А. Гачева

 

Любовь погибает

 

На Руси помощь менее всего выражалась звонкой монетой

Выступавшие весь прошлый год и выступающие ныне в СМИ аналитики призывают нас мыслить по-деловому и без сантиментов. Мол, налицо экономический рост; золотовалютные резервы страны обильны как никогда, а проводимые реформы, пусть даже самые жёсткие и жестокие, с точки зрения пресловутого обывателя этот самый рост крепят и поддерживают.

Однако ощущает ли сей абстрактный экономический рост конкретный живой человек? Не из тех, что стоят у кормила политической и финансовой власти, а из тех, что разбросаны по городам и весям огромной страны, в последние два десятилетия неумолимо ветшающей на глазах, – тех, что живут в старых, давно предназначенных к сносу домах, а то и вовсе без крыши над головой, тех, что замерзают в брошенных на произвол судьбы северных городах и посёлках, тех, что считают каждый рубль (а то и копейку) нищенской пенсии или зарплаты, а теперь ещё будут бояться лишний раз сесть в общественный транспорт?

И неужели виртуальный экономический рост, этот молох, бесстрастно перемалывающий человеческие судьбы и жизни, есть высшее оправдание бесчеловечных решений? Неужели он даёт право на «всё позволено»? Нужна ли вообще экономика, которая работает не для людей, а для холодной безликой абстракции?

И, наконец, последний преткновенный вопрос, над которым в своё время немало билась русская религиозно-философская мысль: так ли уж справедлив авторитетно и громогласно провозглашаемый отрыв экономики от этики, хозяйства – от веры и нравственности?

Когда принимался закон – на словах о монетизации, а фактически – об отмене социальных льгот и гарантий, раздавались радостные и бодрые крики: «Социализм наконец уничтожен!».

Увы, эта радость подобна радости незадачливого подростка, примостившегося на мешке с порохом и наконец раскурившего вожделенную сигарету. Потому что вместе с социализмом уничтожаются (простите за банальность) наши национальные архетипы. Вспомним, что писали Хомяков, Достоевский, Фёдоров, Булгаков о русском народе и социальных идеалах его – общинности, взаимовыручке, круговой поруке, неприятии индивидуализма и ценности содружества... На тех же началах общинности, товарищества, стремления к совестливому, человечному равенству основывается в идеале и социалистический строй. Другое дело, что восторжествовавший в революции большевизм соединил социализм с атеизмом[1], русские же мыслители выдвигали идеал христианского социализма, мечтая о преображении социума на основах любви и правды.

Достоевский определял «наш русский социализм» как «всеобщее, всенародное, всебратское единение во имя Христово», где у ближнего не отнимается, а даётся, где каждый чувствует ответственность за каждого и перед каждым и не может жить «в своё пузо», если рядом голодает и холодает его возлюблённый брат.

Да, реальность способна исказить даже самый возвышенный идеал, но это не означает, что идеал вообще должен быть выброшен на задворки истории. Достоевский, не обольщавшийся насчёт несовершенной природы людей, писал:

 

«Но и самые преступник и варвар хоть и грешат, а всё-таки молят Бога, в высшие минуты духовной жизни своей, чтоб пресёкся грех их и смрад».

 

Когда идеал был в народной душе, он сохранял и спасал живой лик человеческий, будил совесть, ставил заслон на пути злого намерения. А теперь эту совестливость на корню вытравляют, задействуя всю мощь государственной и информационной машин, агрессивно внедряя в сознание оголтелый эгоистический принцип, возведённый в «прогрессивную норму»: «Каждый умирает в одиночку». «Кто не успел, тот опоздал». «Бери от жизни всё». «Новое поколение выбирает «Пепси». И так далее в том же неродственном, обособляющем духе.

В 1920 – 1930-е годы уже в эмиграции выдающиеся деятели русского религиозного возрождения не раз ставили в заслугу советской власти тот факт, что она выдвинула социальный вопрос как важнейший вопрос политики государства. И грех дореволюционной России видели в том, что общество жило, смиряясь с бедностью и нищетой (разумеется, и тогда существовали заведения общественного призрения, оказывалась помощь больным и голодающим, но всё это было каплей в море, в отличие от сделанного за те семьдесят лет, которые мы теперь так любим втаптывать в грязь).

Обратите внимание: так думали и говорили те самые люди, которые, казалось, должны были ненавидеть власть, сажавшую их в застенки, высылавшую за пределы страны, лишавшую Родины. А они, напротив, критиковали капиталистический строй с его идеалом сытости и комфорта, узаконенной борьбой «всех против всех» и подчёркивали лицемерие и опустошённость современных прав и свобод, которые, будучи декларированы громогласно и напоказ, в реальности мало что могут дать рядовому, конкретному человеку, в особенности если у него нет «миллиона».

Приведу две цитаты специально для сторонников демократии со звериным лицом.

 

«Недостойно существование человека без свободы, но невозможно его существование без хлеба. Нельзя свободу ставить в зависимость от хлеба и продать её за хлеб, как у Великого инквизитора Достоевского. Но нельзя свободу противополагать хлебу и отделять от хлеба. Свобода есть великий символ творящего духа, хлеб же есть великий символ самой жизни. Хлеб наш насущный даждь нам днесь – значит: дай нам жизнь», – писал Н. Бердяев. «Всё государство стоит на страже, чтобы защитить вас от самого незначительного вора, но оно никогда не защищает вас от голодной смерти, от крайних несправедливостей распределения», – вторил Бердяеву Б. Вышеславцев.

