НОВЫЕ КОНСЕРВАТОРЫ: БУДУЩЕЕ РОССИИ

 

На вечере 23 апреля в Малом зале ЦДЛ выступили представители «младоконсервативной» (как ее называют некоторые критики) волны[1]: философ и поэт, кандидат философских наук Виталий Аверьянов, историк и религиовед Роман Багадасаров, сопредседатель Консервативного пресс-клуба политолог Михаил Ремизов. Вечер был задуман в связи с выходом в последнее время программных книг[2] этих авторов, позволяющих говорить о них как о представителях нового направления, новой тенденции в нашей общественной мысли. Вечер провел профессор, доктор философии П.В.Калитин. В дискуссии принимали участие политолог, кандидат философских наук Юрий Солозобов, философ Константин Крылов, публицист Андрей Фефелов, историк и публицист Григорий Бондаренко и другие. Выше означенное определяет и манеру подачи материала – по принципу «круглого стола».

 

Ведущий Петр Калитин:

В порядке вступления мне бы хотелось подчеркнуть, что три главных фигуранта сегодняшнего вечера – Виталий Аверьянов, Роман Багдасаров и Михаил Ремизов – вполне соответствуют определению «молодые консерваторы», если мы обратим внимание на их возраст. В чем-то символично, что сегодня в России люди по мере своего взросления и старения все больше стараются придерживаться «прогрессивных» убеждений, стремиться куда-то к «светлому будущему», а молодое поколение, которое плохо помнит советское время и формировалось как интеллектуалы уже в новой России, идет тоже вперед, но парадоксальным образом приходит к реальному консерватизму. Речь идет о консерватизме как социально-философском, культурологическом и мифологическом явлении. Именно сейчас такой консерватизм приобретает в России свои аутентичные формы – за консерватизмом оказываются не семидесятилетние старцы, за ним оказываются молодые интеллектуалы, оказывается как минимум интеллектуальная будущность нашей страны.

Сейчас каждый из трех названных авторов представится как оригинал, представится, как сказал бы старик Аристотель, в качестве некоей «самости». Затем можно будет выступить в порядке дискуссии.

Первое слово предоставляю я Виталию Аверьянову, у которого совсем недавно вышла книга «Природа русской экспансии». За этими людьми уже есть некий формальный фон, который позволяет им публично отстаивать свою точку зрения на нынешнюю Россию и на мир в целом.

 

Виталий Аверьянов:

Мы собрались здесь не по принципу партийному, не по принципу принадлежности какому-то единому движению. Просто за последние годы вышло несколько книжек, серьезных, на мой взгляд. И мы, прочитав друг друга, решили сегодня собраться.

Отвечая на ключевой вопрос «интервью» каждого из выступающих здесь: что для нас консерватизм, почему мы поднимаем на щит это слово – я бы хотел сказать, что это слово само по себе вообще ничего не значит. Оно стерлось уже практически до нулевой отметки, даже зашкаливает за нулевую отметку, уходя в область отрицательных величин. Потому что сумма коннотаций, которая влачится как шлейф за этим понятием, просто потопила его в нашем культурном, языковом пространстве.

Когда мы говорим о «новом консерватизме», или о подлинном, истинном консерватизме, мы невольно проводим работу по отделению зерен от плевел, по различению духов, мы вынуждены давать личное имя тому консерватизму, с которым себя идентифицируем. И каждый из нас сегодня это сделает.

Известен довод, что в России сейчас нечего сохранять, что все, что можно было бы сохранять, разрушено. То, что многое разрушено – это справедливо. Но выводы из этого делаются совершенно неверные. Ведь самое главное не разрушено. Я для себя определяю консерватизм как сохранение и восстановление своей идентичности – цивилизационной, культурной, религиозной, духовной.

Книга «Природа русской экспансии» посвящена тому, что существует возможность проведения знака волнистого равенства между Традицией и Цивилизацией в России. При этом, проводящие такое смелое отождествление отдают себе отчет в том, что несколько столетий в России шла то партизанская, то прямая и тотальная война цивилизации с традицией. Цивилизация восставала на Традицию, государство – на православие, общество – на свое культурное наследие, и порою война шла буквально на уничтожение. Тем не менее, этот знак волнистого «равно» между Традицией и Цивилизацией присутствует. Так, если мы возьмем православную традицию в России, то цивилизация, сформировавшаяся здесь, будет от-православная, она будет родной дочерью этой самой традиции[3]. Другой разговор, что трагизм нашей истории, накал исторических обстоятельств таков, что это состояние порою можно охарактеризовать только как отце-убийство или матере-убийство.

В моей книге выдвинуто понятие «Смутного времени», которое противостоит понятию «революция» как строгая историософская категория. В основе Смутного времени как его источник и корень как раз лежит факт отцеубийства – проявляющегося то как цареубийство, то как разрушение святынь, всякий раз как разрушение центров цивилизационного порядка. Традиция отвергается и ставится под сомнение – для того, чтобы затем на выходе из Смутного времени завязался новый узел той же Традиции.

И парадоксальным образом Традиция, несмотря на всю эту войну на уничтожение, не иссякает, она через некоторое время начинает восстанавливаться. Идентичность не иссякает, будучи подвержена сложнейшим процессам мутации, которые мы переживали и после первого Смутного времени (начало XVII в.), и после второго (начало XX в.), и вот теперь опять, когда мы только что выходим из третьего Смутного времени. Нам нужно быть готовыми к тому, что мы несем в себе не только потенциал восстановления Традиции, но и сложнейшую культурную и духовную мутацию. Нам нужно постараться по возможность ее «оседлать».

