Журнал «Золотой Лев» № 137 - издание русской консервативной мысли

(www.zlev.ru)

 

Г. Бордюгов

 

Октябрь 1917 года в пространстве памяти

В момент совершения революции о ней мало говорят - ее делают, зато потом о ней только и говорят, особенно по праздничным датам. Постепенно разговоры переходят в воспоминания, а даты становятся юбилеями. Каждое десятилетие оказывается знаковым, обрастает символами и обставляется ритуалами. Однако исторические юбилеи обладают известным коварством. Каждый раз герои и антигерои, победы и постыдные страницы празднуемого события в пространстве памяти расставляются особым образом. И чем дальше, тем лучше видно желание того или иного режима власти извлечь из торжества как можно больше для своей актуальной политики. Те или иные смысловые акценты и визуальные образы, порядок действ и зрелищ составляют своеобразную партитуру, по которой можно услышать, прочесть и понять конкретное время.

Каждое десятилетие Октября, как это ни странно, заново раскрывало 'тайну' российских революций вообще и большевистских устремлений в частности. Эта 'тайна' заключена в страсти к крайности при свержении и захвате власти, вере и надежде, что одним махом, разом, одномоментным напряжением сил, прорывом можно решить все проблемы, разделаться с нежелательным старым и быстро, тут же создать новое, оказаться в светлом будущем.

К первому десятилетию революции было приурочено принятие первого пятилетнего плана, выполнение которого позволило буквально скачком совершить индустриальную модернизацию и изменить социальную структуру общества.

В год второго десятилетия было решено не только устроить массовую политическую чистку, но и путем репрессивных операций НКВД ликвидировать те 'элементы', которые нарушали политическую и социальную гомогенность, вообще устранить любые препятствия для создания однородного, надежного, 'правильного' народа. Третье десятилетие Октября должно было ознаменоваться принятием новой Программы ВКП(б), стержень которой составляло заявление курса на построение за 20-30 лет коммунистического общества. 40-летие однозначно соединилось с прорывом страны на космические просторы, 50-летие - с косыгинскими реформами, призванными коренным образом изменить экономику страны, 60-летие - с переходом к общенародному государству, созданием новой общности 'советский народ', построением 'развитого социализма' как плацдарма для нового рывка. Даже последний в СССР 70-летний юбилей революции прошел под лозунгом 'ускорения'. Власть не избежала нетерпения даже в 1997 году, обещая скорое возрождение страны. А в год 90-летия Октября 'Единая Россия' удивила электорат 'Планом Путина', рассчитанным на десять лет.

Юбилейные даты всегда сопровождались и размышлениями о причинах отклонений от первоначальных замыслов творцов революции, но главное - указанием на конкретное лицо или группу лиц, виноватых в этом. Подобным ворошением прошлого занимались и власти предержащие, и их оппоненты. Одним из первых, кто это сделал, был Лев Троцкий, заявивший на одном из заседаний Политбюро, что именно Иосиф Сталин окончательно выставил свою кандидатуру на роль 'могильщика партии и революции'. Легендарный разведчик-антифашист Леопольд Треппер, увидевший Москву в 1937 году, возложил вину за то, что 'яркие отблески Октября все больше угасали в сумеречных тюремных камерах', что 'выродившаяся революция породила систему террора и страха', а 'идеалы социализма были осквернены во имя какой-то окаменевшей догмы', на всех, кто не восстал против зловещей сталинской машины. Этот приговор Треппер распространял и на себя. 'Шестидесятники' обвиняли сталинистов. Постмодернисты - 'шестидесятников', прежде всего за то, что они противостояли тоталитаризму изнутри, хотя, только будучи вне его норм и структур, вне всей его парадигмы, в другом контексте можно было преодолевать этот режим. А Дора Штурман обвинила вообще всю советскую интеллигенцию как 'круг, вынужденный десятилетиями подвизаться на <...> идеологической барщине' и подверженный вследствие этого 'отвращению ко всякой тенденциозности', 'апологии неопределенности и недействия', 'все уравнивающей иронии и беспечной игре словами'.

Октябрь умер. Но умер ли? Или, может, обратился в призрак, подобный тени отца Гамлета, который продолжает посещать нас, словно бы уверен, что умер не своей смертью?

 

1918: 'Красная Пасха'

 

Первая годовщина Октября невольно замеряла устойчивость нового режима и его способность внушить пролетариату уверенность в конечном успехе революционного дела. Проверялось и умение сотворить новый праздник с новыми ритуалами и обрядами при соблюдении 'серьезности и строгости', поскольку 'кровопролитная борьба' за победу революции еще не была закончена.

В юбилейные дни Ленин четырежды выступал перед различными аудиториями, рассказывая о триумфальном шествии Советов. Но лишь однажды он признался во 'множестве ошибок' новой власти. Горькие слова прозвучали на немногочисленном митинге-концерте ВЧК, и вина за ошибки была возложена на саму ВЧК. Не вспоминал Ленин в своих агитационных речах о разгоне Учредительного собрания, перипетиях выхода из одной войны (путем заключения 'похабного мира' с Германией) и вступления в другую, более страшную, - Гражданскую. В сторону отодвинулись и воспоминания об угрозе раскола 'верхов' большевистского руководства, а также заговорах, изменах и предательствах. Не была затронута и тема страшного лета 1918 года, когда в результате массового террора как способа управления власть буквально зависла на волоске, когда ход военных операций мог оказаться абсолютно иным и впору было думать об уходе в подполье при белой диктатуре.

В памяти наверняка возникали и моменты, затрагивавшие вождей революции не только как политиков, но и как обыкновенных людей - со всеми их сильными и слабыми сторонами. Вряд ли Ленин остался равнодушен к оценкам и угрозам простых людей, которые он обнаруживал в письмах в свой адрес: 'Я считал тебя подкупленным германцами'; 'Твой труп растащат по Москве, как труп Самозванца'. Непросто было отвечать и на адресованные лично ему вопросы гражданина Шевцова: 'почему 'диктатура пролетариата' на местах выродилась в диктатуру низов преступного типа на местах?'; 'почему не дано право критики распоряжений и декретов ЦИКа, Совнаркома, Совдепов?'; 'почему дело продовольствия не передается самому пролетариату?'; 'почему даже в великий день годовщины Октябрьской революции не дано никаких реальных, кроме митингов, флагов, песен, фейерверков, Ваших портретов, подачек и хождений, никаких реальных прав и возможностей <...> пролетарским слоям без страха перед чека, перед обысками, связанными со злоупотреблениями, без голодовки?' 'Наконец, - продолжал Шевцов, - и это главное, почему все советские работники не подведены под одну линию в смысле окладов жалования? <...> И почему вхождение в Р.К.П. связано теперь с огромной и нудной проволочкой? <...> Я прямо констатирую - Р.К.П. на местах превратилась в противно-замкнутую и отвратительно-самодержавную касту'.

Это не единичное настроение в предъюбилейные и юбилейные дни. Довольно часто можно было услышать: 'Что тут праздновать?' Однако большевики решили отметить первую годовщину Октября. Поводы к этому они видели в остановке наступления белых и чехов на востоке Центральной России, окончательном проигрыше войны Германией и распаде Габсбургской империи, произошедших в Центральной Европе демократических революциях, опрокинувших старый порядок.