 

Разумеется, религиозные философы не обольщались насчёт целей и методов большевизма. Но при этом не призывали «по-большевицки» разрушить построенную потом и кровью страну «до основанья, а затем...».

Напротив, не раз повторяли, что опыт социального строительства советской России нужно не перечёркивать, а расширять, духовно преображая его изнутри. Дробный, осколочный идеал может и должен быть восполнен до целостного религиозно-общественного идеала.

Увы, голоса наших христианских мыслителей забыты, тексты прочно сданы в архив и обсуждаются, пожалуй, только учёными, страшно далёкими от народа и жизни, идущей своим безбожным и бесчеловечным чередом. Мы же самонадеянно от наследства отказываемся, никаких уроков истории признавать не хотим и во весь опор, закусив удила, летим в звериный капитализм, который так болезненно прививался в дореволюционной России и который в XX веке всячески смягчала и преодолевала Европа, усваивая и творчески развивая многие достижения... нашего с вами поверженного социализма.

На Руси помощь менее всего выражалась звонкой монетой. Хотели помочь неимущей семье – вскапывали у неё огород, возили дрова, строили дом. И какой радостный, духоносный подъём вызывал этот согласный (и безвозмездный!) труд, после которого следовала братская трапеза всех участников мирской добровольной помочи. Как воспитателен был такой труд для детей, пособлявших взрослым своими малыми силами! Так вот, и у нас при существовании закона о социальных гарантиях врач, бесплатно лечивший больного; повар, кормивший его бесплатно или по льготной цене; водитель, перевозивший в общественном транспорте, пусть неосознанно, но участвовали в общей помочи, творимой гражданами великой страны.

И не стоит говорить, что так было лишь в идеале, а действительность являла другое. Ставить бы нам почаще факты и события нашей текущей жизни под софиты вечности, поднимая их, по словам Достоевского, «на высшую ногу», и меньше будет в истории России «судьбоносных решений», за которые потом придётся краснеть и расплачиваться нашим потомкам.

Вот что ещё очень важно. Обеспечивая бесплатный проезд, предоставляя лекарства, санаторное лечение и даже жильё, государство[2] демонстрировало гражданам, что они ему небезразличны. Ветерану, защищавшему страну от фашизма; рабочему, восстанавливавшему разрушенное хозяйство, строившему дома, электростанции, школы; учителю, отдающему знания детям, выказывало уважение и благодарность за труд. Человеку, потерявшему здоровье на производстве, – своё сокрушение и просьбу простить. Неимущему, больному, нуждающемуся в защите – понимание, сострадание и милосердие. То есть льготы были деятельной, активной, совестливой реакцией государства и общества на нужды людей.

Монетизируя льготы, да ещё сводя их к оскорбительному и преступному мизеру, государство фактически отмахивается от стариков, ветеранов, больных, инвалидов, отказывается сердечно участвовать в их судьбе и беде (часто спровоцированной самим государством, как в случае с инвалидами чеченской войны), помогать им не деньгами, а делом. Здесь нет столь необходимой и освящающей помощь эмоции. Нет и деятельного участия граждан в оказании помощи.

Вообще ничего нет, кроме бездушной и циничной подачки: нате, мол, отвяжитесь, не возмущайте наше дорогое спокойствие несносным жужжаньем, и вообще, не пора ли вам, льготнички, на погост? Пусть этих слов вслух не говорят. Но они читаются между строк. Мы, гордящиеся своим демократизмом, в реальности руководствуемся нетленной фразой вождя: «Нет человека – нет проблемы».

Эти непроизнесённые, но отчётливо слышимые сердцем слова особенно ранят ветеранов, тех, кто когда-то не щадил живота своего и полагал душу за други своя.

Налицо циничный дарвинистский настрой на вымирание слабых – старых, больных, увечных, неприспособленных. «Бентамовский принцип утилитарности» ширится и торжествует. Отработал, отдал силы и знания, выжали из тебя все возможные соки – пожалуйста, на перегной, не копти землю, освободи место другим. Но тут уже близка та страшная грань, перейдя которую, мы потеряем право называться людьми. В наших же задубелых душах поистине любовь погибает.

Ладно. Может, к совести власти предержащей взывать уже бесполезно. Можно сколько угодно кричать: опомнитесь, помилосердствуйте, не губите – заскорузлое сердце, привыкшее к абстрактным экономическим цифрам, к бездушным, от живой жизни оторванным схемам, порабощённое то ли идеей пресловутого экономического роста, то ли собственной сладостной выгодой, от этого мягче не станет.

Но вот вопрос: неужели не работает нормальный инстинкт самосохранения, как у той горе-невестки в притче Толстого, известной всякому школьнику (слава Богу, эта притча пока ещё входит в программу литературного чтения). Ведь начала женщина, выгнавшая старого свёкра из-за стола, почитать его и заботиться, увидев, как её маленький сын мастерит на полу лоханку да приговаривает:

 

«Когда вы, батюшка с матушкой, стары будете, буду вас из этой лоханки кормить».

 

Неужели же они, правящая новая поросль, думают, что вечно будут молодыми, здоровыми, самоуверенными? Что не посетят их когда-нибудь, лет через 10 – 20, злые болезни, минует старость, не тронет смерть? И что не придут другие, тоже молодые, здоровые, самоуверенные, твёрдо усвоившие принцип «человек человеку – волк», и не хлестнут их по щекам известной французской пословицей, которую в своё время так поучительно вспоминал Достоевский: «Убирайся, и я на твоё место!»?

 

ЛГ 26.01.05



[1] К этому следует добавить так же русофобию (прим. ред. ЗЛ).

[2] В данном случае автор имеет в виду государственную власть.


Реклама:
-