Что я под этим понимаю? Я считаю, что в России последние триста лет – и это закономерно связано как раз с тремя Смутными временами – в секулярных формах происходила культурная Реформация. По своему реальному содержанию она действительно аналогична и параллельна Реформации в Западной Европе. Там она носила тотальный характер и имела сакральный источник. Особенность нашего положения в том, что православие и реформация в принципе несовместимы. Поэтому у нас они всегда выступали в оппозиции друг к другу, то в скрытой, то в открытой. Сохранившаяся наша ортодоксальная вера позволяет нам сегодня на этом фундаменте начинать движение культурной Контрреформации, которая пойдет опять же в сфере мирской, секулярной культуры. Пусть этот термин мы употребляем с большой степенью условности, но он достаточно ясно обозначит нам наши задачи, символизируя их в концентрированном виде.

В книге развита концепция «динамического консерватизма», о котором я хотел бы сказать несколько слов. «Динамический консерватизм»[4] – единственно верная формула, православная формула социального наследования, наследования культуры, социальных ценностей, да и вообще всего, от бытовых вещей до высших духовных проявлений. Динамический консерватизм – это способность цивилизации к бесконечному обновлению, но при этом данная способность ни в коей мере не противоречит требованию сохранять нашу уникальную духовную идентичность. В динамическом консерватизме обновление не вступает в противоречие с духовной традицией, которая на каждом новом этапе культивируется по-разному, разными методами, но остается главенствующей, кладется во главу угла.

Хотя в названии моей книги есть слово «экспансия» (отчасти избрание такого названия – это провокационный ход со стороны автора), тем не менее, по смыслу высказанного в книге определяющей является не территориальная и геополитическая экспансия, а экспансия ядра Традиции вовне, в исторический хаос, в поврежденную Смутным временем ткань русской цивилизации. Иными словами, подлинная экспансия носит внутренний, самоуглубленный характер, она выражается в призыве к русским собраться вокруг своих исторических святынь, своих символических первообразов, которые определяют исторически динамичную, но не изменяющую себе идентичность.

Структура динамического консерватизма – это некая подвижная граница ядра Традиции, которая исторически вибрирует, пульсирует, смещается внутри цивилизации, то занимая в ней максимальное место, то «отступая» и уходя в глухую оборону. Вне динамического консерватизма происходит срыв гармонии между традицией и цивилизацией, традицию не просто стремятся задвинуть за печку, ее пытаются «сломать». Сломанная традиция выступает уже не как центр духовной власти и авторитета конкретной культуры, но как абстрактное место преемственности, которое постепенно наполняется чуждым содержанием. Происходит проседание, провал традиционных символов и архетипов. Цивилизация как внешняя, вторичная стихия полностью замещает собой сломанную традицию, вытесняет все первичные ценности и заполняет их некими суррогатами, смысл которых невозможно правильно истолковать, не обнаружив, суррогатами чего собственно они являются. Динамический консерватизм возможен только там, где Традиция не сломлена окончательно, где есть возможность для восстановления ее первичности, ее авторитета, для того самого движения Контрреформации, о котором я говорил.

Динамический консерватизм – это довольно-таки загадочная сущность. Обычно о нем не говорят, поскольку в его центре заложено некоторое скрытое темное ядро, неведомое миру. Я бы сказал, в нем есть черты апофатики (мы знаем, что существует апофатическое, то есть отрицательное богословие, которое основывается на том, что о Боге нельзя сказать ничего положительного и поэтому о Нем говорят отрицаниями). Точно так же о таинстве, лежащем в основании Традиции, можно говорить только отрицательно. Предпринятая дерзкая попытка отождествить Традицию и Цивилизацию, описать всю Россию как Традицию позволяет говорить об особой апофатической стороне России, апофатическом аспекте Руси. Апофатический центр традиции и цивилизации – это то, что их скрепляет, то, что позволяет им находить единую ось вращения, единое русло исполнения исторических обетов и заветов. И в то же время он до конца не проговаривается, не промысливается, в чем есть залог его неиссякающей живой силы.

Мы должны не допустить дальнейшего оседания Традиции в направлении чужеродной периферии. Контрреформация предполагает не какую-то невиданную экспансию, но скорее восстановление нормального, естественного порядка, облегчение жизненно важных функций национально-государственного организма в его непрекращающейся самоидентификации в истории, узнавании себя в новых формах, новых образцах.

 

Роман Багдасаров:

Я бы хотел кратко охарактеризовать общие черты, которые есть в книгах Михаила Ремизова и Виталия Аверьянова. Оба они рассматривают категории «революция» и «смута», но трактуют их по-разному. Вообще хочу сказать, что мы многие вещи трактуем по-разному. Поскольку исходим от разных лексиконов и неодинаковых изначальных посылов. Я думаю, что вы заметите ряд неких противоречий, но, на мой взгляд, эти противоречия носят терминологический, а не сущностный характер. Все-таки в главном мы сходимся.

На мой взгляд, консерватизм как идеология несет в себе онтологическую единую и нераздробленную ценность. Сравнивая подходы Ремизова и Аверьянова, я бы отметил, что Ремизов рассматривает историю «власти» и властных институтов как в контексте Смутного времени, так и в контексте революции. Задачей власти в Смутное время является мобилизация, в то время как власть, пришедшая на пике революции, решает задачу канализации разбуженной энергии. В этом смысле взгляд на нынешнюю ситуацию в России у этих авторов несколько отличается. Когда Аверьянов обращается к историософской категории «Смутное время», он рассматривает ее в достаточно рискованной оптике прогноза и вычленяет в каждом из трех Смутных времен внутренние этапы их развертывания: отказ от традиции, затем шизогонию, то есть дробление власти, наконец, преодоление смуты. У Ремизова понятие революция носит не столь негативный характер, как у Аверьянова. Соответственно, отличается их подход к действиям современной власти. Я не буду далее пересказывать эти две концепции, они стоят того, чтобы познакомиться с ними непосредственно.

Второе, что роднит этих авторов – ревизия устоявшихся политологических, идеологических штампов. Аверьянов на протяжении всей своей книги стремится наполнить новым смыслом слово «реакция». Ремизов, в свою очередь, заканчивает свою книгу призывом к интеллектуалам стать ангажированными в положительном смысле – только тогда их деятельность перестанет встраиваться в разрушительные процессы современности.

