Журнал «Золотой Лев» № 138-139 - издание русской консервативной мысли

(www.zlev.ru)

 

Национализм и консерватизм

Круглый стол клуба «Товарищ», Русского общественного движения и

Лиги консервативной журналистики

 

Редакционное введение

 

Консерватизм характеризуется, в первую очередь, бережным отношением к исторически сложившемуся укладу жизни собственного народа, склонностью к исключительно постепенным, эволюционным изменениям и реформам, а также приверженностью к так называемым консервативным ценностям, то есть ценностям народа, семьи и государства.

Некоторые русские консерваторы склонны все качества русского народа оберегать – в том числе и его неимоверную покорность почти любой власти и отношение к ней с доверием и надеждой; некоторые считают эти качества не самыми лучшими и намерены потихоньку воспитывать в нашем народе массовое чувство собственного достоинства.

Национальный русский консерватизм оказывается во многом социально ориентированным. Потому что советские ценности во многом близки социал-демократическим ценностям в их скандинавском понимании: то есть к ценностям социальной справедливости, высокого уровня и качества жизни, по мере возможности – минимизации социально-экономического неравенства.

Национал-консервативный синтез, потребность в котором ощутима уже очень многими, - это задача иного, лево-консервативного движения. Общие черты которого начинают проступать только в последнее время. Русский национал-консерватизм с неизбежностью является левым консерватизмом. Так как имеет значительный модернистский заряд. Задача формирования русской нации, адекватной современной эпохе международных отношений и национальных форм бытия, совмещенная с необходимостью глубокого самопознания, возрождения традиций, воссоздания расколотой и фрагментированной идентичности, - настоятельное требование нашего времени.

Насчет того, что надо консервировать. Конечно, надо относиться к народу, к населению так же, как родители относятся к детям. То есть пытаться их не только социализировать, но и субъектизировать, выработать у них критическое, субъектное отношение к себе самому и к окружающему миру, зарядить их на конкуренцию, на такое соперничество: не биологическое, а более высоких порядков. Так, как делали все ныне прорывающиеся страны. И в этом плане консервировать нужно прежде всего то, что недвижимо. Движимое: сегодня один народ, завтра другой – это всё десятое. А недвижимое – это прежде всего территория. Значит, нужно консервировать прежде всего свою территорию, свой ареал. Это то, что нам от предков досталось, куда предки вложили свои кровь и пот, так? Вот это наше. Это наша сфера влияния, это то, что в геополитическом императиве вложено. Это Евразия, это наше родное, и от этого мы ни в коем случае не должны отказываться, от этих громадных территорий. Мы здесь должны быть хозяевами.

Конечно, надо само собой консервировать, лелеять, развивать те семена, те коды, которые в нас заложены предками. Это прежде всего язык, культура и так далее. Это – святое, конечно. И вот, вооружившись всем этим геополитическим императивом, волей к экспансии, без которой тебя затопчут и разотрут так, что ты не будешь уже существовать, нельзя говорить, что нам одна шестая – не по силам. Нам шесть шестых должно быть мало, так? Нас должно хватить на всю Вселенную – вселенский должен быть такой зов. Чем выше метим, тем большего достигнем здесь. Вооружившись всем этим, нам к рассыпавшейся русскоговорящей биомассе нужно относиться как организаторы, как творцы. Но это не является идеологией консерватизма.

 

Виктор МИЛИТАРЁВ. Позвольте мне открыть очередную дискуссию из серии «Национализм и...» Сегодня наша тема – «Национализм и консерватизм». Поэтому нынешнее заседание происходит под эгидой не только клуба «Товарищ» и Русского общественного движения, но и Лиги консервативной журналистики.

Я не буду повторять уже привычное определение национализма как приверженности своей стране и своему народу, превышающей приверженность другим странам и народам. Зато попробую столь же кратко определить консерватизм. На мой взгляд, так понимаемый консерватизм оказывается почти синонимом национализма. Я, конечно, понимаю, что веду концептуальную игру в духе той, которую вел покойный Александр Александрович Зиновьев, когда, доказывая, что пространство является трехмерным, закладывал такие аксиомы и определения, исходя из которых, оно просто не могло быть четырехмерным. Но, тем не менее, определение национализма мы взяли из практики реальных национальных движений, и определение консерватизма тоже выводим из практики разных консервативных движений. Вынося за скобки - что?

Естественно, разные консерватизмы имеют разные представления о том, что является укладом жизни своего народа. То есть они различаются решением вопроса о том, что именно консервировать.

В этом смысле современный европейский и американский консерватизм и неоконсерватизм в основном всё ж таки консервируют сложившееся развитое рыночно-демократическое общество. И в данном смысле современные неоконсерваторы все – либералы-рыночники, но при этом – патриоты-государственники. Хотя, разумеется, мы всегда имели романтический консерватизм в Европе, который апеллировал к докапиталистическим временам. Однако очень быстро стало понятно, что подобное мировоззрение очень трудно назвать консерватизмом – поскольку оно, по сути, призывает к реставрации уже несуществующего образа жизни.

Точно так же сегодня образом жизни нашего народа, то есть тем, что является базовой ценностью для консерватора, всё-таки является сложившаяся в позднесоветские времена структура повседневности. Из дореволюционных реалий консервировать сегодня практически нечего, кроме легко встроившегося и ставшего массовым светским мировоззрением облегченного православия, которое признает за «свою веру», наверное, половина нашего народа – при том, что они не являются практикующими православными с точки зрения внутренних канонов нашей церкви. Они в той же мере могут быть названы православными, в какой и японцы, которые ходят в свои храмы только для совершения обрядов бракосочетания и проводов покойников, а что им говорят буддийские монахи – даже не слушают, разделяя в основном не синтоистскую, а неоконфуцианскую этику.

Конечно, когда говоришь о бережном отношении к образу жизни собственного народа, то невольно возникает вопрос, относиться ли к образу жизни собственного народа безоценочно, принимая за безусловно достойное сохранения всё, что можно наблюдать в национальной психологии своего народа, - или, как это более свойственно националистам, воспитывать свой народ, то есть какие-то качества воспринимать как безусловно заслуживающие воспроизведения, какие-то оберегать, как нейтральные и просто существующие, а какие-то – и осторожно перевоспитывать.

И здесь, конечно, опять существуют различия, потому что некоторые русские консерваторы склонны все качества русского народа оберегать – в том числе и его неимоверную покорность почти любой власти и отношение к ней с доверием и надеждой; некоторые считают эти качества не самыми лучшими и намерены потихоньку воспитывать в нашем народе массовое чувство собственного достоинства. Но, тем не менее, ценности семьи, государства и народа всё равно остаются консервативными – неважно даже, исходит ли консерватор из классического консервативного представления об испорченности человеческой природы и именно поэтому призывает к очень осторожным реформам, или он просто является эволюционистом по убеждению. Но, по-моему, так понятый консерватизм является естественной составляющей любого национализма. И в этом смысле русский национализм неизбежно оказывается консервативным.

А это значит – поскольку консервируются в основном советские ценности – национальный русский консерватизм оказывается во многом социально ориентированным. Потому что советские ценности во многом близки социал-демократическим ценностям в их скандинавском понимании: то есть к ценностям социальной справедливости, высокого уровня и качества жизни, по мере возможности – минимизации социально-экономического неравенства.

Другое дело, что это всё накладывается на национальный характер нашего народа, который является, как мы понимаем, гипериндивидуалистическим, и таким являлся всегда. В дореволюционные времена он был умиряем фискальной передельной общиной. В советские времена он так же был умиряем, как замечательно писал Зиновьев, трудовым коллективом. Сегодня, когда все термостаты разрушены, джинн вырвался на свободу – и в этом смысле как раз я думаю, что консерваторы должны проповедовать тот самый коллективизм, который некоторые наивные патриоты считают нашей национальной чертой и который нашему народу действительно очень полезен в связи с его отсутствием непосредственно в национальном характере.

Когда я говорю о советских ценностях, я говорю о тех ценностях, которые реально разделяли люди, а не о тех, которые они лицемерно имитировали, чтобы конформистски выжить в социальной среде. Реальными ценностями позднесоветского времени, которое большинство из нас застало, были потребительские ценности – очень передовые для «третьего мира» и весьма аскетические для мира первого. То есть это квартира, машина, дача. Это также очень специфические русско-советские ценности, по которым есть хорошая работа в хорошем коллективе и недалеко от дома. Это реальные ценности. И в данном смысле, при всей моей неприязни к советской власти с ее попыткой придавить каждую творческую инициативу, с ее начальниками-хамами, - реально большая часть народа жила в рамках именно этих ценностей. Добавим к ним традиционные русские ценности семьи и дружбы – и под вопросом останется только государство. Для того, чтобы быть патриотом государства, это государство должно быть государством твоего народа, а не оккупационной власти. Всё, что мы наблюдаем с 1992 года, как бы плохо я ни относился к советской власти, - сюда определение национальной власти или хотя бы власти, минимально терпимой к русскому народу, никак не подходит.

 

Алексей ЧЕРНЯЕВ. Это тот случай, когда я не соглашусь с Виктором, потому что у нас сегодня консервировать, по большому счету, нечего. Как уже было сказано, то, что существовало до 1917 года, сгинуло почти полностью. То есть реальных живых элементов от этого осталось очень мало. Что было в Советском Союзе – это большое количество людей, прибывших во втором, максимум в третьем поколении, в города из деревни и еще не ставших горожанами в том смысле слова, в котором оно понимается, например, в более старых западных странах.

Я очень не люблю профессора Глазычева, но он в своих работах проводит одну очень верную мысль: что большинство российских городов – это, собственно, не города, а, как он выражается, слободы. С соответствующей психологией жителей, которые еще не доросли до городов и находятся в каком-то переходном состоянии. Потому что поздний Советский Союз – 50-е, 60-е, 70-е годы, первая половина 80-х – какое-то переходное состояние, когда огромная человеческая масса, поднятая в ХХ веке, стала перетекать из состояния традиционного общества в какое-то другое. И в состояние массового развитого общества, которое существует на Западе, оно не совсем перетекло – в силу целого ряда разных причин.

То есть, с другой стороны, это несопоставимо и с «третьим миром». То есть, на мой взгляд, говорить о том, что в России можно сейчас что-то консервировать, по большому счету, очень сложно.