План октябрьских торжеств, представленный Луначарским, воспроизводил эмоциональную атмосферу Октябрьской революции: борьба, победа и упоение победой. Настроение сначала нарастает, затем достигает наивысшей точки, и все заканчивается всеобщим весельем. В тон наркому просвещения Зиновьев, перефразируя замечание одного крестьянина, назвавшего Октябрь 'Пасхой рабочего класса и беднейшего крестьянства', выразил надежду, что празднование 'красной Пасхи' пройдет великолепно. К тому же Москва объявила 7, 8 и 9 ноября свободными днями.

Новый праздник сопровождался переформатированием визуальных образов памяти, прежде всего маскировкой или устранением символов старого режима. Крупные скульптуры и царские эмблемы на зданиях закрывались красными полотнищами или декоративными панелями. Большинство новых названий улиц и площадей, а также мостов и зданий славили революционных героев, события или институты, рожденные революцией. В Петрограде Невский проспект стал проспектом 25 октября, Литейный - проспектом Володарского, Суворовский - Советским, Дворцовая площадь - площадью Урицкого, Знаменская - площадью Восстания.

В старательно очищаемом для торжества пространстве памяти не обошлось без дискуссий о том, как надлежит обозначить главного культурного героя. С самого начала, как выяснил американский историк Александр Рабинович, петроградские власти рассматривали празднование первой годовщины Октябрьской революции как возможность доказать, что именно 'Красный Петроград', а не Москва является флагманом мировой социалистической революции. Отчасти эта претензия была продолжением векового соперничества между двумя столицами, которое обострилось в середине марта, когда советское правительство в спешке бежало из Петрограда в Москву. Однако ЦК большевиков в Москве едва не расстроил планы Петрограда по утверждению в ходе праздника своего первенства, назначив сначала на 5-е, а затем на 6 ноября открытие Шестого Всероссийского съезда Советов в Москве, чтобы обеспечить Ленину общенациональную трибуну для изложения его взглядов на изменившиеся в связи с неожиданно скорым окончанием мировой войны международное положение Советской России и ее насущные военные задачи. Зиновьев и Луначарский попытались перебить московский 'козырь', пригласив представителей всех Советов России на торжества в Петрограде.

6 ноября в полночь, как писали газеты, громовые залпы салюта из пушек Петропавловской крепости возвестили о начале празднования первой годовщины Октябрьской революции в Петрограде. А вечером торжественное заседание Петроградского Совета, на котором присутствовали видные зарубежные социалисты, официальные правительственные и партийные лица, избранные представители советских и профсоюзных организаций, завершилось исполнением 'Реквиема' Моцарта, и Григорий Зиновьев воспользовался этим, чтобы почтить память отдавших жизнь за дело революции.

С не свойственной ему откровенностью он посетовал на то, что так мало было сделано для рабочего класса в первый год советской власти. 'Мы не сумели еще одеть рабочих. Они оборванны, и на их лицах печать голода, их женам и детям тяжело', - признавался он. Однако великое достижение советской власти состояло в том, что она разбудила 'братьев-пролетариев' во всем мире.

Празднование первой годовщины Октября действительно было особенным - хотя бы уже потому, что советская власть продержалась значительно дольше знаменитой Парижской коммуны. Но если одним казалось, что Русская революция становится началом новой эры, то другие понимали, что еще реально повернуть события назад и следующей годовщины может не быть.

 

1927: а как было при царе?

 

Прошедшие после революции десять лет многому научили людей. Среднее и старшее поколения прошли суровую школу Гражданской войны и 'военного коммунизма', пережили голод 1921-1922 годов. В стране выросли люди, которые не знали капиталистической фабрики и эксплуатации, социального и национального угнетения, не слышали с учительских кафедр рассуждений 'о Боге, царе и отечестве'. Коммунисты, число которых увеличилось с 23,6 тысячи в начале 1917-го до 1147 тысяч в 1927-м, стремились изменять домашний быт, отбрасывали старые церковные обряды. Возросшая динамика жизни объяснялась и тем, что, по данным демографической переписи 1926 года, 51,8% населения страны составляли люди в возрасте до 24 лет. Подавляющее их большинство по своей идеологической направленности стояли на позициях Советов. Обследования 120 тысяч советских школьников указывали на то, что 97% из них, в значительной мере выражавшие настроения своего взрослого окружения, имели, безусловно, советскую ориентацию - 'Советская власть лучше другой власти'. Лишь 3% школьников выдвинули требование 'изгнать коммунистов', 'вернуть прежнюю власть'. Определенной проверкой нового отношения к государству стали разрыв отношений с Англией и убийство в Варшаве советского полпреда Петра Войкова, случившиеся в 1927 году. Со всех концов Советского Союза хлынул поток резолюций рабочих собраний и крестьянских сходов, в которых сообщалось о готовности дать отпор врагу и по первому зову советской власти выступить на ее защиту. Крестьяне многих деревень говорили: 'Поражение равносильно возврату старого режима'.

Однако вряд ли разделяли эти настроения 7,7% в городах и 3,3% в деревнях жители старше 18 лет, которые были лишены избирательных прав как нэпманы и кулаки, служители религиозных культов и бывшие помещики, чиновники, офицеры белых армий, агенты царской полиции и жандармерии. В стране насчитывался почти миллион безработных, их число быстро увеличивалось - и уже не по вине 'царизма и Антанты'. Далека от своего завершения была секуляризация советского общества, начатая отделением школы от Церкви и Церкви от государства. Неоднородность среды, многоукладность жизни, различия в духовном облике определяли отношение к Октябрю и рожденной им власти, культуру воспоминаний о революции.

Сравнение нового и старого режимов составляло, пожалуй, основное противоборство в пространстве памяти об Октябре. С новым строем связывались обучение грамоте 10 миллионов взрослых, строительство первых гигантов индустрии - Сталинградского тракторного завода, Туркестано-Сибирской железной дороги (Турксиба) и Запорожской электростанции (Днепрогэса), выдвижение грандиозных задач в первом пятилетнем плане. Не случайно на заочном 'митинге' читателей, устроенном 'Крестьянской газетой' в честь 10-летия советской власти, довольно типичными были такие высказывания: 'Теперь хочется сказать и про нашу деревню, как она стала неузнаваема за десять лет революции. При царизме она наполовину была с черными избами, а теперь все 45 домов с белыми печками. <...> Школа в нашей деревне открыта <...> и теперь неграмотных в нашей деревне почти нет. <...> Также у нас уже 5 лет открыт красный уголок и два года открыты детские ясли'. Или: 'Советская власть наша, из нас, мы видим, что она изо всех сил стремится устроить жизнь трудового народа лучше, только на правильный путь никак не нападет, а ищет, мы видим, что ищет день и ночь, и мы верим, что найдет, сама жизнь укажет'.

Но, судя по другим письмам, существовали и иные критерии сравнения старой и новой властей. Главный из них - правда: 'нужна правда', а не 'зажимание рта'. Предложение Калинина выступить на митинге и тем, которые осмелятся сказать, что при царе было лучше, чем теперь, принял крестьянин из Ярославской области Еличев (и его письмо было опубликовано): 'Я должен сказать, что при царе было гораздо лучше поставлено торговое дело и сбыт сельскохозяйственных продуктов. Там была конкуренция, там крестьянский рубль шел таким же, как и торговый рубль, а не полтинником, как теперь'. Вызов Калинина принял и Поляков из Калужской области, затронувший другие темы: 'А что, разве нет новой советской религии? Есть, и мощи есть, или, вернее, существует новое идолопоклонство'. Автор письма уточнял, что под мощами подразумевается Мавзолей Ленина и под идолопоклонством - огромное количество новых памятников. А в заключение предлагал: 'Лучше бы на затраченные на это средства у нескольких десятков человек ликвидировать неграмотность. Это было бы лучшим памятником Ленину и притом же шаг по пути к строительству социализма'.