Поскольку я не политолог, а историк культурологического плана, тяготеющий где-то к искусствоведению, где-то к философии, то вывожу свой консерватизм прежде всего из богословия. Консерватизм опирается на действие сохранения, что заложено в этимологии. Сохранить можно лишь то, что мы имеем, чем мы имеем право обладать. Невозможно сохранить нечто разрушенное или несуществующее. Важно выяснить, что есть, а чего уже нет. Поэтому консерватизм и возрожденчество суть разные идейные направления. Невозможно пытаться возродить нечто и быть при этом консерватором. Однако здесь таится парадокс.

В евангельском плане консервативный идеал истолковывается на основе притчи о злых земледельцах. Это единственное место в Евангелии, где употребляется ключевое для христианского консерватизма понятие «наследника», kleronomos. Наследник в данном случае выступает как одно из имен Божиих, поскольку через притчу о хозяине виноградника, его сыне и работниках Христос рассказывает мистерию собственной жизни и воскресения. Таким образом, христианство акцентирует мистериальный план консерватизма, придает ему инициатическое измерение.

В отличие от христианства ислам концентрируется на охранительном аспекте консерватизма, поскольку идеальный человек в исламе является преемником Божиим (халифа), неким стражем творения. Здесь мы видим упор не на наследовании, а на стражничестве, охране. В историческом плане ислам стал последним ответвлением авраамизма. После ислама других авраамических религий уже не появлялось, а появилась идеология и философия Нового времени с радикальным атеистическим крылом, отрицающим даже существование Бога. Однако существует и соответствующий Новому времени аспект консерватизма, который также очень важен.

Дело в том, что, на мой взгляд, ни в христианстве, ни в исламе не была достаточно разработана проблема самой передачи наследства, не освещался сам ее акт. Ведь «Наследник» распоряжается наследством, а не владеет им, он является вторичным по отношению к «Хозяину». Философия Нового времени пытается деятельно, подчас суетливо, осуществить самый этот акт передачи. Трагизм в том, что эта передача практически никогда не осуществляется легитимно. Новое время дает неправильный ответ на правильный вопрос. Консерватизм – это идейное направление, которое пытается исправить данную ошибку Нового времени, проявившуюся, во-первых, в том, что власть, отнятая у Помазанника Божия, была отдана не народу, как это декларировалось, а ворам, криминалитету. А во-вторых, и это главное, ошибка Нового времени состояла в том, что власть можно было вручить не прежнему народу, тому, который призван был воспитываться в условиях древней и средневековой над ним политической и духовной опеки, но «народу Божию», способному воспринимать высшие веления и воления.

Поэтому одна из главных истин консерватизма, во исправление ошибок Нового времени, состоит в том, что внешние преобразования, если мы хотим, чтобы они были действительно глубокими и плодотворными, должны идти за внутренней трансформацией человека. В этом смысле консерватизм не разрушает существующие социальные формы, а наполняет уже имеющиеся формы духовным содержанием, тем, чего сегодня они во многом лишены.

В своем творчестве историка, исследователя культуры я стараюсь навести мостки между мировоззрением Нового времени и традиционным христианством, ценностями православия, конкретнее, русского православия. В книге я осветил те вопросы, которые современная религия обходит. Прежде всего, это вопрос о соотношении микрокосма и макрокосма. Это важнейший мировоззренческий вопрос. Сегодня сколько существует богословов, столько и решений этой метафизической проблемы. Но в Средние века были достаточно устойчивые схемы мира. В книге я пишу об основной схеме, сопрягающей человека с космосом – концепции Козьмы Индикоплова. Если по этому важнейшему вопросу не будет достигнуто взаимопонимания, то христианская традиция будет сводиться лишь к внешним проявлениям, но не произойдет той внутренней консолидации, которая сможет дать свои плоды в политике, культуре, нравственности нашего общества.

Кроме того, я старался дать позитивные выходы апокалиптической тематике, актуализировать аскетические технологии православия. Все статьи сборника «За порогом» представляют собой ответы, найденные, когда ставишь перед самим собой наиболее сложные вопросы современного религиозного сознания.

 

Михаил Ремизов:

Я, может быть, немножечко обману ожидания ведущего и постараюсь не заниматься презентацией собственной «самости». Как сформулировал Ортега-и-Гассет, идеолог или мыслитель, который вступает в область политики и занимается политическим сознанием, должен оставить претензии на оригинальность. Это то, с чего мне хотелось бы начать любое общение, которое находится в орбите политического.

Даже такое неформальное собрание как наше, с гитарами в Доме писателей, я рассматриваю не в контексте клуба по интересам, а в контексте очень сложного нелинейного процесса интеллектуальной и политической консолидации и агрегации силы.

Поэтому надо говорить не о своей самости, а о том, что нас объединяет. Роман Багдасаров справедливо отметил, что по языку, по стилистической фактуре, по набору провозглашаемых ценностей мы много чем отличаемся друг от друга. Но главное, сущностное, говорит Роман, у нас общее. Я бы хотел здесь сразу заострить: главное не есть сущностное. Под сущностным понимают то, что связано с метафизикой, с нашими представлениями о структуре мира, о человеке, с нашими экзистенциальными ощущениями и т.д. Метафизические представления, я думаю, у нас очень разные. Но именно это я не считаю главным. Главным я считаю, что в острейших конфликтах эпохи мы окажемся по одну сторону баррикад. Это парадоксальный процесс, когда люди с очень разным мировоззрением оказываются политически вместе. Процесс общения с коллегами научил меня это ценить.

Сложно выступать на тему консерватизма, поскольку сложно соблюсти грань между теорией, философией и политикой. Я всегда говорю, что консерватизм – это не политическая программа, и в политической коммуникации глупо себя маркировать консерватором, потому что тебя гарантированно неправильно поймут. Но очень важно, что в консервативном фокусе сконцентрированы ключевые проблемы нашего социума.