На мой взгляд, в современной России возможны три варианта движения, именующих себя консервативными. Первый из них – это советский консерватизм, КПРФ, попытка закрепиться на том, что уже было. Я не считаю, что КПРФ умрет, как много раз разные люди пророчили, но этот консерватизм благополучно к настоящему моменту провалился. Второй консерватизм – это консерватизм нынешнего образа жизни. Условно говоря, путинский консерватизм: вот, давайте сохраним то, что есть. Объективно говоря, база для этого консерватизма тоже очень шаткая, поскольку нельзя считать, будто современное состояние дел продлится дольше, чем несколько лет. Ни для кого не секрет прогнозы, согласно которым максимум через пять лет Российская Федерация может столкнуться с очень серьезными кризисными явлениями, способными покончить с тем образом жизни, который сегодня кажется привычным. Наконец, третье, что у нас обычно выдается за консерватизм, - это разнообразные проекты реставрации. Причем предлагается реставрировать всё что угодно – начиная от российской империи по состоянию на 1913 год и заканчивая вечевым строем Новгорода и языческой Русью. Но, по сути, тут получается некая ретроспективная утопия. И чем больше сторонники реставраций отодвигаются в прошлое, тем более они радикальны в отношении настоящего. На мой взгляд, у сторонников этих течений есть один забавный момент – они не понимают и не осознают, что поддерживают именно радикально-утопические проекты изменений.

Исходя из вышесказанного, я полагаю, что ставка на консерватизм во многом обременяет русское национальное движение и с практической точки зрения не оправдывает связанных с ней издержек – поскольку неминуемо предполагает споры о желаемой глубине погружения в прошлое.

 

МИЛИТАРЁВ. А как тогда быть с бытовыми структурами, которые у большинства нашего народа сохранились позднесоветские?

 

ЧЕРНЯЕВ. Какие именно структуры?

 

МИЛИТАРЁВ. Просто сам образ жизни. Базовые ценности, понимание собственного дома, работы и так далее, - ведь большая часть людей, занятых зарабатыванием денег, мечтают работать так, как им работалось в 70-е.

 

ЧЕРНЯЕВ. Я бы это прокомментировал так. Дело в том, что использование – совершенно правомерное – всех этих ценностей, не должно повлечь за собой подачу русского национализма как чего-то консервативного. Поскольку, на мой взгляд, эти ценности вполне интегрируемы в национализм без тех издержек, которые связаны с брендом консерватизма. Тем более, думаю, присутствующие здесь в курсе, что какое-то время всерьез обсуждалась идея подавать партию «Единство», а потом и «Единую Россию» как консервативную партию. Но в связи с полной невозможностью представить тут что-то осмысленное, эту идею отложили. Так что, на мой взгляд, традиционные ценности, о которых говорит Виктор Милитарёв, - даже не столько традиционные, сколько устоявшиеся на сегодня – можно интегрировать в национализм. Но вот принимать на себя знамя консерватизма, подача себя как консерватора – это влечет за собой много разных ненужных и спорных моментов. Потому что консерватизм очень часто понимается как необходимость уклоняться от действующей власти и оправдывать ее существование. Что, вот, мол, у нас всё плохо, но без нее будет еще хуже.

 

Станислав СТРЕМИДЛОВСКИЙ. Прежде всего: мне очень приятно, что Виктор Милитарёв в своем выступлении взял за основу методологию моего учителя Александра Зиновьева. Попробую сказать о том, что сегодня представляет собой российский консерватизм. Я считаю, что на уровне массового сознания он отсутствует – есть такие смутные общественные представления, что когда-то было лучше. Они смутные, они неоформившиеся, они не основаны на каком-то знании исторического материала. И есть политический консерватизм, который пропагандирует власть. Можно сказать, что политический консерватизм пропагандируют и оппоненты власти. Вот, например, не пришедший сегодня Дмитрий Володихин – это тоже обращение к каким-то началам монархии. Это тоже политический консерватизм – ведь речь не идет о восстановлении подданства. Априори считается, что у восстановленного царя автоматически появится сто пятьдесят миллионов поклоняющихся ему подданных.

 

РЕПЛИКА. Против веры в то, что стоит восстановить какой-то общественный институт и под него сразу всё подстроится, всегда выступали настоящие консерваторы.

 

СТРЕМИДЛОВСКИЙ. Наверное, да. И, возвращаясь к тому консерватизму, который мог бы быть, - на мой взгляд, сегодня перед Россией стоят следующие задачи. Действительно, нужно обратиться к истории: как своей, так и западной. Нам необходимо создать – с нуля! – в ряде социальных институтов некие совершенно новые нормы.

О чем абсолютно правильно сказал Виктор и в чем я его полностью поддерживаю, - тут надо отдать должное и царской, и советской власти, - что они всё-таки как-то пытались сдерживать звериные инстинкты нашего народа коммунальностью, общностью. Либо это была община, либо трудовой коллектив. Я думаю, что это – та вещь, которую сейчас нужно воссоздавать заново. Если в советском обществе это был райком партии, а в западном – банк, как структура, которая упорядочивает жизнь не только одной семьи, но и, можно сказать, целых поколений, - вот какая-то такая структура должна появиться и сейчас.

Второе – у России нет, на мой взгляд, опыта массовой культуры. То есть в некотором смысле был опыт советской культуры, но и то – по большей части, это был плагиат со стороны наиболее продвинутых творцов, которые могли видеть западные образцы и как-то приспосабливали их к советскому сознанию. А сегодня нам нужен собственный контур массовой культуры, нечто новое. Я пока не вижу, на что можно было бы опираться при построении массовой культуры, на какие примеры из собственной истории, но, наверное, можно что-то взять, интегрировать и создать свой миф, свой консервативный Голливуд. И конечно, мне кажется, совершенно с нуля нужно строить консервативные церковные ценности. В принципе, на низовом уровне, среди тех же священников, такие идеи уже появляются. Я недавно с большим удовольствием прочел выступление одного батюшки из Донецка, который объяснял, как он благословлял шахтеров на забастовку. В принципе, из Святого Писания можно вывести абсолютно всё. Но, каково бы ни было наше отношение к церкви, но основы культуры у нас всё-таки христианские – поскольку те образы, мифы, к которым апеллирует любой человек, даже самый неверующий атеист, - попробуй, скажи ему что-то: тут же тебе припомнит «не судимы да не судимы будете».

То есть нам нужны массовая культура, массовая вера и некие новые общественные, коммунальные институты, сдерживающие инстинкты индивидуализма российского человека.

 

Валерий СКУРЛАТОВ. Я исхожу из таких вот базисных моментов – уровня развития производительных сил и производственных отношений. Прежде всего отношений власти и собственности. Это универсальное, общечеловеческое, не мы открыли – это вся обществоведческая наука в этом русле исследует и осмысливает. И если так вот сравнивать по аналогии, какие общества больше всего напоминают наше нынешнее? Естественно, напоминают общества Латинской Америки столетней или полуторавековой давности. И поэтому те явления, которые уже проходили вот эти периферийные страны, мы их сейчас проходим один к одному. Естественно, в этих периферийных странах было очень много попыток заимствовать более передовые надстроечные социально-политические формы – в том числе и партийное строительство, и программы, и какие-то идеалы, и так далее. Но всё это принимало обезьяний такой, подражательский жалкий вид – тем не менее, какие-то крохи цивилизации доставались и этим отсталым периферийным сырьевым странам, и там естественным образом кристаллизовались два полюса: один называется либеральным, другой – консервативным. Либерал и консерватор – любую страну латиноамериканскую возьмите: примерно век между ними была борьба, переходила власть из рук в руки. Естественно, что либералы олицетворяли городской средний класс в основном, разночинство какое-то, а консерваторы – олигархов, собственников, земельных прежде всего. Всё это азбука, на которой я не буду долго останавливаться. Но, поскольку мы проходим примерно те же стадии, те же явления и так далее, - мы сейчас отброшены назад примерно на полтора века в таком общецивилизационном, социально-политическом смысле – то у нас тоже делаются попытки создать две партии: одну консервативную, «Единую Россию», другую – либеральную, скажем, «Справедливую Россию». Такая вот матрица проглядывает. Но она в латиноамериканских странах оказалась не очень жизнеспособной. Потому что постоянно приводила к разным коллизиям, переходу власти, потрясениям и так далее. И социальный заказ, так можно сказать, был на одну партию – и на одного, естественно, лидера. Диктатора.

В этом плане наиболее показателен для нашей ситуации пример Венесуэлы. Примерно век после Боливара все эти перипетии происходили – переход власти от консерваторов к либералам и обратно. Консерваторы тоже несли в себе какие-то либеральные зерна, а либералы – консервативные, ну, отсталая страна, что с них возьмешь?! Там социальный базис просто диктовал всё это. Многое заимствовалось от Запада, от Соединенных Штатов, от гринго проклятых, которые грабили их, и так далее. Потому что опирались на компрадорскую буржуазию, которую всячески насаждали, на свою агентуру, на военную силу иногда – доктрина «Америка для американцев», и так далее. Но сегодня уже весь мир как бы для американцев, какой-то период был у нас момент такой. В общем, короче говоря, стал социальный заказ на какую-то одну партию. Естественно, приходил какой-то очередной мачо, но для того, чтобы он проявился, нужен соответствующий социальный заказ, условия, поддержка и так далее, и так далее. Но вот пришел мачо Гомес – из простых тверских крестьян. Ну, не из тверских – из каких-то тамошних, венесуэльских тверских... Пришел, полуграмотный немножко, силовик, прошел через эти всевозможные горнила, так? И он говорит: на фиг нам консерваторы и либералы? Мы, венесуэльцы, - один народ! Поэтому давайте одну партию, и я один буду над вами. И двух преемников он назначил себе: дядю и брата. Но они между собой схватились, и он от отчаяния их потом отстранил: мол, давайте лучше Иванова или Медведева поставим... И пусть он правит, когда по конституции срок проходит, а конституцию нельзя нарушать – потому что гринго нависают, сволочи, так? Поэтому он уединился куда-то на Рублевку свою там, загородную резиденцию, в Кремле сидел марионетка, так? Но все решения, естественно, принимал он, так? Потом через какое-то время снова становился президентом, это продолжалось 27 лет, единственный взбрык был на двадцатом году его правления, когда студенты вышли на улицы, попытались что-то такое сделать, но их быстро подавили. Короче, можно долго рассказывать, но смысл какой: что к власти пришла одна партия, наиболее устойчивая. Мачо может тридцать лет, сколько ему Бог здоровья дал, столько и править. Ну, по такой же модели пошел Стресснер в Парагвае, партия «Колорадо» - аналог «Единой России», партия власти. Правда, с небольшим таким нюансиком: поскольку опять гринго, сволочи, демократию свою непонятную пытаются наводить, - пожалуйста, вот вам 10 процентов оппозиции, как у КПРФ.