В ходе обсуждения итогов прошедшего десятилетия были обозначены явления, корни которых находились уже в советской действительности. О коррумпированности госаппарата, об опасности 'перерождения' части политических работников и руководителей, об усилении 'психологии покоя' свидетельствовали нашумевшие 'астраханское дело' и 'смоленский гнойник'. Результатом постоянного внушения рабочим идеи об их авангардной роли и представления о том, что они являются фундаментом советского государства, стало 'пролетарское чванство'.

Нараставшая напряженность в нэповской экономике, прокатившиеся по стране слухи о войне, вызванные пробной мобилизацией в августе 1927-го, привели к массовой закупке товаров про запас, активизации черного рынка и спекуляции. В этом контексте появляются прямые обвинения в адрес власти, прозвучавшие, в частности, в письме Степанова: 'Не вы дали крестьянам землю, а крестьяне вам дали власть, чтобы вы крестьянами управляли и заботились о них.

А вы правда позаботились. Для себя устраиваете лучшее благополучие и удобства, а с крестьян последнюю рубаху сняли. Вы себя обеспечили 7-часовым рабочим днем, а за крестьянина забыли, что он работает цельные 18 часов'.

В симптомах начавшегося хлебозаготовительного кризиса, способного сломать нэп, некоторые проницательные люди увидели грядущую гибель 'всего нового строя молодой республики'.

Не случайно в пространстве памяти этого времени высветились прежние революционеры: 'Зачем выбросили из партии работников Троцкого, Каменева, Зиновьева и других? <...> А потому, что они не способны плутовству. <...> Троцкий весь фронт держал, и все его пропало. Нет, он свое обратно все возьмет'.

Такие настроения фиксировались, конечно, в закрытых партийных письмах и сводках ОГПУ. Сразу после смерти Ленина вокруг истории революции и ее центральных фигур развернулась нешуточная борьба. В юбилейном году тенденции к управлению памятью проявились довольно отчетливо. Сначала упразднили 12 марта как праздник в честь Февральской революции. А постановление ЦК ВКП(б) 'Об ознаменовании 10-летия Февральской революции' было принято в 1927-м только для того, чтобы опровергнуть расхожие представления о Феврале как об 'истинной', 'славной', 'бескровной', 'народной' революции. Одновременно стали громиться кадетская, меньшевистская и другие эмигрантские версии Октябрьского переворота. А после принятия постановления ЦК 'О подготовке к празднованию 10-летия Октябрьской революции' фронт критики был повернут против Зиновьева (его книги 'Ленинизм') и Троцкого ('Уроки Октября'), которые якобы объединились 'на почве отрицания социалистического характера' революции. В директивном порядке были определены задачи для партийных ученых - опровергнуть идеи о незрелости и отсталости России, ее неготовности к революции и строительству социализма, доказать историческую закономерность Октябрьской революции и роль пролетариата как ее авангарда. Мощный удар наносился и по вышедшему из подполья 'термидору', названному Троцким 'особой формой контрреволюции' с буржуазной направленностью.

К борьбе с инакомыслием власть подключила и ОГПУ. Его работники начинают охоту за молодыми активистами с рабочих окраин, выходящими по вечерам с самодельными плакатами 'Назад к Ленину', 'Выполним завещание Ленина'. Для этих рабочих Ленин еще не мифическая фигура и не название города революции - Ленинград, а мерило верности принципам Октября. Это раздражало советских чиновников. Главлит, к примеру, считал, что пролетариату не нужны книги философские, а тем более религиозные. Ни в коем случае не допустимы книги, в которых высказываются пессимистические взгляды на судьбу рабочего класса и трудящегося большинства, а также романы, посвященные изображению исключительно любовных переживаний. Все утопические романы, не отдающие будущего в руки пролетариата, также считаются недозволенными. Что же тогда нужно пролетариату? Специальная инструкция для цензоров отвечала на это прямо: пролетариату нужна уверенность в лучшем будущем ('смотри веселей'), твердое сознание победы рабочих, обличение язв капиталистического строя и европейского общества, реализм, атеизм. Выходящая в Париже эмигрантская газета 'День' сравнила новый главлитовский документ с 'Индексом святейшей инквизиции' (список запрещенных книг, издававшийся с 1559 года и аннулированный лишь в 1966 году).

Новые установки получает от ЦК и Наркомпрос - отграничиться от популярной культуры (а значит, от остального мира), изгнать из советской культуры все упадочническое западное.

В 1927 году был пересмотрен даже характер работы сатирико-юмористических журналов. Отныне они должны были следовать двум главным направлениям. Во-первых, бичеванию пережитков старого строя и быта, предрассудков, мещанства, обывательщины. Во-вторых, разоблачению враждебной пролетариату идеологии внутри и за пределами СССР. Впрочем, вскоре на одной дискуссии в Политехническом музее прозвучит: 'Сатира нам не нужна. Она вредна рабоче-крестьянской государственности. <...> Понятие 'советский сатирик' так же нелепо, как понятие 'советский банкир' или 'советский помещик'.

К 7 ноября 1927 года, по словам современников, обстановка в Москве и Ленинграде была накаленной. Распространились слухи об альтернативной праздничной демонстрации, которую готовит оппозиция.

В 10 часов утра на Мавзолей Ленина поднялись руководители страны. Перед войсками прогарцевал 'первый красный офицер' Клим Ворошилов. После военного парада по Красной площади начали движение колонны демонстрантов. В это же время совсем недалеко от Кремля началась и контрманифестация, в которой участвовали рабочие крупнейших предприятий, студенческая молодежь и курсанты высших военных учебных заведений. Она была жестоко разогнана милицией и подготовленными 'пьяными хулиганами', выкрикивавшими лозунг 'Бей жидов-оппозиционеров!'. В Ленинграде участников альтернативной демонстрации конные милиционеры крупами лошадей сталкивали в Лебяжью канавку, а на Марсовом поле притаившиеся в подворотнях хулиганы забрасывали манифестантов камнями. Их действия координировал лично Сергей Киров.

Обо всем этом запрещалось писать. В газетах сообщалось только о красивых, хореографически аранжированных торжественных шествиях, которые напоминали об Октябрьской революции. Анатолий Луначарский объяснял этот формат так: 'Если организованные массы проходят шествием под музыку, поют хором, исполняют какие-нибудь большие гимнастические маневры или танцы, словом, устраивают своего рода парад, но парад не военный, а по возможности насыщенный таким содержанием, которое выражало бы идейную сущность, надежды, проклятия и всякие другие эмоциональности народа, то те, остальные, неорганизованные массы <...> сливаются с этой организованной целиком, и, таким образом, можно сказать: весь народ демонстрирует сам перед собой свою душу'.

Внимание общественности фокусировалось на массовых инсценировках 'Взятие Зимнего дворца', 'Гимн освобожденного труда', 'К мировой коммуне'. Одна из распространенных инсценировок распадалась на шесть частей: парад - демонстрация производительных сил; перекличка заводов; интермедия - гигантские фигуры спеца-вредителя, пьяницы-прогульщика, бюрократа, хулигана, разгоняемые рабочими; рост кадров и симфония труда; военная опасность - заводы вырабатывают танки, появляется красная кавалерия; обещание рабочих выполнить пятилетку и апофеоз. В целях ритмизации масс использовались шумовые оркестры. Целые колонны, играя на губных гармошках, расческах, свистках, трещотках, ударных инструментах (металлических тарелках и тамбуринах), балалайках и флексатонах, тянулись вдоль улиц, поддерживаемые проезжающими мимо 'радиоавтомобилями'. Программа колонн была при этом ориентирована на исторические события, происшедшие на местах, которые они как раз миновали.

