А.А. Смирнов

ЭТНИЧЕСКИЙ И РАСОВЫЙ ФАКТОРЫ

В ИСТОРИИ НОВГОРОДСКОЙ ЗЕМЛИ

В последние годы исследователи стали пересматривать тра­диционные представления об изначальной этнической однородно­сти восточного славянства. Правда, сложившиеся в конце I ты­сячелетия н. э. восточнославянские союзы племен по-прежнему ве­сьма осторожно характеризуют как «этнические (этносоциальные, этнокультурные) общности». На наш взгляд, есть все осно­вания прямо считать древлян, волынян и прочих самостоятельны­ми этносами. При этом мы исходим из положения, разделяемого сейчас все большим числом историков, что «ту или иную общность людей делает этносом наличие у нее особого этнического само­сознания, для которого характерно четкое осознание различий между этносом "своим" и "чужим"»[1].

Источники не содержат пря­мых указаний на то, кем, прежде всего, ощущал себя, скажем, кри­вич - кривичем или славянином? Однако Нестор в своем этногео-графическом введении к «Повести временных лет» отмечает, что союзы племен «имяху ... обычаи свои и закон отец своих и преданья, кождо свой нрав»[2]. Между тем именно в нравах и обыча­ях и проявляются различия между "своими" и "чужими" - в харак­тере, ментальности - те различия, на которых, собственно, и базируется этническое самосознание.

Психология

Существование явных этнических различий между восточно­славянскими землями еще в домонгольское время заставляет по-иному взглянуть на историю этих земель - прежде всего, Новгородской. Представляется, что изучение этнической психо­логии ее населения может пролить дополнительный свет на при­чины уникальности и ее исторического пути - явившего и самобытную политическую традицию, и неповторимую традицию художест­венную, и масштабнейшую внешнюю экспансию.

Основную часть славянского населения Новгородской земли составил племенной союз словен (в литературе их часто имену­ют словенами ильменскими), осевший здесь, по-видимому, в VIII в. С одной стороны, словене относительно рано начали интегри­роваться в новый этнос, получивший в науке название древнерус­ской народности. Уже повествуя о битве с эстами-сосолами вес­ной 1061 г., новгородский летописец ставит знак равенства ме­жду новгородцами и русскими: "И изидоша противу им плесковице и новгородци на сечю, и паде Руси 1000, а Сосол бещисла"[3]. "Русином" новгородский житель именуется и в договоре Новгоро­да с немецкими городами и Готландом, заключенном в 1191 или 1192 г.[4] Однако для епископа Нифонта, отвечавшего на вопро­сы духовных лиц между 1130 и 1156 гг., житель Новгорода – все еще не русин, а "словенин"[5]. Еще больше запутывает вопрос "Житие Александра Невского", написанное (по-видимому, суздальцем) в 1280-х гг. Зимой 1242 г., сообщает автор "Жития", Алек­сандр «пойде на землю Немецкую в велице силе, да не похвалятся, ркуще: "Укорим Словеньскый язык ниже себе"»[6]. Немецкие хроники ХIII в. свидетельствуют, что тогдашние немцы называли новгородцев (и псковичей, и полочан, и суздальцев) не "славя­нами", а "русскими". Поэтому вышеприведенная фраза могла быть вложена в их уста только автором или его информатором-новго­родцем. Со своей стороны, под "словенским языком" эти послед­ние явно подразумевали не всех славян Руси (как, например, Не­стор), а именно словен ильменских. Ведь немецкая агрессия в 1240-1242 гг. была направлена только против Новгородской зе­мли. Но тогда получается, что новгородцы продолжали ощущать себя словенами (и именно как самостоятельным "языком", т.е. этносом) еще в середине ХШ в.!

Во всяком случае, можно утверждать, что начавшаяся в XI в. интеграция словенского (словенско-ильменского) этноса в древнерусскую народность не завершилась и в ХIII в., и что нов­городцев второй половины XI-ХIII вв. должно считать, по мень­шей мере, ярко выраженным субэтносом в составе древнерусской народности. Что же касается XIV-ХV вв., когда самоназвание "словене" уже окончательно вышло из употребления, то, как бу­дет показано ниже, жители Новгородской земли сохраняли свои этнические особенности. Следовательно, и в ХIV-ХV вв. новгородцы представляли собой, по меньшей мере, субэт­нос - только уже в составе формирующейся из части древнерус­ской великорусской народности.