Надеюсь, что вы извините меня за теоретический экскурс, от которого я перейду уже непосредственно к политическим тезисам.

Виталий Аверьянов начал с той же проблемы, с которой и я хотел начать этот экскурс. Если говорить о противниках консерватизма как такового (или, по меньшей мере, русского консерватизма), то они неизменно выступают с одним и тем же вопросом, чья риторическая сила кажется им неотразимой: что может консервировать консерватор в России, стране с неоднократно прерванной традицией?

Когда Виталий опубликовал статью в дискуссии по консерватизму в журнале «Эксперт», то они пригласили оппонента, который выступил с достаточно глупой статьей, но в ней как раз был этот железобетонный аргумент, после которого, как казалось, больше ничего уже и не надо.

Убедительность этого аргумента в действительности ложная. Следует признать, что консерватизм как таковой, консерватизм как политическая идеология выходит на сцену именно тогда, когда "консервировать" уже поздно. Когда символический порядок сословных обществ, который, собственно, и мог служить предметом "консервации", рухнул и стерся в пыль. Консервативное сознание в этом смысле является трагическим, оно определено ощущением своей связи с уходящим миром. В некотором смысле, изначально, это сознание аутсайдера - аутсайдера "линейной истории", который вынужден дополнительно обосновывать свое право на участие в политической современности.

Понятно, что для нового российского консерватизма таким трагическим фактом, фактором его кристаллизации несомненно стало обрушение Советского Союза и поражение в холодной войне. Это было обрушением порядка, который, как бы к нему ни относиться, был безусловно порядком и был безусловно нашим. То, чего мы не имеем сейчас. Интересно, что и ведущий начал с тезиса, что наше поколение уже не обладает полноценным опытом жизни в советском обществе. В моем случае это действительно так – и тем лучше. Потому что, не имея этого непосредственного социального опыта "советизма", мы можем переживать советский период как великий миф, встроенный в контекст российской истории.

Итак, момент самоосознания консерватора травматичен. Он сходу обвиняется в несвоевременности и вынужден как-то дополнительно обосновывать свое право на участие в политическом настоящем. Мы можем наблюдать несколько стратегий такого обоснования. Одна из возможностей для консерватора состоит в том, чтобы сказать, что "настоящее – всего лишь последний момент, которого достигло прошлое". То есть, что прошлое, которым он дорожит, автоматически встроено в настоящее, что оно воплощено в системе сложившихся институтов. И, соответственно, нужно держаться за статус-кво. Наиболее рельефно эта тенденция выражена в консерватизме бюрократическом. Бюрократ по стилю своего мышления всегда отождествляет наличный, сложившийся порядок с порядком как таковым. В чем сложность такой позиции, видно на примере вырождающегося либерального консерватизма на Западе, консерватизма рыночных обществ. Институты, которые отстаивает подобный консерватор, созданы не им. Они созданы по лекалам утопических идеологий и уже поэтому несут в себе заряд разрушения социума. Консерватор в данном случае играет в чужую игру, отказываясь от собственной содержательной идентичности.

Другой путь консервативного сознания – навсегда остаться в том прошлом, которое для него дорого. Этот вариант очень красиво отработан романтиками. Романтический консерватизм симметрично противостоит бюрократическому. Романтики признают, что история куда-то уходит, но утверждают, что им с ней не по пути. Такой консерватизм встает на путь творческой манипуляции образами прошлого, в нем на первом плане стоит творческое «эго» романтика. Не все романтики отдают себе отчет в этом своем клиническом эгоцентризме, но наиболее тонкие и честные из них это понимают. Что мне не нравится в «интегральном традиционализме»[5], это то, что в нем тоже есть такой мотив. Очень хорошо это сформулировал Головин в вашем альманахе «Волшебная гора». Он сказал примерно следующее: Кали-Юга социума (то есть последняя, темная эпоха) не означает автоматически заката микрокосма. То есть, общество обрушается, а я продолжаю наслаждаться своей трансцендентностью и духовной высотой. Такая позиция не требует выхода в сферу политического и в этом смысле она мне заведомо не интересна.

Эти две крайности – с одной стороны, бюрократический, с другой, романтический консерватизм – замечательным образом дополняют друг друга. Они в равной мере неспособны оформить перспективу осмысленной трансформации реальности. "Бюрократ" – потому что он благоговеет перед статус-кво, то есть воспринимает реальность в виде застывших структур; "романтик" – просто потому, что он не уважает ее. Эти два полюса образуют собой исчерпывающий континуум «традиционного консерватизма», который сегодня у нас представлен, с одной стороны, «Единой Россией», мыслящей и действующей оппортунистически, руководствуясь текущими обстоятельствами, с другой стороны, - героями распадающейся "патриотической" субкультуры, представленной рыцарями всех минувших эпох и бумажными драконами, которые хлопают крыльями и изрыгают фантастические фейерверки на передовицах газет. Что, наверное, впечатляет, но никак не способствует ясному политическому мышлению.