Колонны грузовых машин везли декорации кораблей, зданий, промышленных комплексов. Световые диаграммы с показательными кривыми продуктивности, помпезные электромеханические инсталляции с кинематографическими и световыми проекциями, а также пиротехнические эффекты свидетельствовали о достижении уже в 1927 году намеченной цели: 'Больше техники, меньше человеческих ресурсов'.

В такой праздничной атмосфере, вероятно, забывались все трудности и невзгоды. Тревожные чувства отодвигались - по крайней мере в рабочей среде - уверенностью в том, что партия придумает 'какой-нибудь зигзаг', чтобы поскорее прийти к 'заветной цели'. Ни о каком реверсе речь уже не шла. СССР как новое государство способен был строить 'социализм в одной стране'.

 

1937: 'Сталин виден даже из Мадрида'

 

Если судить по официальному образу того времени, к 20-летию Октября в стране установилось спокойствие, связанное с ликвидацией классовых врагов, очищением от вредителей, двурушников, троцкистов. Целый ряд фактов выстраивался как подтверждение реализации революционных устремлений. По объему валовой продукции СССР стал второй державой в мире. В 1937 году собрали рекордный урожай. Завершился переход к всеобщему обязательному начальному образованию. В советских вузах обучалось больше студентов, чем в Англии, Германии, Франции, Италии и Японии, вместе взятых. Как демонстрация мощи страны воспринималось прохождение первых судов по 128-километровому искусственному каналу Москва-Волга. 'Сухопутная' Москва стала портом трех морей: Балтийского, Белого и Каспийского. В июне-июле 1937-го весь мир потряс полет экипажей самолетов Валерия Чкалова и Михаила Громова из Москвы через Северный полюс в Северную Америку. Этими двумя перелетами из Европы в Америку были установлены два мировых рекорда беспосадочного полета - по прямой и ломаной линиям. На Северном полюсе открылась первая советская научно-исследовательская станция. И в основе всего этого - героический труд пролетариата и крестьян, представленных в величественной скульптуре Веры Мухиной 'Рабочий и колхозница', венчающей советский павильон на открывшейся Всемирной выставке в Париже.

Но все это - на поверхности событий. То, как выстраивался проект памяти об Октябре по-сталински, свидетельствует о политической нестабильности ситуации. Власть по-прежнему не оставляла тему сравнения нового строя и старого строя. Дореволюционная Россия в пропаганде подавалась как страна бесправия и произвола, с царем - 'коронованным жандармом'. На этом фоне главный культурный герой памяти - большевистская партия Ленина-Сталина - приобретала религиозно-мифологические черты. Она, высвободившая народ из рабства, - в центре 'священной истории', со своими 'канунами' в виде 'революционных событий 1905 года' (действа, дублирующие 'главное' свершение и предваряющие его), своими демиургами и пророками, подвижниками и мучениками, своими ритуалами и обрядами.

Октябрьская революция, естественно, представала в соответствии с универсальной схемой космогонии как акт творения нового мира, и, конечно, дальнейшая история связывалась с постоянной борьбой за чистоту с демонами, внутренними и внешними ('продолжение классовой борьбы'), с 'эпохой битв' (война с белыми армиями и интервентами). Сталин в этой идеологии - не просто продолжатель Ленина, а как бы его перевоплощение: 'Сталин - это Ленин сегодня'.

Под стать новым мифологемам и письмо Долорес Ибаррури из революционной и сражающейся Испании: 'Нам теперь смешны клюв и когти двуглавых птиц. Ибо сейчас на кремлевских башнях сияют красные звезды, символ нового мира. <...> Библейские легенды говорят о звездах, которые объявились и повели древних волхвов. Звезды Кремля излучают свой блеск сквозь тьму капиталистического ада, рассеивая лживые сказки церкви'.

Уподобление истории природе нашло отражение в каноническом 'Кратком курсе' истории ВКП(б), который появился огромными тиражами в 1938 году. В нем странным образом смешались мифы о партии и определения, претендующие на научность. Февральская революция окончательно идентифицировалась как 'буржуазно-демократическая', Великая Октябрьская - как 'социалистическая'. Демоны обрели свои определения: Зиновьев и Каменев - 'штрейкбрехеры революции'; Бухарин, Рыков, Томский - 'правые капитулянты'. Троцкий же склонялся на все лады. Покинувший страну летом 1937-го Вальтер Кривицкий рассказывал Льву Седову, что Сталин кроме борьбы с троцкизмом ни о чем другом не думает, что для него не существует других вопросов. Хорошо ли, плохо ли человек ведет работу - не важно. Важно, борется ли он с троцкизмом.

Новые акценты определяли всю издательскую, научную, художественную деятельность. Главлит на целый год задержал публикацию отрывка повести Алексея Толстого 'Оборона Царицына' на основании того, что в ней дается неправильная трактовка фигуры Троцкого в начале 1918 года, преувеличивается роль и неправильно освещается позиция Троцкого в вопросе о Брестском мире и в деле организации Красной армии. Сталин лично вмешался в сценарий кинофильма 'Великий гражданин'. В письме Борису Шумяцкому он указал на то, что представители 'оппозиции' выглядят как более старшие физически и в смысле партийного стажа, чем представители ЦК. На любой период истории распространялась и другая сталинская установка: 'Дело надо поставить так, чтобы борьба между троцкистами и советским правительством выглядела бы не как борьба двух котерий (от фр. coterie - сплоченный кружок, группа лиц, преследующая какие-либо общие цели. - Г.Б.) за власть, из которых одной 'повезло' в этой борьбе, а другой 'не повезло', что было бы грубым искажением действительности, а как борьба двух программ, из которых первая программа соответствует интересам революции и поддерживается народом, а вторая противоречит интересам революции и отвергается народом'. Хотя все юбилейные торжества осеняли ленинский и сталинский профили, в подаче взаимоотношений вождей произошли явные смещения. Сквозной линией киноленты Алексея Каплера и Михаила Ромма 'Ленин в Октябре' (картина впервые была показана участникам торжественного собрания 6 ноября в Большом театре) стало постоянное обращение Ленина к Сталину: вождь революции все время советуется, встречается, переписывается с ним. После возвращения из Финляндии первое свидание Ленина со Сталиным (Надежда Крупская довольствуется лишь письмом). Описание этой встречи в 'Правде' весьма многозначительно: 'Четыре часа длится она. Лишь поздней ночью расстались Ильич и его великий сподвижник. <...> Лестница деревянного дома, слабый свет. Ленин и Сталин. Прекрасное мужественное объятие'.

Еще дальше пошел Михаил Кольцов, написавший в юбилейном номере той же 'Правды': 'Сталин виден даже из Мадрида'. 'Он виден всему миру, он виден отовсюду, где людям хочется лучше жить'. Смысл праздника в том, что 'мы голосуем за Сталина, а мир голосует за нас'.

Планетарный Сталин принимал 7 ноября военный парад и демонстрацию, апофеозом которых стал пролет, несмотря на плохую погоду, более трехсот современных скоростных самолетов и вычерченная в небе самолетами штурмовой авиабригады Военно-воздушной академии надпись: 'XX лет СССР'. Поразили и новые акробатические элементы спортивной части шествия. Огромное 'человеческое колесо' с постоянно перекувыркивающимися, запряженными в одно колесо людьми должно было показать совершенство социализма.