Точно так же Сомоса: на фиг нам либералов и консерваторов каких-то? Дадим одну партию, назовем ее и националистической, и либеральной. Получилась националистическая либеральная партия, которая вроде бы тоже партия власти, но все приличия соблюдены.

Когда в сравнительном плане всё это рассматриваешь, ничего нет нового под солнцем. Всё познается в сравнении, один к одному. По фазе мы примерно так же, как Латинская Америка, «третий мир» - говорят, что Нигерия там, но до Нигерии мы пока еще не доползли, правда. Тем не менее, все такие родовые признаки, все вот эти общественно-экономические законы открытые сто раз Марксом, Вебером, Валерстейном, так? – всё это отработано полностью и так далее, я уж не говорю там про местных, типа Кардозы, и так далее.

Но смысл какой? Консерватизм нынешний у нас приобретает не то, что экзотические, патологические черты: то монархию хотят ввести, то опричнину, - это очень опасное слово. И в этой системе координат очень неудобно мыслить, потому что сразу сбиваешься на какие-то боковые, второстепенные гармоники.

Теперь, соответственно, и к национализму отношение такое. Понимаете, национализм появляется на определенной стадии развития, на стадии буржуазно-демократической революции. Национализм и этнос – разные вещи. Этнос – это природное, нация – это субъектное. Вот я спрошу, папуасы – кто такие? У них же государство есть, Папуа-Новая Гвинея. Я вам скажу четко, что папуасы – это не нация. И русские пока – не нация. Русские – это такие европейские папуасы, которые за всякие фишки, за всякие бусы свою страну, свои богатства отдают спокойно. И довольны – пожалуйста. Пока не создалась критическая масса национальной буржуазии, вот этого низового экономически самодостаточного, а потому политически субъектного собственника-хозяина – то, что хотел у нас внедрить Столыпин: создать этот массовый слой, эту опору социальную для буржуазной демократии, для национального государства и так далее.

Теперь – насчет нации, чтобы некоторые иллюзии развеять. Вот знаете, в ареале расселения одного этноса – скажем, немецкого – может сложиться сколько угодно наций: немецкая, австрийская, люксембургская, швейцарская, - не знаю, миллион может быть наций. Но только при одном условии: если там созреют социально-экономические предпосылки для этого, будет создан вот этот низовой средний класс, третье сословие – как угодно его называйте.

Нации появились совсем недавно, буквально на наших глазах, и сейчас появляются в быстроразвивающихся странах Востока: там, типа Малайзии, Сингапура какого-нибудь, и так далее. Ну, в ГДР не создалась нация, там социалистическое было государство. А ни феодальных, ни социалистических наций нет – есть только нации буржуазные, других история не знает, и быть других не может, понимаете? Поэтому в ГДР – какая там нация? Ну, есть «осси», со своими особенностями, отличиями от «весси», но это какой-то психологический моментик, а не нация.

Поэтому мысль такая: в ареале расселения одного этноса может быть миллион наций, и нация – точно такая же форма самоорганизации низовой субъектности, как фирма, как партия: соберутся люди, и организуют нацию. Собралось двенадцать человек в 95-м году в Индии, в Бомбее, организовали Индийский национальный конгресс – и получился зародыш индийской нации. Многоэтничной, естественно, и так далее, и так далее.

Теперь китайская нация. Ее долго не было, да? А у японцев была, у японцев собрались несколько человек, будущих лидеров революции Мэйдзи, - и создали японскую нацию, совершили буржуазно-демократическую революцию. А у китайцев не было, они смотрели на успехи Японии, боролись с этим феодализмом, и Сунь Ятсен собрал в 1905 году эту группу, критическую массу основоположников нации, Гоминьдан, - и всё у них понеслось.

Я к чему говорю – как на основе одного этноса может быть миллион различных наций, тут много интересных моментов – как сейчас, например, происходят попытки выделения наций в развитых странах, типа Европы. Вот объединение Европы – как раз под лозунгом «Европа регионов» - дало толчок появлению новых наций. Там, баски пытаются прорваться, корсиканская, каталонская нация, фламандцы на слуху, шотландцы и так далее, и так далее. Нов сё дело в том, что они все – в рамках единого мегапроекта. Пожалуйста, могут провозглашать себя нациями, как-то обособиться путем референдума, но всё равно будут включены в эту структуру Европейского Союза. И в то же время в большинстве стран, наоборот, нация строится из многих этносов. Я не буду говорить про Америку, про переселенческие страны типа Канады или Австралии. Но вот на наших глазах сложились две нации. Правда, Индия только складывается, хотя уже практически сложилась, - там много этносов. Но вот перед нами три общности-антагониста: мусульмане-малайцы, евреи Востока – китайцы и гастарбайтеры-тамилы, так? Малайзия. Конечно, наиболее напористые – китайцы, более образованные, в отличие от местных крестьян, мусульман-малайцев. И, тем не менее, пришел модернизатор, тамошний Столыпин, Мухатхир Бенмухаммад, не стал мудрить, взял всё у нас – даже назвал свой курс «новой экономической политикой». Короче, он провел модернизацию, он создал бизнес для всех – регулировал этот процесс так, чтобы каждая община была примерно равно представлена на уровне вот этого третьего сословия, на уровне экономической самодостаточности, квоты предусматривал – так же, как в Америке, когда они боролись с неравноправием негров и испаноязычных. И в результате получилась малайзийская нация – трехэтничная, трехконфессиональная. Точно так же у соперника Мухатхира, у китайца Люк Ан Ю, в Сингапуре тоже образовалась такая единая нация из трех компонентов. Раньше это было в Швейцарии, и так далее.

 

РЕПЛИКА. Если я вас правильно понял, вы хотите сказать, что проблемы национализма и консерватизма сегодня в России в том, что еще не сложилась нация, соответственно, нельзя говорить о национализме.

 

СКУРЛАТОВ. Да, у нас всадник без головы. Вернее, голова без всадника. Вывод такой – надо биться за то, чтобы продолжить дело Столыпина и создать слой экономически самодостаточных и политически субъектных наших сограждан. Безотносительно к этносу – хоть марсиане.

 

Олег НЕМЕНСКИЙ. Я попробую взглянуть на соотношение национализма и консерватизма для начала во времени – самыми широкими штрихами описать историю их взаимоотношений, чтобы подвести вас к некоторым выводам.

За двести лет своего присутствия в европейской политике национализм показал себя способным к адаптации, по сути, с любой из основных социально-политических, социально-экономических идеологий. И в этой адаптации, в этом синтезе явно прочитывается то, что ни для одной из них он не стал жизненно необходимым. Он может быть в союзе, в синтезе и с социалистической, и с консервативной, и с либеральной идеологией. А может быть им принципиально чужд.

История взаимоотношений национализма с консерватизмом, будучи в каждой стране во многом уникальной, мне представляется, наверное, наиболее сложной. Будучи презентован по всему миру событиями и идеями Великой Французской революции, национализм был полностью выражаем и являлся одной из составляющих молодой идеологии либерализма. И вряд ли имел тогда большего врага, чем народившееся вскоре консервативное течение. Модель общества, в котором все равны перед законом, есть серая секуляризованная масса, - на отрицании этого формировался ранний консерватизм. И, тем не менее, в конце века, благодаря франко-прусской войне, особенно ко времени «дела Дрейфуса», мы видим уже настоящее слияние консервативной и националистической идеологии в политической жизни Франции. Правда, узлом этого союза была сама французская государственность, уже вполне национальная, но оттого не ставшая менее значимой для консервативно настроенных политиков.

И этот характер союза, но не синтеза, консерватизма и национализма во многом остался свойственен так называемым гражданско-территориальным нациям. Значительно теплее оказались отношения национализма и консерватизма у немцев и у части славян. Правда, это был уже другой национализм, имеющий этнокультурные основания. Его открытый манифест, которым стали «Речи к немецкой нации», прочитанные Фихте в оккупированном французами Берлине, изначально заложил основы для глубокого национал-консервативного синтеза, невозможного во Франции.

Противопоставление французского общества, как скрепленного только формально-правовыми узами, обществу немецкому, духовно сплоченной общности, единой благодаря своим внутренним связям, открыло для идеи нации тот компонент, который заставил искать ее обоснования в истории и культурном наследии, в традициях, значение которых оказалось чуть ли не определяющим.

Прошло несколько десятилетий – и уже убежденный консерватор Отто фон Бисмарк стал политическим отцом единой немецкой нации. Конечно, отношения национализма к консерватизму в немецкой истории были не такими уж и гладкими - возможно, даже более сложными и болезненными, чем в той же Франции. Но принцип так называемого восточного национализма, этнонационализма, с необходимостью адаптирующего значительную часть консервативной мысли, - актуален и по сей день.

В России консерватизм не был ответом на разрушение основ сословного строя, низвержение монархии, ущемление прав старой аристократии или секуляризации всех сторон общественной жизни. Скорее, он был реакцией на попытку навязать подобные изменения извне, во многом связанную с наполеоновскими войнами. Оттого ранняя консервативная мысль сама собой устремлялась к поиску оснований для собственно русской инаковости. Либерализм здесь никогда не имел приоритетного права на национализм, а консервативное течение изначально оказалось в тесной с ним связи. Образцы русскости, подлинно национального бытия оказались спрятаны в седине былых эпох, и одно это делало русскую национальную мысль, скорее, ретроспективной, чем откровенно прогрессистской, как во Франции. Ее главной линией стала не тяга к секуляризации общества, а, напротив, усиленное внимание к православной традиции.

Однако в самом по себе присутствии национальной тематики в консервативной мысли вряд ли можно усматривать ростки русского национализма. Первой действительно значимой попыткой осуществить такой русский национально-консервативный синтез можно, наверное, признать славянофильскую мысль, которая основное внимание переключила с традиционных форм государственности на формы народности. Даже обоснование царской власти давалось уже через факт избрания ее народом, что де-факто тождественно утверждению государства-нации и понятию национального суверенитета.