Впервые - и очень емко - этнический характер средневеко­вых новгородцев был очерчен московским летописцем ХV в. Это, писал москвич, "беша ... человеци суровы, непокоривы, упрямчивы, непоставни..."[7].

На первое место поставлена, таким образом, суровость нов­городского характера. Возможно, наиболее яркое свое воплоще­ние она нашла в новгородском стиле ведения боя - достаточно рельефно проступающем на страницах хроник.

Оценивая накануне битвы на реке Липице своих противников, один из суздальских бояр, прежде всего, отметил, что "Новгородци и Смолняны дерзъки суть к боеви"[8]. Однако изучение лето­писного рассказа о Липицкой битве 21 апреля 1216 г. показыва­ет, что это не та ярость, которой отличались, например, тог­дашние галичане - быстро вспыхивающая и быстро же гаснущая... На Липице, чтобы атаковать суздальцев, новгородской пехоте надо было преодолеть заросшую лесом и заболоченную долину ручья Тунег, а затем, едва выдрав ноги из апрельской грязи, насту­пать вверх по склону холма. Тем не менее, первоначальный бое­вой порыв растерян не был; новгородцы врубились в ряды врага с такой яростью, что сразу же опрокинули его, не ослабля­ли натиска даже тогда, когда пробились к суздальскому обозу. Призыв новгородского князя Мстислава Удалого не отвлекаться на грабеж "товаров" оказался совершенно излишним.

Перед нами предстают действительно суровые - не любящие шутить, по-настоящему яростные люди, которые, встречаясь с препятствиями, лишь сжимают от напряжения зубы, а внутри рас­паляются все больше и больше. И новгородский бой - это не то­лько ярость, но и неукротимость натиска, когда "ломить стеною" не переставали до конца сражения.

Случайно ли, что к подобному выводу позволяет прийти уже рассказ о Липицкой битве - единственное в русских источниках подробное описание сражения с участием новгородцев? По-види­мому, нет. Такую же картину рисует нам и шведская хроника Эри­ка, повествующая - со слов участников событий - о штурме нов­городцами шведской крепости Ландскрона летом 1300 г.:

И русские так стремительно подбежали,

словно хотели сказать: я хочу

пройти туда во что бы то ни стало, никого не спросив;

Хельсинг (здесь: швед.- А.С.) стрелял, рубил, колол.

Но русские все продолжали наступать...[9]

Заметим, что хроника Эрика стремится всячески принизить боевые качества русских. Однако не отметить эту неукротимость новгородского натиска хронист не смог - слишком, по-видимому, большое впечатление произвела она на его информаторов.

Историки давно уже подметили устойчивую нелюбовь новго­родцев к ведению боя в конном строю. Новгородские конники бы­ли своеобразными средневековыми драгунами - "ездящей пехотой". Они использовали коня только как транспортное средство. Так, они спешились, прежде чем атаковать смолян в сражении на Кулачке в феврале 1097 г. На Липице в 1216-м новгородцы прямо заявили Мстиславу Удалому: "Къняже, не хочем измерети на коних, нъ яко отчи наши билися на Кулачьскеи пеши"[10], - после чего опять-таки слезли с коней и атаковали в пешем строю. Пешим бился со шведами и герой Невской битвы 15 июля 1240 г. - Миша - чело­век, имевший собственную дружину и, следовательно, достаточ­но богатый для того, чтобы служить в коннице.

Рискнем утверждать, что пристрастие новгородцев к пешему бою прямо вытекает из особенностей их этнического характера. Новгородская "суровость" - это качество, необходимое, прежде всего, хорошей пехоте - стойкой и одновременно напористой, на­стойчивой, неутомимой, шаг за шагом теснящей противника и на­дежно закрепляющей за собой захваченную местность.