Если внимательно присмотреться к групповой фотографии членов Политбюро, стоящих на Мавзолее, то трудно не заметить, что в самом центре находится улыбающийся Николай Ежов и значительно правее - сам Сталин. Уже четыре месяца под оперативным руководством Ежова в стране шли масштабные репрессии, направленные на окончательное решение проблемы внутренних врагов страны, то есть на профилактическую социальную чистку в предвоенной ситуации. Она соединила в себе цепочку секретных операций, проведенных в 1937-1938 годах и позднее названных 'Большим террором'.

Наибольшую известность получила чистка политическая - так называемая кадровая революция, которая началась еще осенью 1936 года. Хозяйственные руководители и партработники, военные, писатели и ученые, советская элита, представители которой оказались на скамье подсудимых во время знаменитых московских процессов, собственно, и сформировали первоначальное представление о жертвах террора. За рубежом в среде демократической интеллигенции возникло даже беспокойство по поводу существования в СССР антисталинского заговора. Стефан Цвейг писал Ромену Роллану: 'Какой-то рок, какая-то метафизическая воля приводят людей к ослеплению. Так, в Вашей России Зиновьев, Каменев, ветераны Революции, первые соратники Ленина расстреляны, как бешеные собаки. <...> Вечно та же техника, как у Гитлера, как у Робеспьера: идейные разногласия именуют заговором'.

Однако ключевое измерение террора было связано с выполнением операции по оперативному приказу НКВД за №00447, утвержденному Политбюро и лично Сталиным. Этот 'приказ смерти' определил 'целевые группы' террора и представил их в проскрипционных списках. Среди традиционных групп 'враждебной' системы ('бывшие кулаки', 'члены антисоветских партий', 'участники повстанческих, фашистских, шпионских формирований', 'церковники' и др.) появилась новая категория - уголовные преступники (бандиты, грабители, воры, контрабандисты, аферисты и т.д.). В ноябре 1937-го активность конвейерной юстиции 'троек' достигла апогея. В результате только одной этой операции в 1937 году были арестованы 555641 и осуждены 553362 человека. Из них 239252 приговорены к смертной казни, остальные - к заключению.

И что удивительно, все это легитимировалось призывами ЦК ВКП(б) к 20-летию Октября, ставшими обязательной частью праздничного ритуала. В соответствии с ними сталинская Конституция СССР была 'итогом борьбы и побед Великой Октябрьской социалистической революции', 'победившего социализма и подлинного демократизма'. И здесь же другой тезис требовал: 'Искореним врагов народа <...> шпионов и вредителей, наймитов иностранных фашистских разведок! Смерть изменникам Родины!' Все это обращалось к массам, которым был гарантирован 'подлинный демократизм'.

 

1947: в поисках новой великой цели

 

Великая Победа в Отечественной войне заново освятила идеалы революции и стерла классовые обиды и все иные предвоенные и военные просчеты и ошибки власти. Писательница Мариэтта Шагинян сравнивала атмосферу, царившую в то суровое и трагическое время, с воздухом 'октябрьских, тех особых дней'. Насколько правомерно такое сравнение, как соотнести его с тем, что выигранная война стала аргументом в оправдание созданной системы? Логика здесь такая: пусть даже Сталин делал все неправильно, но поскольку его модель общественного устройства обеспечила победу над фашизмом, то уже хотя бы по одному этому она была целесообразна. И уже не важно было, что при строго документальном подходе обнаруживалось, что система, которая, казалось бы, создавалась для ведения войны и оправданием которой во многом было ожидание грядущих битв, - эта система в первые же недели и месяцы обнаружила свою недееспособность, и понадобилось включить совершенно иные механизмы управления страной.

Знаменитые военные парады 7 ноября 1941 года и 24 июня 1945 года, когда к Мавзолею Ленина были брошены штандарты и знамена поверженного Третьего рейха, навсегда соединили в пространстве памяти Октябрь и Победу. Теперь одна духовная опора общества поддерживала другую. Даже эмигрантская Россия, поставив в 1942 году вопрос о том, были ли большевики органическим эпизодом русской истории, связывала ответ с признанием Октябрьской революции настоящей революцией. В статье 'Правда о большевизме' Павел Милюков писал: 'Нельзя за разрушительной стороной русской революции не видеть ее творческих достижений. Мало того: это значит игнорировать связь русского революционного творчества с русским прошлым'.

Однако спустя два года после страшной войны различные сводки о настроениях людей фиксировали растущую аполитичность общества. К примеру, не выборы в Верховные Советы союзных и автономных республик волновали людей, а тема продовольственных затруднений, работы коммунальных служб и городского хозяйства. Народ не воспринял с радостью отмену смертной казни в 1947 году, а забеспокоился, что этот шаг станет способствовать росту и без того разгулявшейся послевоенной преступности.

Как это ни парадоксально, но вина за возникавшие трудности сваливалась на ближнее 'начальство'. Верховная власть и ее живое олицетворение - Сталин - находились вне критики. Любые непопулярные решения связывались, как правило, с 'неведением' Сталина либо с некими 'темными силами', которые 'обманывают Сталина'. Разнообразные слухи и глухая тревога не могли не усилиться и по факту отсутствия Сталина на торжественном заседании 6 ноября, военном параде и демонстрации 7 ноября.

В юбилейный год в стране сложилась крайне тяжелая ситуация. Принудительные хлебозаготовки, оставившие деревню без хлеба, сокращение категорий населения, получавших гарантированный минимум продовольствия, нежелание властей расконсервировать государственный резерв, кризис снабжения вызвали голод 1946-1947 годов. Всего по СССР голодали около 100 миллионов человек, от голода и связанных с ним болезней погибли около двух миллионов человек. Все эти факты тогда скрывались властями. Ситуацию могли поправить денежная реформа и отмена карточной системы, готовящиеся правительством, но они были запущены не накануне 30-летия Октября, а лишь в самом конце 1947-го. Боялись предреформенной лихорадки - всплеска спекуляции, злоупотреблений финансовых органов и, конечно, разочарования от неизбежной потери части сбережений. Кстати, все эти опасения подтвердились. Финансовая ситуация стабилизировалась медленно. Но главное, что реформа показала наличие коррупции в ВКП(б). Управление по проверке парторганов ЦК сообщало: 'Некоторая часть руководящих партийных и советских работников оказалась политически и морально неустойчивой, а отдельные коммунисты скатились в болото мелкобуржуазного перерожденчества'.

Безусловно, такие оценки засекречивались. Однако в этом контексте понятно обращение к 'судам чести', которые возникли в 1947 году по поручению Сталина как 'новая форма воспитания' и которые были призваны бороться с инакомыслием и дисциплинировать партийно-государственный аппарат. Будучи выборными органами с правом вынесения общественного порицания, они тем не менее могли передавать дела на то или иное лицо следственным органам. Недвусмысленно в докладе Вячеслава Молотова на торжественном заседании 6 ноября прозвучали угрозы против 'вредителей и шпионов', 'раболепия и низкопоклонства' перед Западом. Снова активизировалась цензура. Осенью 1947-го Главлит доложил в ЦК об изъятии еще 104 вредных книг из библиотек. Получалось, что лишь спустя десятилетия цензоры углядели 'положительное упоминание Троцкого' в книге Василия Князева 'Современные частушки' (1923), 'крайний пессимизм и оплакивание ушедшего дореволюционного прошлого' у Михаила Кузмина в 'Нездешних вечерах' (1921), 'клевету на коммунистическую партию и порнографические сцены' у Ильи Сельвинского в 'Улялаевщине' (1931).

