Д.Н. Замятин
Географические образы России: Дом и дорога.
Предел и беспредел.
Дом и дорога
Дом и дорога — понятия простые. Казалось бы: попил чаю,
собрался, выскочил и вперёд — всё впереди. Пусть даже провожают: помашут рукой
или платочком, покричат вслед, а то выпьют ещё казачью стремянную. А
возвращение домой, хотя бы и каждодневное — отдельная история.
Вот это возвращение домой и переворачивает судьбу
пройденного уже за день, год, жизнь — пути. Путь-дорога, как ни крива, не может
быть без возвращения к исходному месту — сараю, дому, дворцу. Но вся Россия,
как известно, караван-сарай, отсюда и дом с дорогой ужасно сливаются в ней —
так, что не отличишь. Сцепились они: в общежитии можно жить годами и десятилетиями,
хибара станет последним домом, а качаться в седле, на «фуре», бронетранспортере
или в «Мерседесе» можно бесконечно.
Русская любовь к дороге, как в любой другой стране, не представима
без образа маячащего вдали домашнего уюта. Однако уют наш до безобразия
однообразен и напоминает непроходимый проселок. Устоявшийся и этнографически
привлекательный быт дальнобойщиков, убогие кафе на больших дорогах с щемящими
душу официантками и пластиковыми столами, халявные автостопщики с
непритязательными рюкзачками, машущие крыльями огромные полотенца с голыми женщинами
— на обочинах, горячая картошечка со свежим укропчиком да яблочки на забытой
Богом железнодорожной платформе, вереница понурых пассажиров, продвигающихся к
застывшему в бетонной пустыне авиалайнеру, разговорчивый водила, поймавший,
наконец, седока. Дорожно-домашние ситуации (а иных не бывает) предлагают нам не
road-movie, и даже не проверку на дорогах (документов, кошельков и бумажников,
чести и совести, решительности и любви), но жизнь на переходе, на сломе и вывихе.
Выезжая утром на работу, выходя в выходной в парк, отплывая
в прогулочный круиз, вылетая на важные переговоры, проползая в темноте к
ночнику, вылезая к костру из палатки, вываливаясь из корзины воздушного шара на
головы собравшихся зевак, думаем ли мы о собственном жизненном пути — как он
есть? Кочевье жизни, великое кочевье свойственно России органически. Органика
эта, конечно, сродни американскому фронтиру и затерянному в степях и пустынях
Центральной Азии всаднику. Здесь есть место сантиментам, слезам и прощениям,
последним поединкам и спасительному глотку обжигающего чая (чифиря, спирта).
Проблема в том, что фронтир — всегда окраина, отдельное место, территория, куда
можно попасть и откуда можно выбраться. Путь-дорога в России засасывает,
втягивает так, что возвращение превращается иногда в тягостное отрицание и
отторжение дома. Разгромить и разрушить собственный дом — дело похуже суицида,
но этим часто пахнет у нас. Любовь к родному пепелищу и отеческим гробам —
максимум возможного, любить процветающее имение, обширную усадьбу и добротную
избу — нонсенс и тот же, прости Господи, беспредел.
Запечатленные на кадрах кинохроники 1920-1930-х годов
взлетающие в воздух церкви и соборы (было такое неоднократно и позднее) вселяют
в нас не только ужас и печаль. Разлетающиеся обломки, клубы пыли и пламени,
рушащиеся стропила обнажают пустоту и ничто Бездомья и Бездомности. На Руси
дорога — последний дом, в дороге найдется и сват, и брат, и жена, да и голодным
не останешься. Получается, что уход и приход домой — каждый день, из года в
год, возвращение из командировки, отъезд на отдых или в эмиграцию — это возвращение
в новую дорогу, во всё время обновляющийся путь. Неслыханный и невиданный уют
пышащего медного самовара, расшитых рушничков на лавочках, чистых половичков в
сенях и крыжовникового варенья означают неизменно одно: пространства России
готовы сжаться до приветливого дома и принять любого, но затем уж они
развернутся — раскроются лентами грунтовых дорог и взлетно-посадочных полос,
заплеванными залами ожидания и каменными котлетами в пристанционном буфете. Но
это не всё.