Эта природная суровость характера, порождавшая волю к бо­рьбе и победе, ярость и неукротимость в бою, может, как пред­ставляется, объяснить не одно явление словенско-новгородской истории. Например, причины поразительно быстрого покорения нов­городцами необъятных пространств Европейского Севера. Нет сом­нений в том, что на всем пути к Уралу и Оби - который и без того был "непроходим пропастьми, снегом и лесом" - новгород­цы встречали упорное сопротивление местных племен - "чуди заволочской". Порукой тому небывало богатая и точная историчес­кая память русского населения Архангельской области. Еще в се­редине XX в. на Пинеге и Мезени не только помнили, что, например, у деревни Резя новгородцы долго "резались" с чудью, что на реке Поганце было еще более упорное сражение с "погаными", а у Кровавого плеса на Мезени новгородцы прижали чудь к полы­нье - к т.п. Нет, «старики даже покажут, где пролегала "рат­ная дорога", по которой отступали “чудаки”», где находились укрепленные городки чуди и откуда именно она пускала стрелы в наступавших новгородцев[11]. — И тем не менее не позднее тре­тьей четверти XI в. новгородцы уже перевалили через Полярный Урал и проникли в Западную Сибирь! А приуральские племена Пе­чоры в это время уже были их данниками.

Не забудем, что к ХIII в. новгородцы сумели подчинить так­же значительную часть нынешней Финляндии и даже часть совре­менной шведской области Норботтен на западном берегу Ботничес­кого залива.

Более понятными оказываются, далее, и невероятные успе­хи новгородских ушкуйников, в 1375 г. прорвавшихся - сметая все на своем пути - в самое сердце Золотой Орды.

Суровый новгородский характер породил и суровую новгород­скую архитектуру. "Одного взгляда на крепкие, коренастые па­мятники Великого Новгорода до­статочно, - отмечал еще И.Э. Грабарь, - чтобы понять идеал новгородца - доброго вояки, не очень обтесанного ... но себе на уме ... Идеал новгородца - сила, и красота его - красота силы"[12]. Сложенные из грубо об­тесанного камня, лишенные затейливого декора, с предельно ла­коничными, простыми формами, похожие на монолиты, новгородс­кие храмы XI - ХV вв. выглядят суровее, строже и киевских, и смоленских, и суздальских, и московских; от них веет мощью и неукротимой волей. За толстенными стенами этих монолитов - та­кой же строгий, простой интерьер.

«Такова же и новгородская живопись - яркая по краскам, сильная, смелая, с мазками, положенными уверенной рукой, с гра­фами, прочерченными без колебаний, решительно и властно»[13]. Столь же просты, резки, экспрессивны линии новгородских рез­чиков; в их княжеских печатях ХIII в. эти черты даже "гипертро­фируются, стремясь к созданию угрожающего, воинственного об­раза"[14]. "Новгородцы, - подчеркивал В.Н. Лазарев, - не обла­дали развитым чувством пластичного ...они умели ценить цвет и красоту сильной выразительной линии". Их искусство "лишено душевной тонкости, мягкой поэтичности и изящества московского искусства"[15]. Это искусство суровых, волевых, неистово-ярост­ных - как и их краски - людей.

Кстати, новгородские иконы и фрески ХII - ХV вв. не толь­ко отражают вкусы этих людей, но и фактически показывают во­очию их самих. Уже в росписях второй половины ХII в. мы видим волевые, мужественные, "с тяжелыми, крупными чертами"[16] лица; энергичные, пронзительные взгляды. Это - новгородские ку­пцы с тех трех лодей, что отбились в 1142 г. от 60 шведских судов; это - липицкие бойцы, яростно искрошившие суздальский полк; это - "вои" Ярослава Мудрого под Любечем в 1016 г. - оттолкнувшие после высадки на вражеский берег лодки и оттес­нившие-таки киевскую дружину к замерзшему озеру...

Средневековая новгородская живопись (как и архитектура) дает основания говорить о суровости не просто характера, но всего мировосприятия новгородцев. Так, если в образе Спаса на среднерусских иконах «звучит тема "Умиления" и та интонация, которая может быть выражена эпитетом "Всемилостивый" Спас», то Спас икон новгородских близок к "суровому и грозному типу Пантократора, Вседержителя"[17]. Святые Борис и Глеб для новгородского художника - это, прежде всего, павшие от руки врага воины; они изображаются не прекраснодушными, исполненными ми­лосердия мучениками (как на московских иконах), а ширококостыми, мужественными витязями, в руках у которых - крест и меч. Суровы образы и других святых. Их лики "нахмурены и неприступ­ны, жесты внушительны, формы массивны, силуэты тяжеловесны" - все в них выражает "идеал духовной непреклонности, заступничества и подвига"[18].