Безусловно, все это представляло малоощутимую угрозу власти. Гораздо серьезнее она восприняла возникавшие по стране конспиративные кружки и группы молодежи. В автобиографической повести Анатолия Жигулина 'Черные камни' рассказывается о Коммунистической партии молодежи, возникшей в 1947 году в Воронеже. Аналогичные кружки возникали в Москве, Ленинграде, Челябинске, Свердловске и других городах. В следственных материалах они проходили как 'антисоветские' и даже 'террористические'. На самом же деле импульсом к их появлению становилось сравнение реальной жизни с памятью об изначальных идеалах Октября, с теми положениями, которые звучали в произведениях Маркса, Энгельса и Ленина, теории социализма. Не случайно поэтому московская группа называлась Союзом борьбы за дело революции. Той революции, в которой нет диктатуры Сталина, нет государственного капитализма, при котором правящая верхушка выступает как коллективный эксплуататор. Идея 'предательства интересов революции' и связанное с ней стремление 'восстановить справедливость' становились конструктивным принципом романтического порыва молодых. Однако расплата была чудовищной - три члена союза были расстреляны, тринадцать - заключены в лагеря на срок от 10 до 25 лет.

Дамоклов меч новой массовой чистки нависал не только над молодым поколением, ищущим правды. Но вряд ли это могло заново скрепить послевоенное общество. Нужна была формула новой великой цели, равной по своей энергии Октябрю. Сталинское окружение понимало это. И, судя по открывшимся в 80-е годы документам, искало эту цель - построение в ближайшие 20-30 лет коммунистического общества. Для определения путей к этой невиданной цели, которая должна была стать стержневой в новой (третьей) Программе ВКП(б), была создана программная группа. В нее вошли Марк Митин и Павел Юдин, Петр Поспелов, Дмитрий Шепилов и Михаил Иовчук, Петр Федосеев и Константин Островитянов, Лев Леонтьев и Отто Куусинен. В отдельных проектах, в частности у последней пары, выдвигались весьма смелые по тем временам предложения, к примеру о необходимости ограничения срока пребывания в партийных и советских выборных органах, о выдвижении нескольких кандидатов на выборах депутатов в Советы всех ступеней. В окончательном варианте проекта новой программы эти предложения приняты не были. Впрочем, и сам проект, уже отпечатанный типографским способом, был сдан в архив, а XIX съезд партии отложен.

Осенью 1947 года в ЦК ВКП(б) и в правительство был направлен проект Генерального хозяйственного плана, рассчитанного до 1965 года - время вступления страны в коммунизм. К этому моменту, то есть через 20 лет, СССР должен был перегнать главные капиталистические страны по размерам промышленного производства на душу населения, а главное, одну третью часть потребляемого народного дохода распределить по потребностям (сначала - хлеб, картофель, а затем - 'почти все' продукты питания). В основу расчетов была положена 'развитая товарищем Сталиным теория о возможности построения коммунизма в одной стране'.

Идея нового скачка, стремление в кратчайшие сроки создать коммунистическое общество, конечно, не считались ни с реальной послевоенной действительностью, ни с желанием людей участвовать в очередном экстатическом действии, навязываемом 'сверху', снова выкладываться на пределе физических возможностей. И здравый смысл взял верх - проект Генплана также был сдан в архив.

 

1957: неоправдавшийся юбилей

 

Возникшая в июне опасность государственного переворота, а с ним и возвращения сталинизма омрачила подготовку к торжествам по случаю 40-летия Октября. Ставились под вопрос впечатляющие успехи, которые были вызваны энтузиазмом людей и освящены ХХ съездом партии: получение в результате освоения целинных и залежных земель казахстанского миллиарда пудов хлеба, организация Сибирского отделения АН СССР и строительство для него научного городка близ Новосибирска, спуск на воду первого в мире судна гражданского назначения с ядерной силовой установкой - атомного ледокола 'Ленин', начало работы в Дубне ускорителя протонов - синхрофазотрона, рассчитанного на энергию в 10 миллиардов электрон-вольт. В юбилейном году повышалась заработная плата низкооплачиваемым рабочим и служащим, сокращался на два часа (без снижения заработной платы) рабочий день в предвыходные дни, увеличивалась продолжительность отпусков женщинам по беременности и родам. Ошеломляющее впечатление на страну и весь мир произвел запуск первого в мире искусственного спутника Земли. Запуск же второго спутника породил необычные определения - 'советская луна', 'новые звезды', которые светят не только на башнях Кремля, но и во всей Вселенной.

Однако попытка членов Президиума ЦК в июне 1957-го кулуарно, втайне от членов ЦК, снять Никиту Хрущева создала удручающую обстановку в стране.

Стремительный созыв пленума и сокрушительное поражение так называемой антипартийной группы не сумели разрядить напряженную политическую атмосферу. И дело не только в судьбе маршала Георгия Жукова. Он, сумевший переломить ход работы пленума тем, что, умело парировав критические замечания Молотова, Кагановича, Ворошилова в адрес Хрущева, перевел разговор в иную плоскость, обвинив их в расправе в 1937 году над военачальниками, через несколько месяцев был снят со всех постов и обвинен в том, что насаждал в армии культ своей личности. Это была благодарность по-сталински.

Росло неверие молодежи, особенно студенчества, в партийно-государственные идеологические установки. Разрыв между мировоззрением молодого и старшего поколений, растущие симпатии к западному образу жизни и западным идеям были продемонстрированы во время Московского фестиваля молодежи и студентов в 1957 году. Под воздействием ХХ съезда, венгерских и польских событий 1956-го по всей стране снова возникали подпольные молодежные группы. Для них 40-я годовщина Октября прошла под лозунгом 'Защитим курс ХХ съезда', в решениях которого они видели возврат к идеалам революции. Члены группы Льва Краснопевцева, возникшей тогда на историческом факультете МГУ, даже после ареста, в лагере, писали объемистый труд для ЦК КПСС, для партийцев с новыми идеями. В исторической части они осуждали декабристов за поспешность и полностью принимали Октябрьскую революцию. В разделе же о современности предлагали провести реформу промышленности с предоставлением прав предприятиям, отправить в отставку Хрущева, а руководство реформами возложить на Алексея Косыгина.

Реагируя и на угрозу ресталинизации, и на растущее разочарование молодежи, понимая, что и сравнения показателей экономического роста СССР с 1913 года уже не производят должного впечатления, Хрущев сделал ставку на заявление перспектив коммунистического строительства и подробное обоснование задачи за 15 лет догнать и превзойти США по объему производства. Этот лозунг, равно как и появление в президиуме торжественного заседания, посвященного юбилею, Мао Цзэдуна, вызвали приступ бурной радости собравшихся в Большом театре. Новая цель, казалось, придавала новый смысл воспоминаниям об Октябре.

 

1967: Октябрь и смена культурного кода

 

Оттепель и такие ее ключевые слова, как 'искренность', 'личность', 'правда', Петр Вайль и Александр Генис сравнивали со второй половиной 60-х годов, когда опора стала видеться в 'родине', 'природе', 'народе'. Все эти слова - однокоренные от 'рода'. Советский народ - 'общность, накрученная на стержень общей идеи и цели' - расслаивался на нации.