Для меня "новый консерватизм" представляет собой качественное понятие, которое выстраивается в противовес "традиционному консерватизму". То есть в противовес этому бесконечному блужданию между конформизмом и маргинальностью, которое должно быть преодолено. В этой связи я бы выделил две типологические особенности "нового консерватизма". Во-первых, он носит "проектный" характер. То есть ставит своей целью не восстановление или сохранение, а реконструкцию традиции. Поскольку жизнь продолжается и живая личность не стоит на месте, получается реконструкция того, чего, строго говоря, никогда не было. На уровне философии времени, философии истории новый консерватизм преодолевает тот первоначальный комплекс неполноценности, комплекс несвоевременности, которым консерватизм отмечен с самого начала. Вопрос, "можно или нет заставить ожить прошлое", становится ветхим, если мы последовательно отвергнем логику прогрессизма и линейной истории, в которой время идет из пункта А в пункт Б и признаем, что прошлое – просто одна из перспектив, исходя из которых мы мыслим свою судьбу. История – это всегда чья-то судьба. И главный вопрос консерватизма – это не то, "к какому именно прошлому нам возвращаться", а то, вокруг какого социально-исторического субъекта центрируется наше прошлое, наше настоящее и наше будущее. Это вопрос о том, что есть наше. Поэтому, в отличие от левого радикализма или либерализма, консерватизм проектирует ценности исходя из разделения мира на "свое" и "чужое", а не исходя из "универсальных оснований", почерпнутых в "разуме", "природе человека", "естественном порядке", "откровении" и так далее. Понятно, что предельным воплощением этого разделения мира на "своих" и "чужих" является нация. В этом смысле базовой для консерватизма формой исторического сознания мне видится именно национализм, который позволяет нам артикулировать ценности не как "высшие ценности" (значимые для всех и ни для кого), а как элементы жизненного проекта того социально-исторического организма, к которому мы принадлежим.

Что, к примеру, произошло с нашим отношением к советскому прошлому? Сегодня наша постсоветская любовь к советской эпохе определяется совсем не представлениями об идеальном обществе коммунизма. Эти представления важны для нас не сами по себе, а как иносказания исторической индивидуальности русской цивилизации, выражение ее уникальности. Таким образом "советский миф" из утопического превращается для нас в фундаменталистский, то есть включается в проект нашей цивилизационной идентичности, а не в проект всечеловеческого счастья. Фундаментализм я определяю как такой стиль мышления, который исходит из реконструкции собственной традиции.

Второй особенностью "нового консерватизма" в противовес "традиционному" является представление о том, что главной текущей задачей является не абстрактное "взятие власти", но завоевание культурной гегемонии. (Это то, что отличает нас от фашизма, - течения которое также претендовало на "преодоление" традиционного консерватизма изнутри него самого. Фашизм апеллирует к массе, к эстетике и технологии прямого действия.) "Новый консерватизм" научен опытом поражений и понимает, что предпосылки политической системы находятся в способах мышления людей, в области культурных институтов, стереотипах общественного сознания и т.д. Поэтому бессмысленна привычная для патриотического движения апелляция к "власти", как будто бы власть держит в руках рычаг, которым можно перевернуть мир или как будто мы сами сделали уже все, что могли. В действительности нужно не взывать к власти, а самим производить ее, заполняя вакуум социального пространства. В частности – трансформируя контекст, язык политического действия, создавая приемлемые для общества и авторитетные эталоны, модели культурной самоидентичности. Как это ни парадоксально прозвучит, новый консерватизм – это консерватизм, который хочет опереться на консервативное гражданское общество. Единственной гарантией того, что с нашей страной нельзя сделать все что угодно, является плотность и связность традиционных социальных структур. Например, одной из таких социальных структур является Православная Церковь. (Честно скажу, что для меня Церковь – фактор инерции, но инерции позитивной).

Две эти черты неоконсервативной стратегии – ее «проектный», конструктивистский характер и культуроцентричный, даже интеллектуалистский – кажутся мне основными. В чем видится мне миссия нового консерватизма?

Говоря коротко, мы хотим, чтобы у нас была суверенная власть. Только суверенная власть может обладать авторитетом и легитимностью. Но для того, чтобы у нас была суверенная власть, мы, как общество, как консервативная общественность, должны научиться мыслить суверенно. Что это значит?

Мы должны вернуть себе ощущение собственного времени и собственного пространства, которые сегодня нам как будто не принадлежат. Например, мы привыкли, что живем в «переходный период». Все уже давно забыли, куда мы переходим. И дело, конечно, не в этом, дело в том, что та точка, в которую мы переходим, находится где-то вне нас, контролируется не нами, а хозяевами цивилизационного стандарта. Мысля себя в терминах переходного периода, мы находимся в некоем смысловом рабстве, отдаем другим в руки критерий и право судить, насколько мы продвинулись по столбовой дороге истории. Нужно понимать, что "внешний контроль" над образом будущего, над параметрами исторического движения – это колоссальный фактор десуверенизации. К примеру, этот фактор работает, когда Коллин Пауэлл накануне своего визита в Москву признает, что «управляемая демократия может быть демократией», а по приезде в интервью газете «Известия» заявляет, что начал сомневаться в этом.

То же самое касается пространства: Российская Федерация обосновывает свое право на существование очень странным образом, она возводит свою легитимность к моменту распада Советского Союза. Эта концепция постимперской легитимности требует рассматривать Абхазию или Приднестровье как сепаратистские субъекты, а не ирридентистские (напомню, что ирридента – это борьба за национально-культурное воссоединение). В своем собственном существовании Россия мыслит себя не как ядро русской цивилизации, а как осколок Советского Союза, который черпает право на существование в том, что он признан другими такими же осколками. В ситуации кризиса всей международно-правовой системы подобная стратегия самообоснования является просто фатальной. Нам необходимо вернуть себе смысл собственного пространства как своего рода геокультурного ковчега спасения в этом кризисном мире, где сверхценностью являются даже не недра, которые иссякают, а сам жизненный ландшафт: с почвой, лесом, пресной водой и т.д. Он принадлежит нам по праву наследования. Удержать и освоить его российское государство сможет лишь в том случае, если будет обосновывать себя как государство-цивилизация, не входящее ни в один из враждующих цивилизационных альянсов и укрепляющее себя по периметру своих границ. В этом смысле предпосылкой политического суверенитета государства является культурный фундаментализма общества. Сегодня власть предпочитает носить маску прагматизма. Но быть по-настоящему прагматичной, эффективной и макиавеллической она может позволить себе лишь в том обществе, которое осознало свою историческую судьбу и свои ценности, в обществе, где сформировалась здоровая консервативная среда.

