В.В. Аверьянов

 

ПАРАДОКС ОТСТУПАЮЩЕЙ ЭКСПАНСИИ

(глава из книги «Природа русской экспансии»)

 

Вряд ли кто оспорит ту мысль, что русское философское сознание выдвигает на передний план задачи историософские. Об этом много говорено. Достаточно сослаться на протоиерея Василия Зеньковского, писавшего, что «русская мысль сплошь историософична» или на протоиерея Александра Шмемана, вторившего, что историософия «стала главной темой русской мысли». Но историософичность представления о ходе человеческих судеб главенствует не только в теоретической русской мысли. В конечном счете, это вообще русская черта – определять все согласно тому месту, которое мы здесь и сейчас занимаем по отношению к началу и концу мира. Мы думаем, что спор идет о злобе дня, а спор идет об историософской позиции.

В то же время русским свойственна забывчивость. Память – тот духовный орган, который мы склонны держать в небрежении до тех пор, пока жизнь не заставляет вспомнить, что нечто подобное с нами уже случалось, что у нас имеется-таки опыт, на который можно опираться. Один из самых глубоких философов истории Лев Карсавин заметил, что прошлое забывается, но не исчезает. Прошлое хранится и почивает в нас – и это наше решающее богатство, которое мы возможно еще и не начали возделывать как следует.

В этой книге речь пойдет о природе странных событий русской истории, истории последних 500 лет, продолжающейся по сей день и требующей от нас живого отклика, жизненного ответа. Эти события, вернее целые событийные ряды, как будто неоднократно возвращаются, повторяются. Смутные времена находили на нас и наших предшественников как припадки, загадочные припадки русской государственности, кризисы уклада жизни, разрывы национальной традиции. После каждого такого разрыва мы вновь завязываем узел своей национальной традиции – новая, она никогда не похожа на старую. И все-таки это она – та же цепь, которую передали нам предки. Проходя через Смутное время, Россия преображается – она как будто вновь поднимается с земли, отряхается, очищается, возобновляет путь, наверстывает упущенное и довольно быстро забывает о своем падении. Но когда мы падаем, прошлое является перед нами, прежние падения возникают как живые. Сегодня настает пора, когда нам нужно сосредоточить свою историческую память настолько, чтобы ощутить кажущуюся невероятной перспективу новой экспансии России, которая, судя по всему, не за горами.

Источник неистребимого потенциала России скорее внутри нее, чем где-то еще, скорее в глубине России, чем на ее поверхности, скорее в сущности ее, чем в ее преходящих исторических формах и качествах. Этот «русский Бог», воскресающий «русский дух» проявляется в специфическом образе нашего поступка. Русский поступок в религиозном, деловом и бытовом своих измерениях глубоко своеобразен, это исторический и антропологический самородок. Черты русского поступка можно легко усмотреть и у других народов – но я говорю о самой природе поступка, а не о его отдельных чертах. Своеобразие русского человека находит свое усиленное и увеличенное во много раз «я» в социальных порядках – то есть в культурной, государственной, народной традиции. Тогда русский человек признает себя в своей истории и узнает в себе свою духовную традицию – и эту духовную традицию узнает он с тем большей радостью и ошеломляющим восторгом, чем меньше была она до того содержанием его самосознания. Наибольший восторг вызывает узнавание своего архетипа, первообраза, своего «совершенного Я».