Накануне 50-летия революции среди писателей и критиков, группировавшихся вокруг журнала 'Молодая гвардия', вызрела идея использования в своих националистических построениях не только дореволюционных русских духовных ценностей, но и ценностей, принесенных Октябрьской революцией. Ее назвали Великой русской революцией, поскольку совершена она была русским народом, который 'босиком и куда уж как без приварка создал гигантскую индустрию'. Однако, по мнению 'молодогвардейцев', одним из последствий революции стало временное ослабление национальных начал, нигилистическое отношение к национальным святыням, и особенно к деятельности царей, полководцев и Русской православной церкви. Подлинный перелом в этом отношении произошел, по мнению 'русистов', только после 1937 года. Правда, этот вывод был провозглашен не в юбилейные дни, а через три года, в 100-летнюю годовщину Ленина, когда движение русских националистов было практически оформлено, причем не без поддержки части высшего руководства страны.

Новый идеологический поворот совпал с двумя другими тенденциями. Одна из них стала доминировать после 1965 года и была связана с формированием культа Великой Отечественной войны как новой 'подпорки' Октября. Не случайно именно в 1967-м при непосредственном участии Леонида Брежнева открылся памятник-ансамбль героям Сталинградской битвы на Мамаевом кургане в Волгограде и был зажжен Вечный огонь на Могиле Неизвестного Солдата у Кремлевской стены в Москве. Вторая тенденция обнаружилась за год до 50-летия Октября, когда три историка - Евгений Жуков, Владимир Трухановский и Виктор Шунков - выступили в 'Правде' с тезисом о том, что 'никакого периода культа личности не было', что это понятие 'немарксистское, отдает субъективизмом, а стало быть, научно несостоятельное'. Почти одновременно на большом всесоюзном совещании-семинаре идеологических работников в Москве представители Грузии предприняли беспрецедентную попытку реабилитировать Сталина. Секретарь ЦК КП Грузии Давид Стуруа прямо заявил: 'Нас иногда называют сталинистами, но мы не видим в этом ничего зазорного. Мы гордимся, что мы сталинисты. Я - сталинист, потому что с именем Сталина связаны победы нашего народа'.

Слова Стуруа вызвали аплодисменты примерно 70% присутствовавших на совещании. И хотя в традиционных тезисах ЦК к 50-летию Октября в мягкой форме содержалось одобрение решения ХХ съезда по преодолению культа личности, линия на ресталинизацию была очевидна. Примечательно, что это совпало по времени с побегом из СССР дочери Сталина - Светланы Аллилуевой, сменой Владимира Семичастного на посту главы КГБ Юрием Андроповым, распространяемым среди интеллигенции письмом Александра Солженицына о цензурном произволе в литературе. По этому поводу Георгий Владимов писал в президиум съезда писателей: 'Это происходит в пролетарском государстве. Это происходит на 50-м году Революции. <...> И вот я хочу спросить полномочный съезд - нация мы подонков, шептунов и стукачей или же мы великий народ, подаривший миру бесподобную плеяду гениев?'

Подлинная память об Октябре ожила, пожалуй, лишь в одном месте - в театре 'Современник', поставившем пьесу Михаила Шатрова 'Большевики'. В центре спектакля - всего лишь несколько часов, вместивших в себя весть об убийстве Моисея Урицкого в Петрограде, покушение на жизнь Ленина, сообщение о кулацком мятеже в Ливнах и других актах белого террора... Рядом с комнатой, где лежит тяжелораненый Ленин и врачи еще не дают надежды на добрый исход, Совет народных комиссаров под председательством Якова Свердлова принимает решение о красном терроре. Вопрос о прерогативах власти, методах насилия и террора после государственного переворота, который был лишь умозрительной гипотезой для декабристов, шел отдаленным фоном деятельности народовольцев, встает здесь со всей неотложностью и остротой. Дискуссия ведется вокруг таких вопросов: нужна ли новой власти 'слепая ярость массы', что делать с 'нашими уездными Дантонами и Робеспьерами', которые делают 'стенку' основным методом решения всех противоречий, какими будут последствия террора? Один из ключевых пунктов 'правильного' развития революции формулирует Свердлов: 'Гласность действия карательных органов. Публикация всех имен арестованных, всех имен заложников, всех смертных приговоров. Классовый подбор аппарата. Неуклонное соблюдение основного принципа красного террора: это террор класса против класса руками класса во имя класса... Нам не нужны профессиональные каратели'. Примечательной была и реплика Луначарского, который допускал насилие, но утверждал: 'Все-таки истинный социализм может быть насажден в мире не винтовкой и штыком, а только наукой и широким просвещением трудящихся'.

На премьерной афише 'Большевиков', подаренной 'Современником' Шатрову, Олег Ефремов написал: 'Миша, давай и дальше прославлять большевиков'. Это пожелание исполнится, однако, только через 20 лет. До этого надо будет пережить успехи 'развитого социализма', принятие новой Конституции, воспевание Брежнева как главного вдохновителя всех побед страны.

 

1977: главное событие ХХ века

 

60-летие Октября по масштабам празднования превзошло все предшествовавшие юбилеи революции. Под формулировку 'Победа Октября - главное событие ХХ века', выдвинутую Брежневым, подтягивались новые победы СССР - стройки века (БАМ, Атоммаш, КамАЗ), досрочный запуск Усть-Илимской ГЭС, создание сверхзвукового пассажирского самолета Ту-144. За месяц до юбилея была принята новая Конституция, а за день до 7 ноября на Останкинской телебашне на отметке 540 метров впервые был поднят Государственный флаг страны, специально изготовленный из стопроцентной нитронной пряжи. Массовый спортивный праздник молодежи в 'Лужниках', включавший и установление мировых рекордов штангистом Василием Алексеевым, демонстрировал миру, что Москва не случайно избрана столицей Олимпийских игр 1980 года. Все это должно было подтвердить главный тезис доклада генсека на торжественном собрании: 'Мы первыми на земле создали развитое социалистическое общество, мы первыми строим коммунизм'.

Эти слова не воспринимались большинством людей. Их реальные доходы заметно упали, увеличились диспропорции между платежеспособным спросом населения и его товарным покрытием. Внушительных масштабов достигла спекуляция. В руках небольшой группы населения (деятелей 'теневой' экономики) оседали значительные денежные средства. 'Подпольные миллионеры' стали жить открыто, не стесняясь и не боясь.

Неблагоприятные тенденции в экономике совпали с обострением международной обстановки, повышением вероятности ядерного конфликта.

Идеи и цели, вдохновлявшие представителей старших поколений, утрачивали свою значимость. А настроения заметной части молодежи выразил один студент из Челябинска: 'Хочу спросить: почему почти все измеряется деньгами?! <...> Я хочу узнать: есть ли еще что-нибудь святое, кроме денег? Что делать дальше, как жить без идеалов?'

 

1987: последний советский юбилей Октябрьской революции

 

Было невероятно, что у Михаила Шатрова появилась возможность прийти к Ефремову, теперь уже во МХАТ, с новой пьесой об одном лишь дне из тех, что потрясли весь мир. В спектакле под названием 'Дальше... дальше... дальше!' автор вывел на сцену 24 реальных персонажа, стоявших по разные стороны октябрьских баррикад, сместил их во времени, свел в полемике. Обсуждение пьесы Олег Ефремов подытожил такими словами: 'Смысл пьесы для меня однозначен. Пока мы не скажем честно и открыто, что мешало нашему движению, пока не уясним, в чем причины ошибок, неудач и трагедий, мы не сможем двигаться вперед'. В этом же духе на страницах популярнейших 'Московских новостей' рассуждал Юрий Афанасьев: 'Мы еще не в полной мере осознали, почему применительно к перестройке говорим - революция, почему сопоставляем ее историческое значение с Октябрьской революцией. <...> Наше хорошее главным образом в том, что мы стали страной, способной сделать наконец решающие шаги к зрелому полномерному социализму, в том, что мы остались верными революционным идеалам, возненавидев то, что предавало и предает их, что деформировало и деформирует социализм'.