Сама форма государственности представлялась уже не столь важной – она оказывалась служебной по отношению к народности. К примеру, Аксаков, отвечая Леонтьеву, писал: «Черт возьми это государство, если оно стесняет имущие слои граждан». Приоритет народа – это уже чисто националистическая мысль. При этом следует отметить, что народность для славянофилов вытекала не из гражданства, а из православия.

Еще одна попытка осуществить национально-консервативный синтез была предпринята Сергеем Семеновичем Уваровым. Являясь модификацией старого лозунга «За веру, царя и отечество!», уваровская «триада» заменила традиционное понятие «отечества» на странное и по сей день остающееся загадочным понятие «народность». Народность становилась не результатом единства православной церкви, царской власти и общего отечества, а самостоятельным началом, необходимым элементом легитимности всей системы. Между прочим, таким элементом, который тогда не получил глубокой теоретической разработки. Однако за этим относительным национально-консервативным синтезом скрылось, по сути, поглощение официальной консервативной идеологией собственно националистической мысли. К началу ХХ века, когда сложились реальные основания для собственно русской революции, для сокрушения старых устоев социальной и государственной жизни, русская национальная мысль оказалась настолько растворена в консерватизме, что реформенное и революционное движение так и не смогли приобрести национального характера. Как писал Струве, мы потерпели крушение государства от недостатка национального сознания в интеллигенции и народе. Крах государственности оказался и крахом официальной народности, оказавшейся в общественном сознании от нее просто неотделимой. XIX век, бывший веком национализма в Европе, стал веком консерватизма в России. А относительная слитость протонационализма с консерватизмом на деле погасила условия для оформления собственно националистического направления мысли.

И не случайно, что наиболее сильной попыткой его всё же создать в деятельности Всероссийского национального союза 1908 года была принципиальная привязанность либеральной идеологии к прогрессистскому мышлению и общезападнический настрой. Вся концепция русского консерватизма оказалась малоактуальной в связи с общим отрицанием охранительной идеологии старой системы.

Даже такой мыслитель, как Михаил Меньшиков, видимый из нашего времени, скорее, как оплот консерватизма, предлагал трактовку уваровской триады как стадиально-эпохальную, понимая под православием, самодержавием и народностью этапы развития России, аналогичные этапам католицизма, абсолютизма и национализма в западноевропейской истории. Православие и самодержавие ушли в прошлое, наступил век народности. И идеологи ВНС как бы восполняли тот недостаток в России собственно либерально-националистического движения, которое господствовало во Франции в эпоху ее Великой революции.

Революции начала века в России не были национальными. По-настоящему активный националистический элемент в них был привнесен лишь большевиками, но он не был русским. Ленинская теория различения национализма больших и малых народов, первый из которых в лице русского должен подавляться, а все остальные – стимулироваться, широко открыл двери национального бытия перед всеми народами Российской империи, за исключением русского.

К концу ХХ века мы видим, что русские остаются единственным народом в Европе, не имеющим своей национальной государственности и даже не имеющим институтов культурной автономии. Между тем, в России к началу XXI века практически полностью уничтожена традиционная культура. И относится это ко всем слоям общества: от разоренной деревни до выбитой аристократии.

Последние удары здесь были нанесены в 90-е годы, и современный русский консерватизм сформирован уже как реакция на события этой эпохи. Если трактовать православие в уваровской триаде как обозначение всей культурно-религиозной традиции народа, то приходится признать, что уже трудно говорить о ее сохранении – скорее, о ее воссоздании.

Консерватизм призван к сохранению идентичности, культурной тождественности членов общества, к трансляции основ его цельности. Но у современного русского населения нет цельной идентичности – а значит, нет и не может быть цельного консерватизма.

Русская история не раз разрывалась, рвалась традиция, происходили огромные культурные мутации. Дискретностью русской истории обусловлена и дискретность идей консерватизма в современной России. Задача сохранения культурной самобытности у нас предстает как задача ее воссоздания. А вариантов здесь много, и все они, в общем-то, несовершенны. Следовательно, актуальной задачей для русского движения является не создание общего консервативного учения, общей программы, а конструирование консервативного дискуссионного поля, создание структуры консервативной мысли в России, ее внутреннее идейное размежевание. Национализм и отношение к нему – это один из важнейших компонентов такого размежевания.

В последнее время всё более обозначается правоконсервативное течение, которому свойственна тяга к наиболее чистым образцам русской консервативной и церковной мысли. При активной артикуляции национальной темы, главный мотив и вектор его развития – то, что чаще всего обозначается как русская имперская традиция. Этому течению чужда собственно националистическая мысль. Традиционалистская концепция государственности, как она была представлена, например, в трудах святителя Филарета, прекрасно демонстрировала и тогда, и сейчас невозможность совмещения самодержавных и церковных оснований государственной системы с моделями и формами «Nation State».

Кстати, сам по себе лозунг «Россия для русских», тождественный фактически призывам жить для себя, с точки зрения такой идеологии предстает, в общем-то, как богоборческий. При этом вряд ли можно не приветствовать формирование в России такого вот радикально-традиционалистского течения.

 

МИЛИТАРЁВА. Что, уничтожение русских – это акт причастия будет, да?

 

НЕМЕНСКИЙ. Возможно. Опять же, всё зависит от того, кто на это как смотрит. Слава Богу, эта правоконсервативная идеология даже не претендует на какую-то большую популярность. Она довольно элитарна, для узкого круга людей, сформированного вокруг церкви.

 

РЕПЛИКА. Ну, любая идеология элитарна.

 

НЕМЕНСКИЙ. Вот с этим я не совсем согласен. Ну, ладно, сейчас не будем отвлекаться.

Национальная политика, которую, кстати, Леонтьев называл орудием мировой революции и вообще обозвал как только мог, - во многом остается вне всякого этического поля правоконсервативного движения, несмотря на активную артикуляцию национальной темы его идеологами.
Национал-консервативный синтез, потребность в котором ощутима уже очень многими, - это задача иного, левоконсервативного движения. Общие черты которого начинают проступать только в последнее время. Русский национал-консерватизм с неизбежностью является левым консерватизмом. Так как имеет значительный модернистский заряд. Задача формирования русской нации, адекватной современной эпохе международных отношений и национальных форм бытия, совмещенная с необходимостью глубокого самопознания, возрождения традиций, воссоздания расколотой и фрагментированной идентичности, - настоятельное требование нашего времени.

Помимо уже обозначенной границы, справа у такого движения есть и гораздо более конфликтная, на мой взгляд, граница с левым. Это современный так называемый российский национализм – национализм, слепленный по лекалам старых франко-американских образцов. Этот национализм не нуждается в традиции, боится истории и враждебно воспринимает русскую идентичность. В принципе, он вполне может быть в союзе с российским так называемым ситуационным консерватизмом – консерватизмом деидеологизированных правящих сил. Но никогда не будет способен к национал-консервативному синтезу. К нему вполне применима та критика, которую обратил к французскому национализму Фихте в оккупированном французами Берлине. Общность, скрепленная формально-юридически, не имеющая внутренней духовной сплоченности, не имеющая священных границ, не мобилизующая свою древнюю идентичность и свои традиции, - внутренне слаба.

Фактически официальный статус данной идеологии делает ее важнейшим объектом критики со стороны этнокультурного национализма и ставит задачу национал-консервативного синтеза еще острее. Пока что русский народ изъят только из российского законодательства. Но процесс его плавки в российском этническом котле впечатляюще масштабен. В Лету может кануть и главный элемент классической триады – сама русская народность.

 

Валерий СОЛОВЕЙ. Я исхожу из той предпосылки, что наша дискуссия должна иметь какое-то практическое применение. Я бы сказал, конкретное политико-идеологическое. В этом отношении тема «Национализм и консерватизм» никакого самостоятельного значения не имеет – она актуальна только в рамках националистического дискурса. Причем, я бы сказал, очень узкого круга представителей этого дискурса, особо интеллектуально изощренных или слегка сдвинутых.

Если бы Виктор Милитарев назвал наш семинар, например, «Консервативный национализм», я бы сказал, что это оксюморон, то есть внутреннее логическое противоречие. В данном случае я исхожу из методологической перспективы Раймона Арона, который, на мой взгляд, очень убедительно обосновал, что консерватизм – это не идеология, наряду с социализмом и либерализмом, консерватизм не имеет идеологического инварианта, а вот третья идеология – это национализм.

На самом деле, если очень примитивизировать, основная идея либерализма – свобода, основная идея социализма – справедливость, а основная идея национализма – нация. Раймон Арон, кстати, среди узких кругов французских еврейских интеллектуалов известен тем, что очень высоко отзывался о Гитлере; это французский еврей, который сказал: «Если бы Гитлер скончался в августе 1939 года, он бы навсегда вошел в историю Германии как величайший государственный деятель». Он ставил его гораздо выше Бисмарка, что, конечно, чистая правда. Но история не знает сослагательного наклонения. Так вот, даже если отрешиться от методологической перспективы Арона и говорить более просто – то, собственно говоря, что консервировать в России?

Я совершенно согласен с Олегом Неменским: от старой, дореволюционной России не осталось ровным счетом ничего. А советская почва, советское наследство – так, извините, мы его полностью про...ли. Более того, если бы это наследство было прочным, оно бы жило до сих пор. Россия сама поднялась и сама себя уничтожила. Нет ни советского, ни досоветского – мы на пепелище находимся. Когда мне пытаются выставить набор русских консервативных ценностей, начиная с православия, - господа, да вы что?! Посмотрите сравнительно-социологические исследования, любую социологию, тем более качественную, – Россия сейчас самое безрелигиозное общество христианского мира. Если иметь в виду институционализированные формы религиозности, конечно. Американцы – несравненно более христианская нация, чем русские. Это абсолютный, бесспорный факт. Поэтому с православием у нас ну никак ничего не получается.

Взять традиционный набор традиционных русских ценностей: общинность, сострадательность, - Россия самое безжалостное современное общество в пределах христианского мира. Сравнительно-социологические исследования в Европе и России показывают, что нигде нет большего индивидуализма, чем в России. Здесь радиус доверия сузился до пределов семьи и небольшой группы ближайших товарищей. Причем это весьма относительное доверие. Вы же знаете прекрасно: ни одну из великолепных христианских и русских черт, нищелюбия там, отзывчивости, мы не наблюдаем, ничего такого и в помине нет. Леонтий Бызов, интерпретируя данные социологических опросов, прекрасно сказал, что советское общество было гораздо ближе к христианскому, чем постсоветское.