Готовность принять дорогу как она есть, не ожидание дороги,
но ее творение — разгульное и радостное, и тем самым — сотворение в ней, в дорожной
пыли и скверне дома. Дом-то в России, на самом деле, не Бог весть какой: и не
больно-то удобный, да и архитектура с планировкой не наш конёк, по совести
говоря. Дом жив дорогой, и здесь России нет равных. Казалось бы, слова
классика: в России нет дорог, одни направления; бездорожье заело и всё никак не
даст стать стране на ноги. Ответим: автобаны и хайвеи — не наш путь, они
убивают сладость и тернистость возвращения. Ибо дорога вращает дом вокруг своей
оси, она объемна, и качество дорожного покрытия и дорожной инфраструктуры в ней
не самая первая вещь.
Видели ли Вы когда-нибудь окна в российской провинции, в сером
уездном городке? Нет, Вы не видели окон в уездном городке. Вата между окнами,
салфеточка, прикрывающая открытую наружу крохотную форточку, вездесущие герани
и настурции на подоконниках, глухо закрывающие внутреннюю домашнюю жизнь,
ничего Вам не скажут. И вот такое окно, да еще под ним потемневшая от
многолетних дождей деревянная скамейка. Пусть на ней никого не будет. Рядом, на
обильно посыпанной щебнем дороге играет несколько разновозрастных детей,
разбегающихся под носом у натужно гудящего «Москвича». Над крышами, где-то не
так далеко, есть и колокольный шпиль. В конце концов, дальше, к горизонту
простираются поля и перелески.
Дорога к дому, дом у дороги, придорожное кафе с домашними
пирогами, дорожная суета и домашний покой — да мало ли каков вечный
дорожно-домашний синтаксис. Он естествен, как здравствуй и рощай. Я звоню на сотовый:
всё, выхожу, скоро буду.
Предел и беспредел.
Граница и безграничье, рубеж и порубежье, межа и веха,
предел и, наконец, беспредел. Привычнее, конечно, беспределье, хотя и это слово
может резать слух. А есть ведь еще и фронтир слово уже хорошо освоенное русским языком и даже облюбованное: уж
больно интересно сравнивать историю освоения американского Дальнего Запада и Сибири.
Выбор здесь весьма широк, хотя и не беспределен. Но оно и к лучшему: предел и беспредел
в итоге — неокончательном, промежуточном — выглядят сегодня более емко, более
«телесно» на фоне сильных образных соперников.
Предел в русском сознании — не граница. Определять что-то
по-русски — это не значит точно разобраться с терминами и понятиями. «Дойти до
предела» означало до недавнего времени совсем устать, почти обезуметь, потерять
контуры ясных жизненных ориентиров. По сути дела, пределом является некая
ментальная территория, на которой происходит постоянное движение. Оно, это
движение выглядит порой как самоцель: идет постоянное нагнетание каких-то
жизненных ситуаций, но сами ситуации однообразны, монотонны, порой — занудны и
бесконечны. Тут мы и ловим интересную особенность русского предела — он есть
бесконечная граница; граница, растекшаяся в своих пограничных основаниях и резонах;
граница, ставшая территорией, а лучше — пространством — не знающим правил
собственного развития и расширения. Предельно углубить и предельно расширить
означает тогда лишь «лечь на дно», затаиться, потерять (умышленно) собственные
координаты.
Так вот и живем — под собою не чуя предела, в беспредел
уходя понемногу. Зачем нужен беспредел, если можно дойти до предела? Постсоветская
Россия окунулась в беспредел — криминальный, политический, социальный,
онтологический — родившись в советских пределах. Там, где уже дошли до последнего
предела, остается прорвать тонкую бумагу истершихся до невозможности
пространств и выпасть (в осадок) — не в отрицание самого пространства, а в
утверждение пространственности небытия. Оно не так далеко — небытие, оно
оказывается текстурой самого пространства, перешагнувшего свои пределы.