Русский взгляд на мировую историю означает, что ось мира проходит здесь, что история исходит отсюда, что в сугубом смысле нет ни Запада, ни Востока, но есть только Россия. Битва истории проходит на полях России – и это верно чувствовали создатели наших древних былин, которые пели обо всех событиях времен и народов как о происходящих «на Святой Руси». Исходя из духа языка, более точно будет сказать, что нет именно Запада, тогда как Россия – это Восток. Россия есть исток и источник, восход и путь восхождения. Запад же представляет собой чистый locus, «место где…», место рассеяния и угасания, зона разрыва связующих тканей. Перефразируя Шпенглера, нужно говорить не о закате Европы (Западной), но о Западной Европе как Закате. Перефразируя Достоевского, нужно говорить о Западе не как о дорогом нам кладбище с дорогими покойниками, но как о месте, где похоронено все то, что забредало туда с Востока. Пустой склеп, в котором не подобает искать Истину, не подобает искать Живого среди мертвецов. Когда западный мыслитель сказал: «Бог мертв» – он был прав. Ибо Бог прикоснулся к Западу, но не живет в нем. Запад есть Закат не только даже историософский (перемещение центра истории), но и метафизический (граница, предел, «абсолютный ноль» исторической жизни).

Итак, Запада нет, нет этого «инициатора» истории, этого завоевателя мира, этого «изобретателя» цивилизации, этого возмутителя спокойствия племен и государств. Запад представляет собой лишь место превращения тонких инфильтраций Востока, все более рассеивающихся. Смысл истории в этом свете предстает как взаимопроникновение противоречивых инфильтраций – традиционной восточной и превращенной «западной», которая в субстанциальном смысле ничего из себя не представляет кроме как небытие Востока, его ущерб, место, где Восток сходит на нет. Однако дурной смертоносный сок, тем не менее, активно действует в цивилизациях и культурах, действует так, как будто он является носителем самостоятельной субстанции, имеет в себе собственный бытийный корень. Запад – историческая болезнь Востока, которая усугубляется и в отраженном виде воспроизводит болезнь всего тварного космоса. Запад – историософский символ, метафизическим аналогом которого является небытие, смерть, граница «тьмы внешней».

Именно русское созерцание впервые улавливает эту истину, именно русская мысль первая приходит к такому заключению. Это так потому, что Россия исторически оказалась первой и главной пораженной «западничеством» цивилизацией (кроме самой Западной Европы). С XVII века неся в своей крови эту заразу, Россия бесконечно менялась и приспосабливалась к ней, но так и не погибла, не растворила себя в западничестве, сберегла в себе потенциал другой цивилизационной идентичности, другой дух.

К.Н.Леонтьев в кратких словах так выразил учение Н.Я.Данилевского о Европе: «Данилевский доказал (неопровержимо, по-моему), что, географически говоря, Европы такой особой нет, а вся эта Европа есть лишь не что иное, как Атлантический берег великого азиатского материка, великий же смысл слова Европа есть смысл исторический, то есть место развития или поприще особой, последней… культуры»[1]. В этом определении-завещании нам русских консерваторов XIX века скрывается истина о Западе как пространственном «Местоимении Где», но не самостоятельном начале истории («что» или «кто»)[2]. У истории нет и не может быть многих начал – начало одно.

Ход истории в смысле эсхатологической перспективы («последняя культура», «последняя империя») – это развоплощение locus-ов, смешение исторических потоков, взаимопроникновение смерти и жизни, конвергенция рас, эррозия черного и белого, энтропия глобальных социальных импульсов. Восток и Запад утрачивают определенность, смещаются и смешиваются, но тенденция восточно-западной динамики земной истории все равно сохраняется. Тенденция эта подтверждает, что субстанциально Запада как не было, так и нет, Восток же пошатнулся, но все равно существует и время от времени воскресает в своей чистоте в виде определенных исторических сгустков. Бытие Востока повсеместно оттенено «западничеством», повсеместно им пригашено. В отличие от Запада как чисто отрицательного понятия, западничество – это реальность.