Поэтому консервировать нечего, все изыски на тему консервативного национализма – это искусство ради искусства. Это могло бы иметь практическое политическое применение, если бы хоть одна из этих консервативных идей, которые внутри очень узких групп вырабатываются и внутри них циркулируют, обладала бы массовой мобилизующей силой. Ничего не обладает!

Более того, когда проводят качественные исследования социально-психологического и культурного профиля молодых русских, эти люди оказываются далеки от культурной традиции, как мы ее понимаем. Как небо от земли. Средний класс в России, безусловно, есть. Другое дело, что его постоянно бьют по рукам и по голове и не дают подняться. Он есть, но происходит страшная вещь – все высокотехнологичные производства сегодня переводятся из Сибири в Китай. Потому что стоимость рабочей силы там ниже – в 50 километрах от Гонконга она стоит столько же, сколько в Сибири, зато там дают свободу от налогов на пять лет, и китайцы еще готовы инвестировать сами: пожалуйста, только приходите. Есть средний класс – и ценности этого класса, и ценности молодого поколения русских совершенно иные.

Эти ценности не просто противоположны традиционным русским ценностям – они противоположны и ценностям модерна, и ценностям Просвещения. Это снос не просто нашей почвы – это снос всего фундамента, на котором выросло здание европейской цивилизации. И надо просто отдавать себе отчет, что в России это происходит быстрее, нагляднее и более явно – как говорил Ленин, мы оказались самым слабым звеном в цепи мирового капитализма. Россия соединяет противоречия и старой, и новой эпохи.

А национализм в России выступает как носитель альтернативного порядка – альтернативного по отношению ко всему, что было. Он альтернативен по отношению к любому ныне существующему статус-кво. Русский национализм – это абсолютно радикальная и революционная идеология. Да, теоретически он может нести в себе некую консервативную утопию. Но только в том случае, если эта консервативная утопия будет обладать хотя бы минимальной мобилизационной силой. Но сейчас такой консервативной утопии нет. Просто не существует такого дискурса. Поэтому я закончу тем, с чего начал: мы можем обсуждать эти проблемы, можем высказать по ним много оригинальных суждений, но для миллионов русских это не имеет ровным счетом никакой цены. Для них имеет цену совершенно другое. Исходить надо из этого. Вот есть такой народ, какой есть. Другого у нас не будет.

 

РЕПЛИКА. А возможно ли сейчас создание каких-то общественных, коммунальных ценностей, которые можно было бы противопоставить этому звериному оскалу новых варваров?

 

СОЛОВЕЙ. В моем представлении общество само ищет формы социальной самоорганизации. Потому что люди хотят выжить, и они понимают – или даже не понимают, а ощущают – что поодиночке выжить невозможно. Вот Фурсов очень любит цитировать Бородая – и совершенно справедливо – что из ада нельзя выйти поодиночке, только вместе. Вот мы сегодня живем в социальном аду, в состоянии социального ада. И, поскольку мы в нем живем, мы его уже не замечаем. Если сравнить две социальные эпохи: предгорбачевскую и нынешнюю, - там была нормальная жизнь, а эта – совершенно ненормальная. Люди хотят выхода, ищут выход, но их постоянно бьют по рукам и по головам. Ни одна форма социальной самоорганизации не может продержаться хоть сколько-нибудь долго, поскольку она тут же оказывается под недоверием и под прессом.

Поэтому какие начинают преобладать формы? Более простые и более примитивные. Консолидация буквально по биологическим признакам. Что такое на самом деле процесс этнизации сознания, который происходит в России, когда русские всё чаще отвечают в опросах, что они – русские? Бызов справедливо доказывает, что в этом самоопределении нет никакого культурного содержания. Это просто ощущение того, что мы – не такие, как другие. Это последний ресурс, примордиальная идентичность. Если все сложные идентичности начинают сбрасываться и остается только: «я – мужчина», «я – русский», там еще «я – молодой» или «я – старый». Больше ничего нет. Поэтому самоорганизация – она всё равно происходит. Но, поскольку ей не дают проходить на более высоком уровне, то она начинает происходить на уровне низком. И поэтому нынешние молодежные объединения – это типичный пример стаи. Это биологическое объединение. Более того, когда стали исследовать профили элиты – были такие специальные опросы – их интерпретатор выразился очень изящно: у элиты ослаблен социальный инстинкт. Что это значит? Это значит, у нашей элиты отсутствует то, что отличает человека от животного. Вот и всё. Потому что любому нормальному человеку свойственно заботиться о некоем круге близких людей, у него есть некие социальные обязательства. А для элиты всё это совершенно не характерно. В этом отношении ситуация в России стремительно приближается к ситуации начала ХХ века. По уровню отчуждения общества от элиты мы даже ее перехлестнули – у нас это просто разные миры. Даже не разные миры, а близко к разным биологическим видам. Понимаете, это не просто красивая гипотеза – она уже имеет ряд косвенных, но лично для меня очень убедительных доказательств. Да встроенное наблюдение – поговорите хоть раз с тем, кто входит в число власть имущих. И вы поймете, что они относятся к нам, как к нелюдям. Это можно как угодно описывать, «ничейная земля» и так далее, но здесь уже антропологический разрыв. Глубже ничего нет и быть не может.

Я тут ориентируюсь не только на социологию Бызова. Социология всех центров указывает на процесс, который она называет этнизацией. Вот, скажем, популярность лозунга «Россия для русских!» Она достаточно велика. Его поддерживает около 50% населения. На самом деле для России с ее историей это совершенно беспрецедентно. Причем это динамика за 7-8 лет. Это колоссальный рост. Националистов из этих 50% всего четверть. Это те самые 10-15% избирателей, которые устойчиво поддерживают националистический электорат. Но дело не в этом. Что любопытно: люди, которые говорят «Россия для русских!», - при этом выступают против национализма. Это противоречие существует у них в сознании, но на бессознательном уровне они понимают: мы отличаемся, мы – другие. И это биологический механизм выживания – назовем это так – вида русских. Он сейчас начинает включаться. Это последний ресурс, который остался у народа. И его хотят разрушить.

 

РЕПЛИКА. У этих цифр есть объяснение, очень простое. Там, где ты правильно говоришь – 10-15 процентов жестких националистов, а остальные – неосознанные, они не могут вербально это выразить. Ко всему прочему они являются ассимилянтами – людьми, который понимают этот лозунг по-другому. Они выступают против либерализма как идеологии и социализма как идеологии.

 

СОЛОВЕЙ. Я принимаю эту интерпретацию с одной поправкой. Дело в том, что когда стали изучать этническую привязку тех, кто выступает за лозунг «Россия – для русских!», оказалось, что русских в этом массиве три четверти или четыре пятых, а остальные – неизвестно. Похоже, что украинцы или белорусы. Но среди тех, кто называет лозунг «Россия – для русских!» фашистским, все – исключительно нерусские. Это уже два этнических полюса создается: русские против всех остальных. Причем это происходит именно бессознательно. Это инстинктивное группирование. И если бы не били по рукам, этот процесс шел бы очень быстро. А так – вообще удивительно, что этот процесс пошел – для меня это некий шанс, я думал, что даже этого не будет.

 

РЕПЛИКА. У меня вопрос: нет ли здесь, в этом противостоянии, того межвидового компонента – скажем, противостояния между человеком разумным и человеком неандертальским, который сегодня пришел в России к власти?

 

СОЛОВЕЙ. Я бы не назвал их нелюдями, хотя это тоже вполне применимо. Я, кстати опубликовал статью в двух изданиях: одном жутко либеральном и втором менее, но тоже либеральном. Вот Алексей Черняев ее читал. На самом деле, опять же, уже такие психофизиологические исследования показывают, что у определенных людей ослаблено то, что называют социальной частью мозга, зато гипертрофирована рептильная часть мозга – то, что называют R-комплексом. Привяжете вы это к неандертальцам или нет – мне всё равно. Поэтому когда говорят, что это не люди, а животные, звери – это всё не так. Мне кажется, что они в какой-то мере ближе к тому миру. А в России сложилась уникальная ситуация, исключительно благоприятная для них. А сейчас, когда у них была возможность и они прорвались, – сейчас они эту рамку строят под себя. Безусловно. Теперь они уже формируют этот мир под себя. Более того, этот процесс – не только российский. Это процесс общемировой.

Я прочитал замечательную статью Дэвида Харви – это такой академический американский политолог леволиберальных взглядов – он, анализируя Запад, называет это процессом возвращения классовой власти, классового господства. Демонтаж социального государства – и идет открытая классовая диктатура неолиберального типа. Так вот, когда я наложил его писания на российскую ситуацию – они не просто точно совпадают, а наши политики говорят теми же словами. Россия – со всех сторон слабое звено, здесь можно всё делать более открыто, откровенно, нагло и поэтому здесь больше шансов изменить ситуацию. Потому что здесь она остается менее устойчивой. Здесь нет силы, которая могла бы всё изменить, а власть не дает сложиться никаким формам самоорганизации. И будет их давить как только может. Потому что вы знаете: главный враг политической стабильности – это русский национализм.

 

РЕПЛИКА. Может ли пять процентов воцерковленных усилить шестьдесят процентов религиозных?

 

РЕПЛИКА. Мне очень понравилось выступление Валерия. Особенно оно ценно тем, что в устоявшейся консервативной среде говорить об этом как-то неприлично. О том, что национально-консервативный синтез не имеет никакого практического значения. Но мне кажется, что это утверждение достаточно спорно. В чем практическое значение национально-консервативного синтеза? В первую очередь в том, что в обществе, в котором вообще умерла традиция и практически умерла идентичность, оно чувствует себя очень неуютно. Это общество, которому плохо самому с собой. Обществу, в котором сильна традиция, нравится ее отрицать...

 

РЕПЛИКА. Зиновьев доказал, что эволюция социальных систем необратима. Прошлое не вернуть. Точка.

 

РЕПЛИКА. В том и дело, что общество отрицает или не знает прошлую традицию. Поэтому надо конструировать новую традицию. На это есть заказ общества. Конструировать новую традицию можно только на основе чего-то. Когда-то, разбирая античные храмы, строили церкви. Так и мы – кирпичики нашей новой позиции можем брать только из той традиции, которая у нас была.\И тот национал-консервативный синтез, о котором мы говорим, уже произошел на уровне массового сознания, которому чужды национализм и консерватизм, но которые к нему взывают. Стабильность и порядок наша нынешняя власть может обеспечить, а обществу не это нужно.

