Журнал «Золотой Лев» № 161 - издание русской консервативной
мысли
М.В.Ремизов
Коррупция
суверенитета
В современных дискуссиях о государстве постоянно звучат две
темы: тема кризиса суверенитета и тема коррупционного вырождения
государственных аппаратов. Каждая из них по-своему масштабна и злободневна. Так
что их популярность вполне объяснима. Странно, однако, что эти темы почти
никогда не рассматриваются в их системной взаимосвязи. Я хотел бы восполнить этот
пробел, попытавшись взглянуть на коррупцию – точнее, на ее новое качество в современном
мире – как на функцию и атрибут процесса десуверенизации.
Но прежде чем говорить об этой взаимосвязи, нужно решить
методологический вопрос: как возможна «десуверенизация»
и возможна ли она вообще? Или же речь может идти всего лишь о смене носителей
суверенитета или его переносе на более высокий, наднациональный уровень?
Сторонниками второй гипотезы, гипотезы «переноса»
суверенитета на имперский уровень, являются авторы пресловутой «Империи» -
Антонио Негри и Майкл Хардт.
И они приводят вполне убедительные аргументы в пользу своей точки зрения: новая
имперская инстанция монополизирует право на насилие на мировой арене,
монополизирует стандарты легитимности, претендует на верховный арбитраж при
разрешении международных конфликтов. Все это выглядит как заявка на глобальную
суверенность.
И все же, идея имперского (т.е. в данном контексте,
глобально-надгосударственного) суверенитета остается лишь хлесткой метафорой,
причем метафорой, скорее скрывающей, чем раскрывающей смысл новой реальности.
Исследователи европейской интеграции (в частности,
французский экономист Жан-Поль Фитусси) отмечают
парадокс, присущий развитию ЕС: если на уровне государств-участников Союза
суверенитета становится «меньше», то это не значит, что на общеевропейском
уровне его становится «больше». Вероятно, он где-то «теряется по дороге».
Эрозия национального суверенитета не компенсируется становлением суверенитета
общеевропейского.
В действительности, ускользание суверенитета при попытках
его распределения по этажам – это не парадокс, а закономерность. Ведь
суверенитет определяется как раз тем, что некие ключевые прерогативы сконцентрированы
на одном властном этаже.
Развернуто мы говорили об этом раньше
http://www.apn.ru/publications/article20177.htm, здесь же, в качестве резюме,
можно привести слова Пьера Бурдье из статьи «Дух
государства».
Прослеживая эволюцию феодальных дворов Европы,
преодолевающих (либо, напротив, не сумевших преодолеть) порог государственности,
он пишет:
«Государство есть
завершение процесса концентрации различных видов капитала: физического
принуждения или средств насилия (армия, полиция), экономического, культурного
или, точнее, информационного, символического — концентрации, которая сама по
себе делает из государства владельца определенного рода метакапитала…
позволяющего государству властвовать над различными полями и частными видами
капитала, а главное — над обменным курсом между ними (и тем самым над силовыми
отношениями между их владельцами)».
В предложенных Бурдье терминах,
можно сказать, что расторжение связи между «частными видами капитала» делает
невозможной суверенную «метапозицию» государства,
т.е., по сути, его позицию регулятора процессов социального обмена. И, что немаловажно, означает эмансипацию владельцев указанных разновидностей
капитала – информационного (медиакратия), силового
(организованная преступность, частные армии), финансового (ТНК)… Одним словом,
эмансипацию олигархий.
Это вполне соответствует стереотипному представлению о том,
как должен выглядеть распад суверенитета. Но от стереотипного взгляда
ускользает главная особенность этого процесса: по мере того, как названные
«частные виды капитала» эмансипируются от государства, в их число оказывается
возможным записать и административный капитал самого государства. Он тоже
становится «частным», во всех смыслах слова.
Ригористы скажут, что государство немыслимо вне
суверенитета, что «постсуверенное государство» – это
нонсенс. Теоретически, они правы. Но если считать государством некую отлаженную
«социальную машину», а не «нравственную реальность», то в ситуации распада суверенитета
государство никуда не исчезает. Оно превращается во всей совокупности своих мощностей
в «административный ресурс». Ресурс чрезвычайно мощный, подчас гигантский, но
именно ресурс – для чего-то иного, нежели оно само.
В роли этого «иного» могут выступать аппаратные кланы,
крупные корпорации, неправительственные организации, организованные
меньшинства, кто угодно еще, но ни в коей мере не граждане государства как таковые.