Суровому, мужественному характеру соответствует и многократно отмечавшийся исследователями[19] лаконичный стиль речи новгородцев. Здесь явно не любили бросать слова на ветер - и потому умели обходиться немногими, но предельно выразительны­ми. Официальные заявления Новгорода ХII-ХIII вв. словно выруб­лены на камне. Таково, например, послание великому князю Яро­славу Ярославичу, который в 1270 г. двинул на Новгород ордын­скую рать: "Княже, сдумал еси на святую Софью; поеди, ать иэъ-мрем честно за святую Софью; у нас князя нетуть, но бог и правда и святая Софья, а тебе не хочем"[20]. "Оударил еси пятою Новъгород", - так был квалифицирован там поступок внука Юрия Долгорукого Мстислава Ростиславича, променявшего в 1176 г. новгородское княжение на ростовское[21]. Важно отметить, что в новгородских летописях этой фразы нет; ее приводит суздаль­ский летописец - писавший в совершенно иной манере и, конеч­но, не способный так стилистически обработать ответ новгород­цев. Можно поэтому считать, что перед нами точная запись нов­городской фразы и что речевой лаконизм действительно был при­сущ новгородцам вообще - а не одним только тамошним летопис­цам. О том же свидетельствуют и записки новгородцев, побывав­ших в ХIII-XIV вв. в Константинополе - Добрыни Ядрейковича, Стефана и других.

Впрочем, подлинные шедевры подобного стиля чаще встреча­ются именно у летописцев. Сравним, например, два сообщения об окончании внутренних смут - суздальской летописи под 1216 г. и новгородской под 1220 г. «…Но пакы Бог и крест честный и молитва отца их и дедня введе я (Константина и Юрия Всево-лодичей - А.С.) в великую любовь ... и бысть радость велика в земли Суждальстеи, а дьявол един плакате своея погибели», - пишет суздалец[22]. А вот абсолютно та же мысль у новгородца: «Богом и святою Софиею крест възвеличян бысть, а дьявол попран; а братья вся въкупе быша»[23].

Краткость, простота и ясность изложения, присущие лите­ратурным памятникам Новгорода, связаны также с той особенно­стью новгородской ментальности, которая лучше всего раскрыва­ется в записках новгородских путешественников. Деловитость и предельная конкретность, с которой описываются греческие ди­ковинки; схожесть записок со служебными отчетами, в которых заботятся лишь о точности передачи фактов, - все это ясно ука­зывает на присущий новгородцам трезвый, практичный, тяготею­щий к конкретности склад ума. Новгородец "не терпел сложных иносказаний, схоластически-напряженных умствований"[24]; эта его особенность проявилась и в новгородской иконописи. Не слу­чайна распространенность в ней "житийных" икон - этих точных и подробных иллюстраций к житиям конкретных святых; - не слу­чайны предельно простая композиция новгородских икон ХIII - ХV вв., их ясный, не затененный "лишними" фигурами сюжет, их мно­гочисленные поясняющие надписи. Смотревшему на новгородские иконы не было нужды сосредоточенно вникать в оттенки душевно­го состояния, чувств и раздумий персонажей - эти последние изображались "как нечто решенное", "обладающее дельностью и односложностью внутреннего состояния". Получались "четкие и внушительные "формулы", рассчитанные на массовую доступность, наглядность художественного образа", на "активность восприя­тия, а не ровную, мягкую сосредоточенность". Да и сами "фор­мулы" являют собой "не философов, а подвижников, наставников среди простолюдинов"[25].

Вообще, это люди, не склонные к созерцанию; люди дейст­вия, люди дела. Характерна реакция новгородцев на обращение к ним за военной помощью Ярослава Мудрого в I015 г. - Яросла­ва, который только что (!) истребил славнейших новгородских воинов. Естественно ожидать, что горожане не преминут попрек­нуть князя, прочитать ему нравоучение, позлорадствовать. Од­нако их ответ (в передаче новгородского летописца) краток и деловит: "А мы, княже, по тобе идем"[26] - помочь Ярославу в борьбе с Киевом в интересах Новгорода, а после драки кулака­ми не машут... Любопытно, что южнорусскому книжнику, перера­батывавшему новгородский летописный свод середины XI в., та­кая "бесчувственность" показалась неправдоподобной, и он зас­тавил новгородцев все-таки попрекнуть Ярослава: "Аще, княже, братья наша исечена суть, можем по тобе бороти"[27]. Но имен­но такие - целеустремленные, не склонные к рефлексии - люди и могли пройти с боями до Лапландии и Урала!