 

РЕПЛИКА. Нужно найти какой-то культурный стержень. В прошлом его найти невозможно – придется его создавать. Может быть, на основе религиозных институтов. На самом деле общество его страстно ищет. Феерический рост астрологии, разных эзотерических культов, парапсихологию...

 

Степан МЕДВЕДКО. Я на самом деле в дурацкой ситуации. Потому что, во-первых, я как бы не собирался выступать. Во-вторых, тут такой достаточно высокий ареопаг интеллектуалов, а я к интеллектуалам, к сожалению, наверное, не отношусь. И, более того, я отношусь к той самой ненавистной государственной власти и к тем самым ненавистным чиновникам, которые вот так вот подавляют любые формы самоорганизации и презрительно относятся к народу.

На самом деле ничего этого нет – любая модель, она очень условна. Да, с одной стороны, действительно есть отрыв элиты от реальности – очень хороший, на мой взгляд, пример – это Ксюша Собчак, которая сама про себя радостно читает матерные стихи. И она это всему миру и всему народу демонстрирует.

Но это, опять же, поскольку вы интеллектуалы и видите оппозицию с разных точек зрения, - вы прекрасно должны понимать, что процессы разные происходят. Если в 1995-96 годах произошла консолидация правящих элит, и отнюдь не на этнической почве – были и евреи, и национальные элиты, и какая-то русская олигархия появилась, хотя в значительно меньшей степени – но они тогда были консолидированы прежде всего перед опасностью реванша, что придут коммунисты, поэтому надо тащить дедушку, и так далее. Тогда они были консолидированы

Но когда они поняли, что никакого реванша не будет, они все между собой перегрызлись. И сначала Миша Ходорковский лидировал, потом его засадили, пошел процесс атомизации элиты, который происходит и сейчас. Да, есть люди, которые вместе гоняют на «Феррари» по Европам, разбивают их и лежат в коме несколько месяцев. И вот, он имел семь миллиардов, а теперь пересчитали – я понимаю, что доллар упал – у него уже четырнадцать. Как это так: человек болел, ничего не делал, а подорожал в два раза?

С другой стороны, есть те же самые братья Ананьевы, которые проплачивают, извините, этот самый «русский проект», который уже вторым изданием выходит, они там какие-то коллективы авторов, которые работают в конспирологических традициях, собирают, делают книги без выходных данных, рассылают их по всей России... Извините, есть люди, которые проплатили эту «Русскую доктрину» - тоже можно по-разному оценивать этих странных ребят, которые туда понаписали, типа этого юноши Аверьянова. Понимаете, что получается? Это та самая элита

Приведу еще в пример историю с гарвардскими колоколами. Как ни крутите, а всё – благодаря олигархам. Я думаю, вопрос патриотичности в данном случае не стоит. Они олигархи, а не патриоты. Но это не говорит, что их социальная сущность уж настолько звериная. Во всех таких разговорах, что всё плохо, а дальше будет только хуже, - слышится мне какой-то отголосок плача еврейского народа. Вековая хмурь такая издалека доносится..

Мне кажется, что на самом деле не всё так плохо. Конъюнктура разная, она меняется, но это живой процесс. Понятно, что нельзя вернуться в чистом виде... Можно поиграться в казачков, или походить с хоругвями – но это всё ролевые игры. Кто-то в Толкиена играет, а кто-то – в хоругвеносцев. И это всем понятно. Другое дело, что сама механика при этом достаточно технологична, и может неплохо использоваться и для создания информационных поводов, и для того, чтобы сделать красивую картинку, если надо. Я вас уверяю: у нас хоругвеносцы – нарасхват! Если там юбилей какой, или еще что – их всегда зовут. Потому что лучшей картинки для камеры не сделаешь. Как лидер георгиевцев, я это, естественно, использовал. Всех целей, которые мы ставили, мы добились.

Драка – это совершенно отдельная история. Если интересно, я расскажу. Значит, драка была заранее спланирована. Что у нас вообще в этом правом поле происходит? Да, есть какой-то политический планктон – несколько фюреров, которые себя возомнили большими шишками. Реально у них ничего нет, но они что-то там шевелятся. Появлялся там Белов, пытался каким-то образом консолидировать эти вещи. Но у Белова не получилось договориться, и его сейчас потихоньку закрывают.

Изначально была заряженная, договорная ситуация. С этими танцами, под барабан. Мальчики причем очень стройные, красиво плясали, вокруг всегда стояло десять-пятнадцать таких накачанных парней, у каждого арматурина в рукаве. Там изначально ситуация была заряженная.

И надо быть очень большим кощунником, чтобы 22 июня на национальной почве устраивать драку. Более того – изначально, видимо, всё это планировалось сделать возле памятника Жукову, но, слава Богу, там не получилось – они успели передоговориться, потому что сначала приехала одна бригада, она бегала там кругами, пробежалась до министерства культуры и обратно. То есть сначала черные приехали. Они сделали большой круг, вернулись, в это время подъехала другая бригада, и тогда уже началась драка. Мы в это время, извините, вообще стояли возле Плевны, пели под гитару песни военных лет и даже не знали, что там происходит. Впервые я это узнал, когда наши менты знакомые из УВД «Китай-город» подошли и говорят: «Значит, ребята, тут кое-какая ситуация. Вы подойдите к часовне, станьте вокруг нее и стойте, не расходитесь». Хорошо, стали поближе к часовне. Подъезжают три автобуса, из них выгружается ОМОН, становится такой коробкой, каре, и маршем уходит вниз. Что такое? Никто ничего не понимает – нас-то никто не предупреждал, что драка будет, понимаете? Коробка уходит вниз, через какое-то время оттуда начинают тянуться люди с разбитыми головами, кто-то в истерике кричит: там человека убили! После этого выясняется, что там побоище происходило, хотя это было в ста метрах от нас.

С этой дракой тоже не всё так чисто...

 

РЕПЛИКА. Я могу это публиковать?

 

МЕДВЕДКО. А зачем? Я просто рассказываю свои впечатления очевидца. По большому счету, не такие уж они и ценные на самом деле. Это, знаешь, лет через пятнадцать, может быть, будет иметь какое-то значение.

Возвращаюсь к заданной теме и отвечаю на ряд вопросов насчет православия, на Чистый переулок здесь были какие-то нападки, и так далее.

Поскольку тут задан был тон насчет социологического подхода, православие – это большое общество. На самом деле, православных много. Даже если брать ваши самые скромные оценки, воцерковленных в каждом из четырнадцати тысяч приходов минимум двести человек. Простая арифметика говорит о трех миллионах людей, которые постоянно живут церковной жизнью. Не надо говорить, что это ерунда.

Именно потому, что церковь – это большое общество, оно тоже имеет свои полярности. Есть группы либерального толка, типа отца Петра Мещеринова и центра при Свято-Даниловом монастыре, в котором, извините, просто человек выходит на трибуну и с трибуны говорит: «Последнее время из уст священников я слишком часто слышу слова «Родина», «Отечество», а не «Христос», и это плохо. Наоборот, мы должны говорить о спасении, мы должны уйти обратно в церковь и там надеяться на это спасение. А патриотизм – это не удел христиан». И эти люди очень долго и весьма плодотворно общаются с Гарвардом, выстраивают не только систему отношений, но и красивые большие центры, притягивают ресурсы из регионов, сейчас будут учить этих людей из регионов в своем учебном центре, они будут создавать свою сеть – такое вот ядро тоже есть в православной церкви. И до тех пор, пока они в каноническом плане не станут протестантами, хотя там уже вовсю идут разговоры, что литургия три часа – очень долго, кто выстоит, давайте сделаем сорок минут... Или там облачение священника – уже тонну на него повесили, давайте сделаем маленькую епитрахиль – и всё... Или там причастие из чаши – это же негигиенично, все одной ложечкой, а вдруг там какие-то бактерии? Так что пусть причащаются только священники в алтаре, а остальные – хлебом или из пластиковых индивидуальных стаканчиков...

С другой стороны – фундаменталистское крыло. Мы не говорим – консервативное. Потому что на самом деле церковь по своей природе как раз консервативна. Ядро, центр церкви – консервативен. Основная масса – консервативна. А есть фундаменталистское крыло. Это те, кто говорит: «ЖБСИ», - то есть «Жить без страха иудейска», душеновские все эти продукты, за право жить без ИНН, канонизация Распутина, канонизация Ивана Грозного, всенародное покаяние и так далее.

Это люди, которые между собой тоже выясняют отношения. Основной аргумент тут таков, что традиционная церковная иерархия – это бюрократия. Соответственно, все епархиальные архиереи и вся остальная инфраструктура – это как бы бюрократический аппарат церкви, он не является духоносным. А духоносны только некоторые святые отцы, которые своим молитвенным подвигом добились какого-то определенного состояния и, соответственно, только они могут быть духовниками и духовными авторитетами, которые определенным образом корректируют.

Параллельно, опять же, еще третью группу выявили, которые под влиянием либеральной прессы, в большей степени дающей негативные материалы о церкви, потому что у нас очень интересное освещение в прессе церковной истории: с одной стороны, церковные праздники и юбилеи где иерархи чего-то освящают, открывают, а остальное – это всякие скандалы. И эти люди говорят: да, сигареты – плохо, епископ наш опростоволосился, и начинают тяготеть к монастырскому укладу.

В монастырях, особенно больших, ставропигах, формируется такая особая система авторитетных духовных центров, которая немножко противостоит официальной бюрократии и иерархии.

Поэтому церковь как большое общество – она очень разная. И, тем не менее, это ядро оно внутри тоже достаточно пассионарное. Оно может рождать какие-то вещи. Говорить сейчас, что на основе православия невозможно сейчас возродить русскую национальную идею, - я так не считаю. Я считаю, что православность вполне достойна как одна из компонент основы русского национализма. Которую можно каким-то образом использовать. Церковь, как и президент, - это единственный институт, которому в России, если говорить о социологии, доверяют больше, чем не доверяют. У остальных социальных институтов этого нет. И вот когда нас начали обстреливать из пневматического оружия на Плевне, когда ребят избили, когда начались откровенные провокации пидоров этих, в этой ситуации, за счет того, что мы живем в такой информационной среде, где всё происходит очень быстро, буквально на следующий день там появилось очень много националистов, которые не совсем чтоб сильно православные, но в этой ситуации они себя почувствовали не пидорами, а православными. И у нас был молебен, у нас была служба, мы читали акафист – они честно стояли, хотя по сторонам, конечно, зырк-зырк: пидоров нет? Ну, и слава Богу!

