество — тревожный мир после гоббсовой “войны
всех против всех” делает народы и государства, с одной стороны,
гипер-агрессивными, с другой — трусливыми, ломкими и хрупкими. И здесь нет
противоречия. Обостренная агрессия направлена на заведомо слабых и беззащитных,
у которых можно “отнять и поделить” (опять вор орет “держи вора”, приписывая
этот либерально-колониальный принцип коммунистам). Хрупкость и ломкость под
ударами сильных противников объясняются неспособностью членов гражданского
общества умирать друг за друга, чем-то жертвовать из своего личного комфорта
ради непонятных ценностей общего. В конечном счете гражданское общество,
безбожное, атеистическое, скрепленное только взаимной выгодой, лишенное
жертвенности, выдвигает один монолитный непререкаемый религиозный постулат —
ВОЗЛЮБИ СЕБЯ.
Как известно из трудов средневековых теологов, это
единственная заповедь, с которой, в пику Моисеевым и Христовым заповедям, вышел
к людям сатана.
Наш современник
№ 2/2005