 

Петр Калитин:

Мне хотелось бы напомнить пророческое высказывание И.А.Ильина о том, что большевики никогда не отпустят Россию. Ильин имел в виду, что после ухода большевиков Россия станет консервативной и устроит этим самым большевикам «кузькину мать». Я благодарен Михаилу Ремизову, которого в первый раз слышу, за его интеллектуальный «пофигизм» (простите меня за выражение из молодежного слэнга, возможно, простительное для профессора), я благодарен Ремизову за его умение делать смысловую отмашку. У нас действительно часто на патриотических философских и литературных собраниях начинается плач по поводу того, что власть плохая, Швыдкой плохой, телевидение такое-сякое. В свете стиля «нового консерватизма» нужно действительно уметь набирать полный рот слюны и «захаркивать» все это безобразие власти. Нужно «посылать» ее, а не устраивать плач.

Как уже отмечал Виталий Аверьянов, дело не в слове «консерватизм» – это сейчас скорее тот самый фонарь, по которому Диоген отыскивал человека, это что-то вроде пароля сегодняшней мысли, независимо от того, богословская она, политологическая или просто «без сущностной метафизики», как Михаил лукаво заметил. И когда здесь прозвучало, что мы, выступающие, будем по одну сторону баррикад – я бы хотел подчеркнуть, что это не метафора. Я тоже стараюсь относить себя к этому поколению и хочу сказать, что мы как интеллектуалы готовимся к большой драке.

 

Юрий Солозобов:

Хотелось бы начать здесь свою речь с классического для ЦДЛ зачина. Скажем так, я книгу Романа Багдасарова не читал, но хочу сказать следующее…

Зато я внимательно читал книги двух других авторов – и Михаила Ремизова, и Виталия Аверьянова. Более того, искал встречи с ними – поскольку весь строй их мыслей оказался удивительно созвучен моему внутреннему монологу. Если сегодня модно говорить о том, что «счастье для русского человека – это преодоление одиночества» (это сказал Станислав Белковский на «Эхе Москвы»), то теперь интеллектуально я просто счастлив. Не знаю, правда, насколько я сам оказался полезен в роли «альтер эго» для этих, как принято говорить в среде литераторов, «молодых, но талантливых авторов».

Тем более, что оба они являются вполне состоявшимися радикальными мыслителями, в том смысле, что рассматривают политические проблемы по отношению к самому корню (от слова radix) происходящего. В прошлом веке для нас примером такого подхода был да и остается выдающийся консервативный философ Карл Шмитт. Сегодня быть консервативным стало, если не модно, то можно. И поминающих всуе немца Карла Шмитта почти не меньше, чем клянущихся именем немецкоязычного Карла Маркса. А число литературных «детей Карла Шмитта» уже приближается к числу «детей лейтенанта Шмидта»!

Вот среди этого постмодернистского карнавала наших авторов отличает подчеркнутая серьезность, я бы даже сказал, предельная ответственность в постановке и обсуждении политических проблем. Это разрушает само пространство постмодерной игры. И поэтому к ним совершенно неприменим тот гротескный или карикатурный образ консерватора, как мутноглазого мракобеса с капустой в бороде. Или, как блистательно писал Николай Заболоцкий в поэме «Безумный волк»: «Но пусть я буду консерватор,/  не надо мне твоих идей,/ я не желаю бегать в ватер/  и называться грамотей».

Наши консерваторы, как раз высокообразованные «грамотеи» и, как говорится, не без идей! Но не только это обстоятельство интеллектуально отличает русское младоконсервативное направление от охранителей «статуса-кво». От тех статусных особ, стремящихся увековечить или «законсервировать» приключившийся с Россией морок в качестве почти удобного и уже «привычного порядка вещей». Младоконсерваторы не приемлют этот «соглашательский» консерватизм в духе, скажем, Серафимовского клуба. «Консерватизм», уже неотличимый от попыток обелить черного кобеля либерализма. Как сказал Михаил Ремизов, «слово "консерватизм" должно означать сегодня не "наш ответ на вызовы времени", а наш намек на формулировку некоего основного вопроса». Это первое существенное замечание.

Так на что они, эти авторы намекают? Да и что же можно консервировать в мире, «разрушенном до основанья, а затем»?

Вот на этом основании и по новым чертежам мы восстановим здание Государства, - спокойно говорят младоконсерваторы. И понимают свою задачу не только в реставрации, но в реконструкции Традиции. Здесь консерватизм понимается, как «бесконечная способность и готовность традиции, имеющей один и единый свой источник, к обновлению своих манифестаций» (это я уже Виталия Аверьянова процитировал).

Это способность социальной ткани к регенарации снова, скажем осторожно, начинает проявлять себя в России. Важно отметить, что после трех либеральных пятилеток число приверженцев либеральных ценностей оказалось не выше пяти процентов. Это уже социологический факт. Как и то, что социокультурная матрица их носителей оказалась в пяти из восьми базовых констант совершенно отличной от традиционной для России. Тем самым в лице либеральной общественности мы имеем дело как бы со сформировавшимся малым субэтносом, противостоящим собственно России.

И тут могут мне возразить, что весь ваш консерватизм есть просто накопившийся социальный протест общества, измученного либерал-большевистскими радикалами. Словом, все не- или против- либеральное = консервативное. О том что, все не так просто, мы уже видим на примере «охранителей царства теней». Есть и другое обстоятельство, которое объединяет этих столь разных авторов. Ведь один из них – Виталий Аверьянов – подчеркнуто теологичен. Он, в хорошем смысле фундаменталист, не побоявшийся публично озвучить важный концепт «теомонархии». Другой – Михаил Ремизов – рафинированно интеллектуальный философ, оперирующий пост-религиозной политической теологией Карла Шмитта.