 

МИЛИТАРЕВ. То есть они проявили такую этническую солидарность, причем русские в их понимании, скорее, православные, чем язычники?

 

МЕДВЕДКО. Язычников много. Число их объективно растет. Причем этому способствует, как ни странно, массовая культура. Потому что благодаря, например, таким группам, как «Темнозорь» или «Коловрат», «Илья Муромец» и так далее...

 

РЕПЛИКА. Ну, это же всё идет полуподпольно...

 

МЕДВЕДКО. Так в этом же самый и цимес, чтобы всё было подпольно! Это же реальный андеграунд! Если мы говорим о тех, кто националист, а не о тех, кто тоже играет в левые игры, - ну, извините, если человек называет себя скинхедом и кричит «Вайт пауэ!» - он не русский националист. Это, извините, сейчас транснациональная мода такая – такая же, как эмо, готы, есть там в том числе и скины. Это транснациональная идея сама по себе. У них нет никакого национального содержания, их основная задача – создать оболочку, систему распознавания «свой-чужой», чтобы на основании этого можно было кому-то бить морду. Есть возможность бить морду антифа – значит, бьем антифа. Антифа тоже, в свою очередь, такая же оболочка. Ну, извините, морды друг другу били во все времена – просто когда-то шли улица на улицу, деревня на деревню, а в нынешней ситуации можно бить друг другу морды потому, что у нас красные шнурки, а у них – черные шнурки.

Тут есть одна проблема – они пока не пойдут бить георгиевцев. К сожалению, рост идет именно язычества в этой среде, что меня сильно настораживает, поэтому наш основной пафос – он, конечно, пафос миссионерский сейчас. Поскольку основная задача – в массу этой национально ориентированной молодежи вбрасывать некий миссионерский посыл и организовывать их под эгидой православной идеи. Если же, как Симонович-Никшич, создавать орден православных иезуитов – это всё ролевые игры. Давайте еще шпагу друг другу вкладывать в сердце...

Мы дирижабль запустили – почти никто не показывал. А они колом Мадонну протыкали – все говорят: вот это мракобесы православные!

 

РЕПЛИКА. Мы говорим о больших массах молодежи, настроенных, в первую очередь, патриотически и с некоторой внутренней потребностью на идеологию, которая поведет их в бой, на идеологию борьбы. И видим абсолютно соглашательскую с оккупационной властью позицию русской православной церкви.

 

МЕДВЕДКО. Ну, я – представитель этой оккупационной власти. Более того, я считаю, что никакой борьбы быть не должно. Вы поймите: надо интегрироваться. Не должно быть борьбы! На сегодняшний день есть замечательная националистическая партия. Имя этой партии – «Единая Россия». Более того, все остальные националистические проекты, помимо «Единой России», - они по определению будут маргинальными. Все остальные партии, которые будут выходить с этими лозунгами – ну, Бабурину три процента отдадут, это его задача – пройти три процента, чтобы потом получать госфинансирование. И оттянуть часть электората – еще что-то дадут.

 

РЕПЛИКА. По Конституции СССР у нас все остальные партии, кроме коммунистической, тоже были маргинальными. И если у нас сейчас конституция обеспечивает монополизм «Единой России», - да, остальные партии будут маргинальными, но эта власть и эта партия закончат точно так же, как закончили советская власть и Коммунистическая партия Советского Союза.

 

МЕДВЕДКО. Поэтому наша задача – чтобы национально ориентированные элиты, а именно – национально ориентированная буржуазия и национально ориентированная молодежь, которую мы растим и воспитываем, - чтобы она шла туда.

Давайте рассуждать здраво. Ну, что – были у нас клиентские партии одно время, которые вообще партиями как таковыми не являлись. Был харизматический персонаж, под которого выстраивалась инфраструктура.

Коммунистическая партия уничтожена на корню, превратившись в клиентскую партию под Зюганова. Потому что все идеологически грамотные вещи, которые были, там уничтожены, и мы знаем, кем уничтожены.

Я считаю, что на самом деле, возвращаясь к основной поставленной теме, относительно национализма, главная проблема мне видится в работе с молодежью, которой нужно объяснять, что национализм – это не за гранью, что это нетождественно нацизму и фашизму, что это определенная норма. Норма, которая естественно свойственна для всех крупных серьезных стран, в том числе и прежде всего – для империй. А Россия в другом виде, помимо империи, существовать не может...

 

СТРЕМИДЛОВСКИЙ. Я передаю слово Михаилу Денисову.

 

Михаил ДЕНИСОВ. Так как здесь были очень длинные лирические отступления, я себе тоже парочку позволю. Но короткие – вы не подумайте! Значит Быков, получивши там премию какую-то, довольно значительную, я точно не помню, но был вроде бы доволен. И какие-то такие более-менее довольные статьи писал. Потом недели три прошло, и что-то у него там случилось, и в ЖЖ в споре с одним успешным торговцем он написал очень правильную фразу: что в России теперешней, конечно, есть социальные лифты, но чтобы подняться в этом лифте, надо очень долго стоять внизу на четвереньках.

Второй – по поводу того, что можно считать адом. Вы, наверное, не все смотрели этот кинофильм, «Мудрость крокодилов». Там рассказывается про то, как Конфуция взяли – показать ему. Сперва ад показали – банкетный стол, но все голодные, потому что палочки длиной по полтора метра. И они там голодают вечно. Потом его в рай отвезли – и там оказалось, что банкетный стол, палочки полтора метра, но все довольны и сыты, потому что они кормят друг друга. Так вот, в нынешней России ад во многом создается самим населением. Вот в этом самом смысле.

А теперь, возвращаясь к самой теме, чтобы не повторяться, я отмечу такой маргинальный момент. Понятно, что консервативная идеология – это, в общем, мечта нынешнего правящего слоя. Они хотели бы, чтобы через сто лет о них вот думали, как о великих, и чтобы этому верили. Тамошняя земельная аристократия была ничуть не лучше наших теперешних нуворишей, а некоторые описывают ее как некую там благородную, управляющую в непонятно правильном отношении. Как будто господа бывают типа хорошие в своем именно господстве, а не в управлении.

Что, как мне представляется, выжило и не может никогда погибнуть от консервативной идеи – это не то, что было в России. В России, понятно, не было перехода, эволюции от земельной аристократии к нынешнему правящему слою. Поэтому не может, естественно, быть и по-настоящему культурного консерватизма, потому что скачки были слишком большие.

Структуры повседневности? Ну, кое-что всё равно сохраняется, но вряд ли годится на то, чтобы присвоить этому громкий титул. Потому что они, вообще-то, сохраняются всегда и во всех народах.

Единственная вещь, которая не имеет никакого реального политического выхода, но, тем не менее, она – ядро, это философская позиция. Философская позиция здравого смысла. Которая борется с вульгарными, популярными мировоззрениями разных сортов. В этом смысле это часть национализма. Потому что национализм – особенно для угнетенного народа, в том числе русского, – это реализация в первую очередь позиций здравого смысла. Я на этом закончу.

 

Владимир ГОРЮНОВ. На самом деле, большую часть того, что я хотел сказать, замечательно сказал Валера Соловей. Основной тезис у меня был ровно такой же – что консерватизм, на мой взгляд, это не совсем идеология. Во всяком случае, не такая идеология, как социализм, либерализм или национализм. Они, кстати, тоже не тождественны, поскольку социализм и либерализм являются некими универсалистскими идеологиями, они одинаковы для всех, а национализм у каждого свой.

А консерватизм – это идеология, если можно так сказать, дискретная. Это идеология, которая возникает в определенные исторические периоды, когда возникает борьба чего-то нового с чем-то старым. И некие политические силы и структуры выступают за сохранение этого старого. Но это, так сказать, далеко не перманентный процесс. И, как мы правильно здесь уже говорили, применительно к нынешнему периоду получается, что консерватизм как некая идеология не имеет никакого практического значения. Потому что, собственно говоря, консервировать-то нечего.

На мой взгляд, никаких остатков советского строя нет, мы их проехали. Их можно было консервировать до 1996 года, после этого они подлежат только реставрации. А это уже другая идеология, у нее совсем другой смысл. То есть можно призывать к восстановлению всей этой системы, хотя непонятно чего там восстанавливать. Я, например, не хочу реставрировать право наций на самоопределение вплоть до отделения – мы и так имеем это в либерализме выше крыши.

Невозможно законсервировать и нынешнюю ситуацию. Потому что полуколониальная ситуация не консервируется. Она неизбежно будет развиваться: либо в сторону полной колониальной зависимости, либо в сторону возрождения государства. Поэтому, кто бы ни поставил такую цель, на мой взгляд, это нереально. И национализм на данном этапе – во всяком случае, русский национализм на данном этапе никаким образом оказывается не связан с консерватизмом.

Мы до этого говорили на других «круглых столах», что он где-то и когда-то был частично связан с социализмом как идеологией, в каких-то своих проявлениях, с демократией как процессом, опять-таки, но именно как с процессом, а не с идеологией. Я уже говорил, что сейчас под идеологией демократии подразумевается исключительно либеральная демократия. А эта демократия прямо противоположна национализму и никак не может с ним сочетаться.

 

МИЛИТАРЕВ. Тогда я перейду к выводам, возвращаясь к своему вступительному слову. Я сформулировал мягкую, наиболее ослабленную форму консерватизма как сочетание бережного отношения к жизненному укладу своего народа с сознательной идеологией предельно мягких, эволюционных реформ и с приверженностью к семейным, государственным и патриотическим ценностям. Я также сказал, что консервировать у нас почти нечего. В дальнейшем все основные докладчики, кроме Степана, поддержали эту вторую часть моего выступления – о том, что консервировать нечего, но практически все прошли мимо первой части.

Возможно, я – человек, задержавшийся в своей ненависти к эпохе ельцинизма. Ведь такое понимание консерватизма возникло у меня в качестве противодействия тому радикальному людоедскому реформаторству, которое совершал дорвавшийся до власти блок компрадорских буржуа, коррумпированной номенклатуры и бандитов, прикрывшихся либеральной идеологией.