Все вышесказанное не позволяет согласиться с утверждени­ем В.Л. Янина о том, что раскопки в Новгороде "перечеркнули" "возникшее было представление о примитивной простоте и суро­вости рядового новгородца", о различиях в характере Новгородцев и суздальцев[28]. Во-первых, исследователи никогда не объ­являли простоту, к которой тяготели новгородцы, примитивной. А во-вторых, аргументация В.Л. Янина заключается лишь в том, что "многие деревянные предметы, повседневно служившие чело­веку, украшены такой же причудливой и тонкой резьбой, как и стены владимирских храмов"[29]. При этом игнорируются не толь­ко все прочие аспекты новгородской культуры (живопись, лите­ратура, стилистика устной речи и др.), но и наличие в резном искусстве Новгорода черт, вполне сочетающихся с представлениями о "простоте и суровости" новгородца[30]. Да и строгость облика новгородских храмов отнюдь не определялась одним лишь отсутствием резного "узорочья".

Другое дело, что трезвость новгородского мировосприятия была одухотворенной. Эту особенность прекрасно пе­редает, например, сообщение Новгородской I летописи о смерти Александра Невского: "Той же ночи и преставися; и везоша и в Володимерь, и положиша и в манастыри у святой Богородици Ро­жества; и снемшеся епископи и игумени с митрополитомь Кюриломь и со всем ереискымь чиномь и с черноризци и со всеми суждалци, погребоша и честно месяца того же в 23, на святого Амфилохия, в пяток; дай, господи милостивый, видети ему лице твое в бу­дущий век, иже потрудися за Новъгород и за всю Русьскую землю"[31]. Каким органичным, естественным выглядит это заверше­ние сухого делового сообщения сильными, исполненными героики и строгой торжественности воинского ритуала словами!

Вместо: "соблюдать клятву" здесь говорят: "блюсти новгородскую душу"[32]...

Что же касается отмеченных московским летописцем непокор­ства и упрямства новгородцев, то следует подчеркнуть, что кор­ни их - в исключительно развитом чувстве собственного досто­инства. Это чувство сквозит уже в ранних летописных сюжетах, рисующих нам жителей Новгорода. Так, они не просят, а факти­чески требуют в 969 г. у Святослава Игоревича дать им собст­венного князя: "Аще не пойдете к нам, то налезем князя собе"[33]. Они не желают отречься по приказу из Киева от веры своих отцов - так что насильственное крещение новгородцев в 989 г. становится возможным только после сожжения города (ар­хеологи подтверждают это известие Иоакимовской летописи[34]). Они не желают сносить насмешки врага накануне битвы со Святополком Окаянным под Любечем в 1016 г. - и ставят своего князя перед фактом: "Заутра перевеземъся на ня; аще кто не поидеть с нами, сами погнем его"[35]. Вообще, задевать этих суровых и гордых людей опасно - можно поплатиться жизнью, как поплати­лись в 1015 г. скандинавские наемники, начавшие было пресле­довать жен новгородцев.

В ХII в., в глазах суздальских летописцев, гордость была уже главной отличительной чертой новгородцев. Характерна оцен­ка этими летописцами причин бедствий (пожаров, военных пора­жений, осад, разграблении), постигших в 1160-х - 1180-х гг. жителей различных городов Руси. Если киевляне, владимирцы, ростовцы терпят бедствия за свои "грехи", то новгородцы - за свою "гордость"[36].