Здесь, видимо, не обойтись без исторического экскурса в 1993 год. Тут следует, используя до конца устоявшийся в ЦДЛ дискурс, «разоружиться перед собранием». Так уж вышло, что мое журналистское удостоверение датировано октябрем 93 года и отчасти связано с освящением событий вокруг Белого дома. А в ноябре 93 один журналист случайно встретил на Арбате одного старого знакомого, активного участника тех событий. Желая его одобрить он произнес, как теперь понимаю, не очень уместную фразу: «Придет время и мы их всех повесим на фонарях за одно место!» Воевавший отшатнулся и с нажимом произнес: «Ну, ты оказывается либерал». И вот с тех пор, рассказывал тот журналист, я – либерал.

И сегодня на этом либеральном пожарище, вопреки ему выросло новое, младоконсервативное поколение. Поколение, которое смогло преодолеть то, что наше недруги часто называли словом «рессантимент».

Они преодолели остатки ненависти, они смотрят на мир ясным взором. Но, как я писал в одной статье, «холодными глазами победителя». От них нельзя откупиться дележом и пилежом, поскольку их требования не лежат в одной лишь экономике. Они не просят ни свою долю ренты, ни там какой-то недополученный ваучер. Они претендуют на все общественное Целое, принадлежащее им по праву. Я бы назвал их наследниками Государства по прямой. И это, как мне видится, самое главное, что объединяет нашу младоконсервативную волну.

 

Константин Крылов:

Я хочу высказаться по одному единственному поводу. В речах наших дорогих товарищей мы слышали спор с известным утверждением об отсутствии в России Традиции, о том, что консервировать нечего, поскольку все традиции прерваны, нарушены, причём многократно. С выверенной традиционалистской точки зрения, сама постановка вопроса таким образом бессмысленна. Прерванность традиции («передачи») предполагает описание механизма этой самой «передачи».

Начну с не очень корректной, но зато доходчивой метафоры. Представьте себе какой-нибудь тысяча девятьсот семьдесят третий год. Вы сидите у себя на кухне и, крутя ручку приёмника, ловите передачу "Голоса Америки". Внезапно в приёмнике раздаётся вой. «Глушилку включили», - с отвращением говорите вы и начинаете вновь вращать ручку преемника в надежде поймать волну.

Мы прекрасно понимаем, что передача на самом деле не прекратилась. Диктор не свалился с инфарктом, красноармейцы не высадились в предместье Нью-Йорка. Нет, передача продолжается - просто её заглушает вой и треск специально наведённых помех. К сожалению, источники помех находятся куда ближе к нам, чем далёкий передатчик - а потому приходится отчаянно крутить ручку, наклонять антенну под всякими сложными углами, вообще изворачиваться и приспосабливаться, чтобы расслышать сквозь треск несколько человеческих слов.

Так вот. Сказанное применимо и к Традиции с большой буквы. Если мы не слышим её голоса, это ещё не значит, что она молчит. Она исходит из такого места, которое нельзя взорвать, уничтожить и так далее – это то самое «занебесное место», где живут платоновские идеи.

Что из этого следует? Во-первых: даже сквозь вой и улюлюканье что-то всё-таки можно расслышать – хотя иной раз для этого приходится корячиться. Во-вторых: достаточно заткнуть глушилки, чтобы передача возобновилась. И мы услышали бы спокойный человеческий голос, говорящий понятные нам вещи.

Что такое "народный дух", "национальная идентичность", "традиционные ценности" и прочее? Очень часто все эти вещи представляются нам чем-то вроде программы, введённой "в миг создания народа" – прямо в его, народа, "культурный генокод". На самом деле "национальная идентичность" работает совершенно по-другому. Скорее уж это система настроек на определённую волну. Как на радиоприёмнике мы выставляем определённую частоту - той радиостанции, которую мы хотим услышать, так же мы пытаемся поймать передачу, которая ведётся сверху, – а установленные в "просвещённой Европе" глушилки и их ретрансляторы в Москве – все эти визги, лай, улюлюканье, вопли Видоплясова и прочая пакость – забивают "Русскую Традицию".

Консервативное мышление апофатично. Оно предполагает устранение помех, оно предполагает, что, если мы сумеем отфильтровать сигнал или же уничтожить мешающий фактор, мы будем слышать передачу. Поэтому консервативное мышление критично. Оно строится не столько вокруг того, что удалось когда-то и кому-то услышать и зафиксировать (хотя это и полезно, и похвально), сколько вокруг того, что нужно сделать, чтобы мы и впредь могли беспрепятственно воспринимать сигнал.

Что касается несходства мнений консерваторов. Это несходство связано с тем, какие глушилки представляются им наиболее мощными и очевидными. Соответственно спор может вестись о том, в каком порядке «глушилки» нужно отключать. Но это спор именно об отключении, а следовательно он чисто технический. В этом смысле нетехнических споров между консерваторами просто нет по определению.

Если нам не удается поймать волну Традиции, не нужно думать, что она молчит. Вой и треск глушилок свидетельствует об обратном: им есть, что глушить. Передача продолжается.

 

Андрей Фефелов:

Я выступаю как представитель бумажного дракона, эдакий бумажный коготь. Хочу сказать, что «консерватизм» и «консерваторы» как определения неприятны многим людям моего круга и мне не потому, что они зовут куда-то назад и связаны с неким удерживающим или архаичным началом. Если бы это были 70-летние консерваторы с капустой в бороде, то мне они были бы во сто раз более приятны. Я не имею в виду «новых консерваторов», но хочу сказать, что сегодня «консерватор» в общем понимании это скорее центрист, человек средней направленности. Например, господа либералы Цыпко или Третьяков стали вдруг консерваторами. Я считаю, что они и раньше были ими в том смысле, что ехали со скоростью потока (переходя на язык автомобильных метафор).

Здесь прозвучал лозунг «культурного фундаментализма». Для меня это означает задачу восстановление целостности нашей разорванной истории. Я не говорю о прерванности традиции, я говорю о целостном взгляде на историю. Ведь история наша буквально рассыпалась в момент исторической пробуксовки, безвременья. Мы видим позади себя осколки прошлого. Где-то виднеется Александр Невский, а где-то мощный пропеллер Гастелло сверкнет. Да, такой взгляд проповедует газета «Завтра». Его могут называть профаническим. Но если вы предложите другой, действительно интегральный взгляд на историю – то я к нему прислушаюсь.