Слово криминального мира, образ лагерей и зон — беспредел
украсил политические и культурные ландшафты страны, «ушедшей в несознанку»
принадлежащих ей по праву пространств. И это справедливо, ибо беспредел
(какой-то), творящийся там и сям — на улицах, в подъездам, в приемных
чиновников, школах, детсадах, кабинетах, дорогах, домах, в конце концов, даже
на стрелках и в разборках — не знает границ, но он не знает и не сознает и пределов.
Нет пределов беспределу — и всё тут.
Предельное напряжение всех социальных и культурных ресурсов
России 1990-х годов, связанное с возможным выходом из ситуации беспредела,
привело к беспредельному и беззастенчивому господству археологических образов
российских пределов. Россия, неустанно расширявшая свои пределы в течение
полутысячи лет, застыла в беспределе просторов раннего средневековья,
ориентированных вовнутрь интровертных лесов и степей интуитивного безвременья.
Беспредел урбанизма обернулся предельной архаикой сельской жизни. Разводов и откатов
Бытия.
Тише, кимвал бряцающий беспредельных ужасов российской ночи
Европейского Просвещения! Нито киллер во тьме пробирается, нито новые русские
на свету разбираются. А проще говоря, надо установить повсеместные дозоры,
блюдущие покой и волю возлежащих прелестно российских пространств — чья
беспредельность, тем паче безграничность сильно преувеличена.
Вехи и рубежи российского беспредела означены четко и недвусмысленно.
Так ли нужно было бежать из центра на окраины, из глубинки в столицы, из Европы
в Сибирь, из царства да в империю? Центробежные и центростремительные желания сомкнулись
и схлестнулись в беспределе полицейского произвола и анархии
разинско-пугачевской вольницы. Пустить красного петуха не зазорно там, где шаг
влево, шаг вправо — расстрел. Да и анизотропностью российских пространств тут
можно слегка попугать. Ширь-то полей и далей очевидна, да не везде-то ширяться
безнаказанно позволят. Ширь расейская небезгранична, а дурь отечественная
беспредельна.
Море-окиян российской глубинки ставит пределы столичной
размашистости. Напрашивалось словечко «волатильность», но уж сильно несет беспредельщиной.
Городить огороды и ставить последние пределы, втыкать вешки на грани земли и
неба — дело по-российски привычное и еще не совсем уж забытое. На всякий
беспредел обыватель российский предельно насупится, тут же набычится, да и
скукожится в простом разумении каждодневной маленькой пользы. А что касается
карты генерального межевания российского Бытия, то она ловит лишь усмешку и гримасы
порубежных состояний русской души — не иначе.
Фронтир есть состояние полного беспредела, осознающего собственную
бесперспективность и безнадежность. И это радует, поскольку американский
фронтир далеко позади во времени социального космоса, а российский фронтир еле
виден впереди в пространстве онтологических поворотов. Увидеть фронтир —
надежда раскрывающихся вовне российских пространств, отдыхающих в волнах
по-местных и между-местных событий. Дадим слово Петру Савицкому — его понятие
месторазвития очень удачно закрывает феноменологическую брешь, лакуну в образе
страны. Месторазвитие заращивает, как прохладная и нежная смазь, зияющие
беспределом зоны и районы, уезды и волости, области и верви.
Предел и беспредел сцепились, как два бульдога. Страна на пределе
своего беспредела ждет фронтирного со-Бытия. Воля к фронтиру — это спасение
бесчисленного множества мест, местностей и ландшафтов в гуще пограничных встреч
и столкновений, обещающих живое ощущение пространства как странной радости
растущего в обхвате крепкого дерева.
6.08, 27.08.2004