Любопытно также сравнить два договора, регулировавших от­ношения между русскими и иностранцами - Новгорода с немецки­ми городами и Готландом (1191 или 1192 г.) и Смоленска с Ри­гой и Готландом (1229 г.). Эти акты разделяет всего около со­рока лет; одной из договаривающихся сторон в обоих случаях вы­ступают северные немцы и шведы. Тем показательнее различный подход этих договоров к проблеме ответственности за оскорбле­ние действием и нанесение телесных повреждений. Смоленский договор ставит размер штрафа в зависимость от вида посягатель­ства (удар деревянным предметом, удар по лицу и т.д.) и от степени тяжести нанесенных увечий (выбит ли зуб, повреждены ли другие части тела, обошлось ли вовсе без повреждений). Нов­городский же отвергает подобную конкретизацию и назначает еди­ный штраф за любое оскорбление "мужа" действием. Раз­лично и отношение к такой мере как лишение свободы. Если смо­ленский договор допускает возможность заключения ответчика в тюрьму, то новгородский делать это однозначно запрещает[37]. Можно полагать, что и здесь отразилось повышенное, обострен­ное чувство собственного достоинства, присущее словенам иль­менским - новгородцам.

Дополнительный штрих в эту характеристику привносит пре­дание "Повести временных лет" о шелковых парусах, пожалован­ных словенам Олегом Вещим после победы над греками в 907 г. (И.Я .Фроянов убедительно показал, что речь здесь идет именно о словенах ильменских[38]). Когда налетевший ветер рвет эти па­руса - менее прочные, чем пожалованные княжеской дружине (руси) "паволочитые", - словене резюмируют: "Имемся своим толстинам, не даны суть словеном пъре паволочиты"[39]. В отличие от И.Я. Фроянова, мы усматриваем во второй части этой фразы не насмешку киевского летописца, а слова самих словен. На само­иронию (которая явно звучит в них) способны только уверенные в себе, знающие себе цену люди.

Это обостренное чувство собственного достоинства, эта вы­сокая самооценка, несомненно, должны были сыграть немалую роль в утверждении у словен республиканских порядков. Заметим, что традиции вечевого самоуправления в раннем средневековье име­лись у всех восточнославянских этносов. "Новгородци бо изначала, - подчеркивал в конце ХII в. суздальский летописец, - и Смолняне, и Кыяне, и Полочане, и вся власти (т.е. волости; выделено мной.- А.С.), яко на думу, на веча сходят­ся"[40]. Однако лишь в Новгородской и Полоцкой землях эти тра­диции развились до превращения веча в орган верховной власти, оттеснивший князя на второй план. Историки указывали на то, что в Новгороде этому способствовали отсутствие собственной княжеской династии и частая смена князей - а также раннее уси­ление новгородского боярства, быстро превратившегося в эконо­мически мощную корпорацию[41]. Однако к середине ХII в. сходные условия создались и в Киевской земле, которая также стала сво­его рода проходным двором для представителей различных линий Рюрикова дома. В этой ситуации многое стало зависеть и от ки­евских бояр (которые уже обзавелись многочисленными селами и ощущали себя именно "киевскими", а не "княжьими"), и от киев­ского веча (которое только в 1146-1154 гг. 7 раз приглаша­ло князей, 2 раза изгоняло, 3 раза ограничивало княжескую волю, а однажды вообще постановило князя убить[42]). Тем не ме­нее, республиканские порядки, характерные для Новгорода, в Ки­еве так и не сложились. Рискнем предположить, что здесь ска­зался этнический характер полян - отличный от описанного выше словенско-ильменского.

Возразят, что и Полоцкая земля (где в конце ХП в. утвер­дился республиканский строй[43]), и Смоленская (где этого не произошло) не только имели каждая свою княжескую династию, но и были населены одним и тем же этносом - кривичами. Однако наука давно уже выявила неоднородность кривичей[44]. Более то­го, можно полагать, что полоцкие и смоленские кривичи - это разные этносы. Так, Нестор прямо противопоставляет "полочан" и "кривичей"; последние, по его словам, живут только "на верх Волги, и на верх Двины и на верх Днепра", т.е. в Смоленской земле - "туде бо седят кривичи"[45]. У разных же "племен", по Нестору, "обычаи", "закон", "преданья" и "нрав" тоже разные… Не случайны, видимо, и различия в типе смоленских и полоцких височных колец Х-ХIII вв.[46] - украшения, считающегося харак­терным этническим признаком.