Видя, как гнусно они обращаются с собственной страной и народом, я и призвал к бережным реформам. А вы мне: «Они ведь уже как бы все доломали, беречь нечего!» Может быть, вы и правы по факту, - я до конца не знаю, так ли это, - но у меня в душе что-то с этим не соглашается. Неужели же, б..., просто нечего осталось беречь?!

Ведь, в общем-то, молодое поколение еще не сменило нас, то есть людей, которые, не будучи еще совсем старыми, хорошо помнят советскую жизнь и перестройку – то есть то, что было до антихристова 1992 года. И я хорошо помню, что у нас были идеалы, довольно массовые: и просоветские, и антисоветские. В перестройку они начали соединяться, в короткий период республики 1991-1993 года они начали политически консолидироваться – в общем, Верховный Совет был их институциональным выражением. И мне немного обидно считать, что всё это просто сдохло, а потому надо, исходя из простой идеи биологического выживания народа, для которого социальная справедливость оказывается просто служанкой выживания, консолидироваться на этой основе.

Мне же продолжает казаться, что в нашем народе, при всем массовом распространении индивидуализма, продолжает жить идея социальной справедливости. Продолжает жить идея демократии. И сочетание национализма, социальной справедливости и демократии со всеми памятными формами хотя бы не самоорганизации, но внешней организации, которые были людям комфортны, - скажем, субкультура НИИ была весьма комфортна для большей части лиц с высшим образованием: как теми, кто там жил, так и теми, кто мечтал туда попасть из своих заводов и вычислительных центров.

Поэтому, когда мы говорим о социальной справедливости, а значит возвращаемся к позднесоциалистическим идеям интересной работы, хороших отношений в трудовом коллективе, нормального качества жизни – мы на самом деле занимаемся бережным отношением к тому укладу, который нашим народом был искренне любим...

 

РЕПЛИКА. Но ты же не предлагаешь механизмы их актуализации.

 

МИЛИТАРЕВ. Получается, что я, сидя в подполье, перебиваясь с хлеба на квас, со стрингерской работы на синекуру, просто не заметил, что наш народ перестал жить в тех структурах, по которым я ностальгирую? Но ведь есть же миллионы врачей и учителей. Врачи в поликлиниках не коррумпированы. Коррупция в школах есть, но она невысока.

Я по разговорам с простыми людьми – в основном, с водителями, которые меня подвозят, - это уже люди с высшим образованием наполовину. Они рассказывают мне про своих жен, врачей и учительниц. Говорят, что Маша там не уходит из поликлиники на рынок, потому что она любит свою работу и любит коллектив, который у них сложился. Главврачиха, конечно, сволочь, но она всё удерживает.

Или, там, у моего друга-священника жена – врач-педиатр. Она хотя бы три дня в неделю ходит на свою работу, хотя ее содержит в основном муж.

 

РЕПЛИКА. При советской власти была создана система, которая апеллировала к чему-то безусловно высшему – к Марксу, Энгельсу, Ленину, Сталину. То же было во время империи – апеллировали к царю-батюшке, к Богу. Вот в таком виде апелляции сейчас быть не может.

 

МИЛИТАРЕВ. Наверное, я тут скажу: при ненависти к советской власти как идеологически агрессивной мерзкой системе, которая всё время пыталась промыть мне мозги зловонными лозунгами, при глубочайшей, на грани ненависти, неприязни к совдеповскому начальству, которое хамило мне ежедневно, - я люблю советские структуры повседневности. То есть определенные потребительские стандарты, очень аскетические для развитого Запада и крайне продвинутые вперед по отношению к «третьему миру».

 

РЕПЛИКА. Вот и необходимо создание двух систем на тех основах, о которых ты говоришь: одна – религиозная, а вторая – секулярная. Одна для верующих, другая для атеистов. Но апелляция там должна быть другая, новая.

 

МИЛИТАРЕВ. Я не вижу ни нового, ни старого. Я вижу некий уклад, где принцип «всё или ничего», от которой пахнет некоей логической паранойей имени Александра Александровича Зиновьева, - чрезвычайно сильное утверждение. Я волюнтарист. Я уверен, что в истории, при небольших ограничениях, возможно почти всё, если этого хотят миллионы.

То, что я говорю, мне не кажется личной идиосинкразией, а просто провозглашением в очередной раз некоторых медиан общественного мнения. Я уверен, что эти мечты десятков миллионов людей должны быть положены в националистическую рамку – потому что без солидарности нации они нереализуемы. Но эти мечты обладают для меня самостоятельной ценностью – ведь я неоднократно говорил, что я не пойду на тоталитарный национализм, когда нация – всё, а гражданин – ничто.

Для меня национализм – всего лишь большая любовь к своим, чем к чужим, к своему народу, чем к чужим народам. То есть это перенесение нормального отношения к своей семье на отношение к своему народу.

 

РЕПЛИКА. Но вот эти структуры, о которых ты говоришь, - они ведь были и в советское время. Вот эти врачи и учителя, которые сравнительно бескорыстно и добросовестно выполняли свой долг, делали свою работу. Но они оказались - политически - абсолютными нулями. А почему они сейчас таковыми не окажутся? За счет чего, собственно?

 

МИЛИТАРЕВ. А я здесь совершенно присоединяюсь к Валере – национальная мобилизация может это сделать.

 

РЕПЛИКА. Если это воспоминание об обыденности, а на самом деле – о нормальности, обладает мобилизующими функциям в тех или иных сочетаниях – почему бы нет? Ведь идеология – это всегда эксперимент. Пока мы – или кто-то еще – не нащупаем ее, часто методом проб и ошибок, она сама не возникнет. Это первое.

Второе – нужно учитывать, что поколение, которое прошло социализацию в постсоветскую эпоху, в 90-е годы, а сейчас уже второе постсоветское поколение будет входить, - они уже совершенно другие, для них это не обладает никакой привлекательностью. У них уже совершенно иная система ценностей. И когда ты говоришь о демократии, - мне это понятно, мне это близко. Я ведь человек той эпохи, и всегда буду вспоминать о ней с ностальгией – хотя бы потому, что у меня тогда были пышные волосы. Но у этих людей система ценностей совершенно антидемократичная: иерархия, сила и всё. Для них всё, что ты или я будем говорить, – не имеет смысла.

 

МИЛИТАРЕВ.Я не хочу тебя прерывать, а только перебью на минуту. У них абсолютно нет брезгливости к тому, что нас отвращало в советских структурах. Им ничего не стоит пробиться локтями в президиум и произнести фразу: «Я являюсь членом» - чего-то очень большого и важного. Им кажется, что они нормально обходятся.

 

РЕПЛИКА. И ведут себя абсолютно правильно, потому что мы потерпели историческое поражение. Наше поколение проиграло абсолютно всё. И они теперь имеют право смотреть на нас свысока. Здесь теперь будут вариться чудовищные идеологические коктейли. Они, собственно, уже варятся. И что получится на выходе, никто себе даже не может представить.

Я полагаю, это будет нечто, действительно более близкое к язычеству, потому что христианство выступает сейчас не более чем самой крупной сектой, постепенно теряющей свое влияние.

 

РЕПЛИКА. Нельзя апеллировать к детям, которые манипулируемы идеологически. Апеллировать нужно к субъектным людям. К тем, которые призваны идти впереди. А не к массам вот этим, которых миллионы и которые сами не знают, чего они хотят. Когда мы говорим о том, какие у нх системы: хищнические там, биологические, - это всё туфта. Это всё поправимо.

Всё зависит от элиты. От тех, кто берет на себя ведущие функции. Поэтому апеллировать нужно не к миллионам, а к единицам. Ну, десять, двадцать человек определяют любую партию, любое общество и так далее. Это не интеллектуалы какие-то особые, а волевые, нормальные люди, пассионарии. Как у Чингисхана были.

Теперь насчет того, что надо консервировать. Конечно, надо относиться к народу, к населению так же, как родители относятся к детям. То есть пытаться их не только социализировать, но и субъектизировать, выработать у них критическое, субъектное отношение к себе самому и к окружающему миру, зарядить их на конкуренцию, на такое соперничество: не биологическое, а более высоких порядков. Так, как делали все ныне прорывающиеся страны. И в этом плане консервировать нужно прежде всего то, что недвижимо. Движимое: сегодня один народ, завтра другой – это всё десятое. А недвижимое – это прежде всего территория. Значит, нужно консервировать прежде всего свою территорию, свой ареал. Это то, что нам от предков досталось, куда предки вложили свои кровь и пот, так? Вот это наше. Это наша сфера влияния, это то, что в геополитическом императиве вложено. Это Евразия, это наше родное, и от этого мы ни в коем случае не должны отказываться, от этих громадных территорий. Мы здесь должны быть хозяевами.

И последнее. Конечно, надо само собой консервировать, лелеять, развивать те семена, те коды, которые в нас заложены предками. Это прежде всего язык, культура и так далее. Это – святое, конечно. И вот, вооружившись всем этим геополитическим императивом, волей к экспансии, без которой тебя затопчут и разотрут так, что ты не будешь уже существовать, нельзя говорить, что нам одна шестая – не по силам. Нам шесть шестых должно быть мало, так? Нас должно хватить на всю Вселенную – вселенский должен быть такой зов. Чем выше метим, тем большего достигнем здесь. Вооружившись всем этим, нам к рассыпавшейся русскоговорящей биомассе нужно относиться как организаторы, как творцы. Но это не является идеологией консерватизма.

 

МИЛИТАРЕВ. Теперь я могу сформулировать, что меня разделяет практически со всеми вами. Главное отличие я уже подчеркивал. По большому счету, во мне с детства присутствует некий демократический идеализм. Не зря я себя лет десять называл – без особых к тому оснований – социал-демократом. Я в определенном смысле уверен в первенстве некоторых прав человека.

Другое дело, что права эти для меня совершенно нелиберальные – я уверен в праве человека на труд, на достойную жизнь, но, по большому счету, я вижу, что практически, за редким исключением, - при том, что все мы единомышленники как националисты и патриоты, - все гораздо большие реалисты и прагматики, чем я, и в этом смысле я на вашем фоне выгляжу этаким прекраснодушным Мартовым на фоне Владимира Ильича.

Это при том, что, между нами говоря, умирать я не готов, а убивать вполне готов, если по-честному и нужно, миллионы. Но при этом должны быть святые цели, а не чистая витальность. Ради справедливости и свободы вполне можно грохнуть десяток миллиончиков жлобов и людоедов.

 

Товарищ, 9.01.08