Поскольку последние имеют значение лишь в качестве референта его суверенности.
Вообще, слово «ресурс» является довольно точным
политическим антонимом к слову «субъект». Идея субъекта предполагает, что некто
владеет вещами только под залог того (ни на чем не основанного, априорного)
предположения, что он «владеет собой». В случае с государством это
предположение выражено в постулате суверенности. И та инстанция, в лице которой
государство «принадлежит самому себе» (будь то «народ» или «государь»), является
сувереном.
Если эта инстанция в силу тех или иных причин, пусть даже
не реально-политического, а «метафизического» свойства (всякое «априори» может
утратить убедительность), утрачивается, то использование государства в частных
целях перестает быть «кражей» и становится – утилизацией бесхозного добра.
Но это значит, что в постсуверенном
мире коррупция меняет свою онтологию, являясь уже не заурядной патологией
администрирования, а полноправным хозяином государства. Или, возможно, его
последним прибежищем в мире, где «дух» (тот самый, о котором в одноименной
статье говорит Бурдье) покинул его.
Вопрос в том, как оно сумеет обустроиться
в этом прибежище.
В самом деле, если судьбой постсуверенного
государства является утилизация, то его будущее зависит от того, в каких формах
будет протекать этот процесс, кем он будет направляться и контролироваться. В
частности, – от того, будет ли его главным субъектом сам государственный
аппарат или внешние по отношению к нему силы.
Во втором случае речь идет о вполне уже привычном сценарии
транснациональной глобализации, согласно которому государственное наследство
делится между негосударственными субъектами с очевидным перевесом в пользу
наиболее крупных из них. Первый же случай (когда главным субъектом утилизации
государства выступает сам государственный аппарат) несколько более интересен,
поскольку предполагает рождение игрока нового типа – «корпорации-государства»,
говоря словами Андрея Фурсова.
Речь идет, разумеется, не о «корпоративном-государстве»
в духе 20-х-30-х гг. прошлого века, а, совсем наоборот,
о формировании «административно-экономического комплекса», цели
функционирования которого «носят прежде всего экономический характер» и
«направлены на снижение издержек», минимизацию классических функций государства
по поддержанию территории и социализации населения.
Эти черты важны для проведения черты между «корпоративной»
государственностью и «национальной», но все же они являются более или менее
общими для ситуации кризиса суверенитета (в которой государство по определению
снимает с себя полноту ответственности за общество). Специфическим же для
корпоративно-государственного сценария постсуверенности
является то, что в рамках этой общемировой ситуации он мыслится как альтернатива
преобладанию ТНК.
По крайней мере, Фурсов в одной из статей говорит именно об
этом: «Тезис о светлом будущем транснациональных корпораций почти стал
аксиомой, - пишет он, - когда вдруг появился «хищник» посильнее и, главное,
принципиально новый».
Наверное, это действительно так – по своему потенциалу
административный капитал может оказаться превосходящим все прочие. Но здесь
уместны два уточнения.
Во-первых, само обособление и приватизация
административного капитала является не столько ответом на «поедание»
государства корпорациями и олигархиями, сколько следствием этого процесса.
«Усеченное» государство, государство, утратившее свою комплексность, уже и не
может быть ничем иным, кроме как корпорацией по оказанию административных услуг
(кажется, так определил свой род деятельности наш бывший президент?).
Во-вторых, для того, чтобы мы могли рассматривать эту
корпорацию как игрока наряду с ТНК или другими субъектами мирового уровня, а не
просто как «сервисный центр», мы должны предположить, что административный
капитал государства консолидирован в руках его распорядителей. И что
госаппарат, утратив своего «хозяина» в лице суверена, тем не менее, оказывается
способен ставить и реализовывать серьезные групповые цели.
Иными словами, регрессирующее государство превращается в
«корпорацию-государство», т.е. в глобального игрока нового типа, только тогда,
когда оно начинает системно работать на собственные интересы (пусть
корпорационные, в корне отличные от национальных), а
не просто продаваться по случаю.
В сегодняшней России эта эволюция пока не вполне очевидна,
хотя и вполне возможна, особенно в перспективе.
И именно в этой перспективе тема «борьбы с коррупцией», в
ее официальном звучании, приобретает фундаментальную двойственность.
Даже в том случае, если мы согласимся принять этот лозунг
всерьез, остается неясным, что он должен означать в системно-историческом
смысле: борьбу за консолидацию административного ресурса, т.е. достраивание
«корпорации-государства», или же борьбу против вырождения государства в
корпорацию?
Новые хроники, 28.07.2008