Русский святитель Феофан Затворник за полтораста лет до нас писал: Один ушел вперед, а другой отстал. Это можно сказать о тех, которые идут одною дорогою. А о тех, кои идут разными и даже противоположными путями, сего сказать нельзя. Миролюбцы бегут на запад, чуждающиеся духа мира идут на восток; стало быть, всякий своею дорогою. О тех, кои зрят на восток, даже если б они не шли, а стояли на одном месте, надо сказать, что они успешнее миролюбцев, кои точно стремятся без устали, но во дно адово…[3]

Итак мир представляет собой основную дуальную картину чистого Востока как предельного символического истока, аналога божественного источника творения и Востока, больного западничеством, то есть одержимого самоотрицанием, саморазрушительным духом. Смыслом западничества оказывается деструкция Востока, размывание Традиции, раскалывание ее цивилизационного средоточия. Если Бог сотворил мир из ничего, то мы из любви к миру сему творим в нем свое маленькое человеческое «ничего».

Однако, конкретно-историческая ситуация такова, что помимо двух этих реальных модусов истории образуется третье, – Восток, очищающийся от западничества, останавливающий ход смешения и деструкции. Конкретно-историческим образом этого третьего начала и является Россия. Существо Востока в России – сознательное служение своему историческому делу. Восток в России не чисто-созерцательный и не отрешенный, Восток в России обретает свою живую и бодрственную ипостась, свою царственную разновидность. Поэтому и Православие в России становится своего рода историческим венцом Вселенского Православия, Церковью не отрешенной от мира, но Церковью самоотречения в миру и поперек мира. Поэтому и государство в России становится Третьим Римом, то есть возведенной в последнюю степень миродержавной государственностью[4]. Третий Рим – это та самая высказанная ранее идея, что история принадлежит престолу Белого Царя, что история священна, и что весь мир в его динамике борется на русском историческом поле.

Отсутствие России как ключевого и центрального звена означало бы, что история последних 500 лет инертна, что динамика истории прямолинейна: западничество количественно растет и поглощает весь мир, Восток отступает и изгоняется до тех пор, пока не превратится в символическую точку посреди полностью разложившегося и обратившегося в хаос мира. Но Россия обеспечивает Востоку такое состояние, что он проявляется всюду, что он всепроникающ и неистребим в истории. Россия возвращает Восток из изгнания, из отшельничества, из пустынничества – она обращает силу богообщения в силу миродержавия. Только в России традиционализм как идеология окончательно переходит из своей оборонительной фазы в наступательную. Тактика ответных ударов в ходе реакции, которую осуществляет традиция-цивилизация, в ходе каждой новой ее экспансии дозревает до выработки тактики ударов упреждающих.

Прямолинейное победное шествие «мирового духа» Россия останавливает и поворачивает вспять, она разоблачает мифы о движении истории с Запада, о движении христианства с Запада. Россия обращает вспять католическую псевдо-реабилитацию Востока, Россия служит прямым вызовом Европе Гегеля, которая в военно-практическом измерении явилась Европой Наполеона. В России сломлен хребет Гегеля-Наполеона и сломлен хребет германской псевдо-реабилитации Востока в XX веке. Гегелевская историософия, историософия «фаустовского человека», историософия социализма как ее последнего самого острого выражения предельно приняты Россией и переосмыслены – не в кабинетах, а в самом живом историческом процессе русской жизни – так, как нигде.

Главная битва с западничеством идет не на полях сражений с европейцами. Русские и сами вполне европейцы – в том смысле, что вмещают в свой дух, в свой антропологический тип весь спектр европейских характеров. (Русские не европейцы в другом смысле – что Россию и русский исторический опыт, богатство русских характеров, потенциал русского культурного и духовного творчества Европа не вмещает и не желает вмещать в себя.) Решающая борьба с западничеством идет не в Англии и не во Франции, где западничество давно одолело все существенные манифестации Востока, не в Испании, не в Италии и не в Германии, в которых это произошло сравнительно недавно, хотя и там западничество доминировало всегда. Настоящая борьба идет внутри России, между русскими, здесь западничество острее и опаснее, потому что здесь оно разрушительнее а его антихристианский соблазн глубже и радикальнее[5].