Антропология

Характерно и то, что полочане и смоленские кривичи "хорошо дифференцируются антропологичес­ки". Первые отличались от вторых более широким (скуловая ши­рина 135,6 против 132,2) и менее плоским (величина зигомаксиллярного угла 124,5 против 126,9) лицом, сильнее выступаю­щим носом (угол наклона носовых костей к линии профиля 32 про­тив 27,5), более круглым черепом (черепной указатель 73,1 против 71,7)[47]. То же обстоятельство, что для летописца ХII в. города Полоцкой земли - это область кривичей, а полоцкие кня­зья - это "Кривитьстеи"[48], - следует объяснить общностью про­исхождения полочан и смоленских кривичей. Точно так же (по убедительной гипотезе Р.Г. Скрынникова) еще в Х в. помнили про общее происхождение полян, радимичей и вятичей, объединяя всех их под общим именем "лендзяне"[49].

Обратим теперь внимание на одно очень важное обстоятель­ство. "Этнографические" и антропологические различия между по­лоцкой и смоленской "локальными группами" кривичей В.В. Седов связывал с тем, что две группы кривичей, придя в VIII в.: одна - в будущую Полоцкую, а другая - в будущую Смоленскую землю, смешались там с двумя различными этническими общностями[50]. Но, как было показано выше, полоцкие и смоленские кривичи Х-XIII вв. оказываются не "локальными группами" одного этноса, а двумя самостоятельными этносами - полочанами и (смоленскими) кривичами. Смешение, таким образом, привело к распаду едино­го кривичского этноса на два. Обнаруживается, следовательно, прямая связь между изменением антропологического типа и изме­нениями в характере, ментальности этноса - между внешним об­ликом и психическим складом этноса.

Указанное обстоятельство заставляет нас обратить внима­ние и на антропологический тип словен ильменских. Этот после­дний реконструирован В.В. Седовым и Т.И. Алексеевой по черепам из курганов XI-ХIV вв., сосредоточенных на северо-западе Новгородской земли, в основном по средней Луге и на Ижорском плато (а также у Наровы и близ устья Шелони).

Главное, что выделяет словен среди одиннадцати других восточнославянских союзов племен в расовом отношении - это их мезо- или суббрахикрания. Словене более круглоголовы, чем все другие восточнославянские этносы раннего средневековья (сред­няя величина черепного указателя 77,6 против 74,1-75,9 у вя­тичей, полян, древлян, уличей и тиверцев и 71,7-73,5 у ос­тальных шести союзов племен). Еще один характерный их внешний признак - это сильно выступающий нос (угол наклона носовых ко­стей к линии профиля 31,5 - больше, чем у всех других союзов племен, за исключением древлян, волынян и полочан). Словен от­личало также низкое (низко-среднее), сравнительно узкое лицо (скуловая ширина 132,1 против 129,3-131,7 у вятичей, севе­рян и радимичей, 132-133 у полян, смоленских кривичей и дре­говичей и 134,4-136,6 у остальных пяти союзов племен) с силь­ной горизонтальной профилировкой (величина зигомаксиллярного угла 125,8; меньше - лишь у полочан)[51]. В целом (наряду с полочанами, дреговичами, радимичами, смоленскими кривичами и, возможно, волынянами) это - северные европеоиды[52].

Эти выводы относительно внешнего облика средневековых словен подтверждаются и уточняются результатами проведенного в 1939 г. антропологического обследования поозеров - жителей северо-западного берега озера Ильмень. Дело в том, что "насе­ление Поозерья в массе представляет собой непосредственных потомков древних новгородцев. ...Если в Новгороде спросить любого человека, сколько-нибудь интересующегося прошлым сво­его края, где надо искать самых "чистых" новгородцев, он не­пременно укажет на Поозерье. Сами поозеры глубоко убеждены в своем аборигенном происхождении и на вопрос о позднейших пе­реселениях отвечают отрицательно"[53].  Результаты антропологи­ческого обследования поозеров тем более показательны, что По­озерье было центром первоначальной, "коренной" племенной территории словен в Приильменье[54].

Как и средневековые словене, поозеры - это мезокефалы (головной указатель 79,5; следовательно, величина черепного составит примерно 77,5) со средне-высоким, узким лицом, отли­чающимся сильной, резкой горизонтальной профилировкой; сильно выступающим носом с прямой или слегка выпуклой спинкой. Можно полагать, что, подобно поозерам XX века, средневековые новго­родцы были выше среднего (для своей эпохи) роста, светлоглазы и относительно темноволосы (у 60 % обследованных в 1939 г. по­озеров глаза были светлого - серого или голубого - цвета, у 39,2 % - смешанного и только у 0,8 % - темного, карего; 20,8% имели черные волосы, 51,9 % - темно-русые, 19,8 % - русые и 7,5 % - светло-русые)[55].