Что касается «нового консерватизма», то, надеюсь, я прочитаю представленные здесь книги. Но сейчас я вспоминаю о том, что каждую весну я сажаю картошку. В начале я занимаюсь «разрушением», я вспахиваю пашню. Летом наступает консервативный этап, я занимаюсь окучиванием ростков, берегу ценный для меня будущий урожай. В этот момент я как сельский житель являюсь консерватором. А затем уже наступает сбор урожая, это уже не консерватизм и не революция, а сакральный этап: выход к устью истории. Если рассматривать историю как циклы – в виде некоего ступенчатого развития, либо Реформации, как предлагает уважаемый коллега, либо процесса метаистории, о чем говорит Багдасаров – то важно определиться именно с тем, на каком этапе мы находимся сейчас.

Я полагаю, что сейчас явно не консервативный этап нашей истории, не этап «окучивания». Дело не в том, что нечего окучивать (можно окучивать и столбы вдоль поля), а в том, что сейчас пора вспахивать и сеять. Я на этом настаиваю. Возможно, мое выступление было несколько размыто.

 

Григорий Бондаренко:

Я не политолог и не могу назвать себя журналистом, хотя сотрудничаю в газете «День литературы» и на новом сайте pravaya.ru. Мне-то ближе как раз тот «романтический консерватизм», о котором говорил Михаил Ремизов. Я консерватор вне реальной политики и без стремления к ангажированности, хотя, как вы понимаете, в современном мире никто не может быть до конца независим. Я понимаю, что дело консерваторов, охраняющих традиционные идеальные, нравственные или вероучительные ценности, глубоко проигрышное, как, впрочем, и дело редких реальных политических консерваторов.

Дело в том, что та «ангажированность», о которой говорит Михаил, подразумевает так или иначе сдачу позиций консерватизма, т.е. компромисс с духом времени. В данном случае Михаил очень близок Александру Дугину с его последними лекциями в Новом университете. «Ангажированный» консерватизм Ремизова оказывается сродни дугинским концепциям о пост-политике, пост-консерватизме, пост-традиционализме («мы должны стать господами зрелищ», «Сорос по-евразийски»). Какие могут быть иллюзии относительно наших властей и нынешней ситуации в России, когда сдают последние осколки империи (Аджария), когда начинается новый передел собственности (земельной)? Бессмысленно уже повторять, что постмодернистская игра «аналитиков» и «политологов» идет в своем собственном виртуальном пространстве, в полном отрыве как от истории, так и от реальности сегодняшней России.

Что касается «глушилок», о которых говорил Крылов, то несомненно есть знаковые культурные и политические события, выступающие для русского народа как «глушилки».

Вот одно из таких событий – демонстрация нового фильма «Страсти Христовы». Выключить эту «глушилку» в данном случае было бы не лишним. Можно представить себе, что этого фильма просто нет, и не идти в глядельное сонмище. А коли речь зашла о Страстях, можно найти полузабытую у нас славянскую книгу «Страсти Христовы», о которой точно знает присутствующий здесь Роман Багдасаров. Книга эта – часть нашего Священного Предания и должна быть в каждой христианской семье для благочестивого чтения по вся дни. Именно в ней вы прочтете о судьбе Лазаря, друга Господня, о лютых страданиях Господа, иже от жидов претерпе, о сшествии Его во ад, о Воскресении Господни и о введении праведных в рай. В ней узнаете о казни Понтийского Пилата и о взятии главы его ангелом на небеса, о богобоязненном Тиверии кесаре.

Таковы наши «Страсти Христовы», в сравнении с которыми американский фильм – верх политкорректности. Эта книга должна быть актуальна и обсуждаться в московских церковных и околоцерковных кругах, она, а не папежные лубки.

К счастью, нам не нужно выкладывать огромные деньги за рукописные или старопечатные копии «Страстей». Спаси Христос благочестивых поморцев, переиздавших книгу. «Страсти Христовы», красный том с золотым тиснением, каждый житель или гость града Москвы может найти в древлеправославных книжных лавках у метро «Павелецкой» и на Преображенке.

Возвращаясь к теме консерватизма, я считаю, нужно определиться, хранителями чего мы являемся. От этого будет зависеть и то, какие мы консерваторы. Я считаю, что единственное, что мы, русские, можем теперь хранить, это вера Христова. Это единственная связь, которая не была порвана. Все остальное было продано нашими отцами или дедами. Поэтому мы должны освободиться от советского «эгрегора»: государственности, праздников, обычаев, быта, мумии Ленина. Этого просто не было. Надо покаяться и откреститься от всего этого.

Наш христианский консерватизм может выразиться в том, чтобы сохранить себя как «малый народ», русским – стать евреями, сохраниться как Новый Израиль Нового Завета. Только так мы можем стать одесную Господа нашего на Страшном суде. В этом наша миссия, сохранение нашей Традиции, нашего Предания.

 

Петр Калитин:

В заключении я бы хотел подчеркнуть, что «новый консерватизм» по определению не единомыслен. Здесь не выстраиваются мозги, чего нельзя сказать о «левых» направлениях, марксистских, либеральных и прочих, в которых штаны могут быть у всех разные, но у них внутри какой-то вариант английского газона. Признак подлинности консерватизма – это возможность быть самим собой. Ведь сохранить себя, в том числе и в несогласии с другими, с вызовом для окружающих – это тоже форма консерватизма. Не уметь или даже принципиально не хотеть нравиться – это забытая традиция мировой культуры. И в лице наших ребят эта традиция возрождается. Мне нравится, когда человек умеет так не нравиться. Вот как Виталий Аверьянов поет свои песни. Я надеюсь, что цыганочка с выходом продолжается…

 

«Московский вестник» № 5 2004