Участь России – быть притворно «западнической», быть приманкой для мира сего, быть по внешности мирской, но в тайне своей «восточнической» и «неотмирной». И эта драматическая черта России живет не только в сердце консерваторов, православных клерикалов, славянофилов, почвенников, евразийцев, но просматривается и у отъявленных русских западников. В скрытых пластах русского отступления и самоотрицания заключается огромная и непонятная другим народам энергия наступления – невидимая экспансия, которая в процессе истории становится видимой. На каждый удар западничества Россия отвечает своей экспансией, которая оборачивается реакцией, неожиданно вовлекающей в свое действие все новые и новые круги всего человечества. Парадокс отступающей экспансии может быть проиллюстрирован и примером «скифской» тактики (она же тактика Кутузова), и примером «древнеславянской» тактики против самих скифов (она же тактика русских партизан в отечественных войнах).

Однако и все духовно трезвое, все ориентальное в метафизике, что создано европейцами, незаметно инспирировано Россией, самим ее «нависающим» существованием, самой ее неуклонной экспансией и реакцией, сила которой стала поистине историческим фактором, определяющим мировую жизнь в последние 500 лет. Россия отрезвляет западников, ставит на место европейцев. В предельном виде ответ России на вызов истории представляет собой противостояние «красной свободе» западничества (свободе, балансирующей на грани духовной гибели) «черной свободы» мирового центра, мирового хребта. Свободой в западническом понимании несущие конструкции обладать не могут, природа их свободы другая. Это апофатическая свобода – способ жить в мире и истории, неся в своей крови и в своем сознании независимый от мира и истории дух, непреклонный дух человеческого достоинства и богочеловеческой правды. «Черная свобода» – это свобода образа Божия[6]. В этом смысле Россия осуществляла особую реакцию, чуть ли не химическую реакцию социальных смыслов – она осуществляла метафизическую поляризацию вокруг последовательно нигилистических, до конца «небытийных» своих мировоззрений. Западничество в России решительно поляризовалось в секулярный нигилизм и атеизм, восточничество – в апофатические формы духовной жизни, а именно: апофатический национализм, апофатическую свободу духовной традиции, апофатическую формулу отступающей в западничество экспансии Востока (русская реакция как опрокинутое вспять «западничество», юродственное преодоление духа иронии и самораздвоения).

Судьба России – служить проводником и перекрестьем тенденций. Участь России – принять в себя яд западничества во всей его остроте и перерабатывать его в броню Востока. Миссия России – взять всю эту шумную, говорливую мировую иллюзию, весь этот кипучий, неуемный морок как он есть и противопоставить ему невидимую молчаливую реальность, апофатическую сущность нашей неотмирности и нашего миродержавия. Эманации Востока, превращенные на Западе в схемы анализа, критики, системности, технологичности, эффективности, эмансипации и идущие обратно в этом превращенном виде – в России снова встают на свои места. Анализ и критика у нас встраиваются в служение, системность используется как протез там, где распалась органика, технология становится средством и способом обороны Таинства, эффективность ее измеряется адекватностью ответов Традиции на провокацию мира сего во всех его фонтанирующих периферийных и центробежных страстях, эмансипация служит внешней широчайшей рамой для раскрытия строгого внутреннего аскетизма, выражения необычайной духовной свободы православия.

Западничество для нас – это не соблазн внешней стилевой и технической «вестернизации», которую мы усвоили и переработали, примерили на себя как свою «маску», свой «защитный слой», существующий для внешних, но не врастающий в нашу собственную сущность. Западничество для нас – это соблазн дурной историософии, историософии противотрадиционной, противонациональной, противоцерковной, противоречащей тому взгляду на историю, который мы наследуем от Христа. В метафизике и ее социальных проекциях главным выражением этой дурной историософии явился миф о революциях. Поэтому прежде чем говорить о конкретно-историческом русском пути в последние столетия истории, необходимо пересмотреть устоявшиеся представления о революции, в частности, и о том, что происходило в России в XX веке, о так называемой «русской революции».