Бросается в глаза ярко выраженная самобытность антропо­логического типа словен. В.В. Седов, опираясь на измерения М.С. Великановой, Г.Ф. Дебеца, Т.И. Алексеевой и свои, выделил четыре антропологических типа восточных славян Х-ХIV вв. К трем из них принадлежало по несколько союзов племен, ареал же четвертого практически полностью совпадает с областью рас­селения словен ильменских.

"Сложение суббрахикефального узколицего антропологичес­кого типа на севере Восточной Европы, - подчеркивает В.В. Се­дов, - необъяснимо местными материалами. Средневековые чере­па прибалтийско-финского населения, на территории которого расселились новгородские славяне ...характеризуются широколицестью (скуловой диаметр водских черепов - 136, восточных эстов - 134, ижоры - 138,8, приладожской веси - 135), почему следует решительно отказаться от мысли о формировании новго­родского антропологического типа под воздействием (финского - А.С.) субстрата"[56]. Прибалтийская "чудь" отличалась еще и уплощенным лицом, и слабо выступающим носом, т.е. примесью монголоидных черт. Черепа же словен "выражение европеоидные"[57]. "Не может быть исходным для славян Поильменья и ни один из антропологических типов Верхнего и Среднего Поднепровья", т.е., в частности, балтских (также широколицых). Ближайшие аналогии черепам словен ильменских обнаруживаются лишь у раннесредневековых балтийских славян - в частности, у живших в нынешнем Мекленбурге ободритов[58].

Напрашивается вывод о том, что словене ильменские (в от­личие, например, от кривичей, вятичей, северян) не смешивались с другими этносами в такой степени, чтобы это повлияло на их, словен, антропологический тип. Высокую степень однородности словен в расовом отношении отмечает и В.В. Седов[59]. Это обсто­ятельство тем более достойно внимания, что словене жили на са­мой окраине славянского мира, будучи с трех сторон окружены финскими и балтскими племенами.

Это сохранение словенами в неприкосновенности своего ге­нетического кода и обусловило, по-видимому, устойчивость их этнического характера, их ментальности. На подобную связь ука­зывал еще Л. Вольтман: "Германцы до Карла Великого держались внутриплеменного брака. Только этим объясняется то обстоятель­ство, что отдельные племена, также без смешений, обнаружива­ют бросающиеся в глаза различия, преимущественно в своем тем­пераменте. Они не все в одинаковой степени были воинственны­ми и склонными к странствиям, и в духовном отношении по-видимому особенно высоко были одарены готы"[60].

Следовательно, можно полагать, что устойчивость генети­ческого кода словен обусловила и отмечавшуюся многими иссле­дователями устойчивость основных черт новгородской культуры, устойчивость художественных вкусов новгородцев, их (по оцен­ке Э.С. Смирновой) "прочную и доходящую едва ли не до несокрушимости привязанность" "ко всему своему", традиционному[61]. Устойчивость генетического кода помогла новгородцам устоять против экспансии византийской культуры и создать (по точному определению В.Ф. Андреева) "самобытную, подлинно национальную культуру"[62]. Христианизация и контакты с соседними этносами не могли, естественно, не привести к культурным заимствовани­ям - но общий облик, стержень словенско-новгородской культу­ры оставались неизменными с языческих времен. Суровая просто­та, грубоватая выразительность, яркая, "варварская" декоратив­ность, "красота силы" - все это уходит корнями в словенскую языческую старину.

Характерно, что ни одну из психических черт новгородцев мы не встречаем у средневековых славян Ярославского и Костромского Поволжья - хотя славянскими первонасельниками этих мест также были словене ильменские. Переселенцы из Приильменья в сильной степени смешались здесь с местными финскими племена­ми, так что их внешний облик значительно изменился; изменил­ся, по-видимому, и этнический характер.

Итак, своеобразие этнического характера, ментальности словен-новгородцев оказывается тесно переплетенным со своеоб­разием их расового типа. Можно, думается, говорить о новом звучании, которое приобретают слова В.В. Мавродина о том, что "история народов есть вопрос не только развития их быта, культуры и языка, но и эволюции физического типа"[63].

ПРИМЕЧАНИЯ