Пространство памяти об Октябре начало организовываться заново. Дискуссии историков и писателей разрушили представление о монолитном единстве большевиков в октябре 1917 года. Критике были подвергнуты старые подходы, которые не давали возможности верно оценить поведение отдельных деятелей революции. Если, к примеру, считать, что Зиновьев и Каменев просто изменники, непонятно, почему после победы революции по предложению Ленина они вошли во ВЦИК. В вышедшей в сентябре 1987 года третьей по счету энциклопедии 'Великая Октябрьская социалистическая революция' были приведены не сотни, а многие тысячи фамилий - полные составы ВРК во всех губерниях, организаторы Красной гвардии, подробные сведения о таких партиях, как кадеты, эсеры, меньшевики. Однако справки на Троцкого, Бухарина, Рыкова, Зиновьева, Каменева были написаны весьма странно, с акцентом на их предшествующие и последующие ошибки, то есть на оценку их деятельности в момент революции накладывалось их будущее.

Неудовлетворенность существующими ответами об Октябре вызвала большой интерес к распространяемой по Москве русской версии изданной в США книги Стивена Коэна 'Переосмысливая советский опыт'. В ней содержалось опровержение основополагающего тезиса 'тоталитарной советологии', который сводился к неразрывной преемственности между первоначальным вариантом русского коммунизма - большевизма - и сталинизма, который с неизбежностью развивался из Октября 1917 года. Одетая в смирительную рубашку этой дидактической схемы советология увязла в интеллектуальной косности, в непрерывных повторах типа: 'Сталинизм - единственно рациональный, логичный и даже триумфальный итог большевистской революции'.

Коэн назвал подобную хитрость заинтересованного исторического мышления 'виговским принципом', имея в виду старую традицию английской школы писать летопись прошлого, исключив из рассмотрения сложности и спрямив извилистый путь исторического развития, излагать прошлое в услугу настоящему и ставить на историю заплаты текущих соображений. Конечно, замечал Коэн, историки-виги таким образом славили Британию, а виги-советологи, идя этим же путем, осуждают советское общество, но сам прием - один и тот же. Этот упрек относится и к нашим догматикам и тем учебникам, в которых без труда можно было вычитать образ монолитной, замороженной во всех ее компонентах, формах и связях системы, история которой в принципе завершена и защищена от закона перемен.

Параллельно новому освещению пространства памяти о революции и ее последствиях в умах так называемых постмодернистских поэтов в 1987-1988 годах возникала совершенно иная конструкция отношения к прошлому. Тимур Кибиров в своем стихотворении 'В рамках гласности. 2' фантастически 'перестроил' памятник Сталину в памятник Пушкину и сопроводил это действо умилениями 'лирического героя' по поводу преодоления сталинизма. Но концовка стиха завершилась 'неожиданной' передачей поэту 'сталинского контекста' при сохранении 'пушкинского':

Пушкин - наш! Народу // он любезен! // Он артиллеристам дал приказ! // С трубкой мира, с молодежной // песней // Он в боях выращивает нас!

Так в самом начале перестройки Кибиров указал на потенциальную опасность, коренящуюся в 'историческом сознании', - опасность того, что на деле оно окажется суммой стереотипов, своего рода трансформером, открытым для любых манипуляций. Деконструкция тоталитаризма легко оборачивалась его реконструкцией под флагом возвращения к 'исторической правде'. Последовательные предположения героя о перестройке памятника Сталину в памятник Ленину, Черненко, Карлу Марксу, Пугачеву и, наконец, Пушкину - не цепочка абсурдистских акций, а ироничное чередование этих персон. Ленин в 'очеловечивающей' стилистике пьес Михаила Шатрова идет на первом месте, поскольку это ближайшая стадия возвращения к истокам 'подлинного социализма'. Черненко идет на втором месте как 'меньшее в сопоставлении со Сталиным зло' и как показатель горизонта ожиданий 'реалистов', которые были застигнуты перестройкой врасплох. Маркс - отсылка к 'марксистской оппозиции' в СССР и одновременно возможная платформа ревизии 'реального социализма'. Пугачев - образ стихийно-хрестоматийный, но одновременно скрытая эманация и революционно романтизированного Ленина, и Пушкина. Наконец, сам Пушкин - 'наше все' и соответственно максимум ожиданий.

Кибиров равноудален от сталинизма и 'шестидесятничества' (как антисталинизма), но он многовариантно возобновляет эту связку, дополняет ее 'досталинской эпохой', а главное - либерализацией 1987 года. Спящий тракторист, пьяница и матерщинник выступает у него вместо ожидаемого 'человеческого фактора'. Пустая кабина 'летящего с ускорением' трактора символизирует и советскую, и постсоветскую обыденность. Художественные и общественно-политические интенции 'шестидесятников' персонифицируются наиболее этикетной фигурой:

Тройка мчится, мелькают // страницы, // Под дугой Евтушенко поет.

'Шестидесятничество' становится объектом безапелляционной критики за инфантилизм и конъюнктурное приспособленчество, с одной стороны, и претензий на моральную и культурную монополию, романтический 'мессианизм' - с другой. Для Кибирова это - две стороны одной медали 'тоталитарной чеканки'. Дмитрий Пригов тоже предложил свое понимание различия между 'революционным' и 'сталинским' периодами. Это различие констатируется так, чтобы в ходе понятийной эквилибристики доказать 'от противного' их тождественность:

Латыша стрелок латышский // Подстрелил - ай да стрелок! // А ворошиловский стрелок // Ворошилова не смог // Однако.

Протест против официального и 'шестидесятнического' романтизмов, конечно, распространится только в 90-е годы. Пока же в конце 80-х власти нетрудно было загнать его в подполье. Тем более что 'шестидесятники' - дети ХХ съезда - так хотели 'исправить и обучить власть', так стремились 'достроить социализм'. Это общее настроение выпукло передал специальный номер 'Московских новостей' за 8 ноября. Все развороты газеты объединялись 'Семью кадрами о семи десятилетиях', которые представляли в основном писатели-'шестидесятники' Сергей Залыгин, Анатолий Злобин, Вячеслав Кондратьев, Фазиль Искандер, Андрей Вознесенский, Даниил Гранин и Владимир Лакшин. И для нового генсека Михаила Горбачева, выступившего в Кремле с докладом 'Октябрь и перестройка: революция продолжается' юбилей был тем 'моментом памяти' и 'моментом размышления', которые фокусируют прошлое в болевых точках сегодняшнего дня. Ликвидировав их, взяв из опыта революции то, что необходимо, Советский Союз снова выйдет на дорогу к 'новому миру - миру коммунизма' и с этой дороги 'не свернет никогда'.

 

1997: 9 мая - новое 7 ноября

 

Можно ли было представить, что через десять лет 'коммунизм' станет чуть ли не ругательным словом, а праздник Октябрьской революции приобретет причудливое, но официальное название - День примирения и согласия?.. Новая власть новой России, пережившая первую революционную волну 1991-1993 годов и одержавшая на деньги олигархов победу на президентских выборах 1996 года, стремительно покидала пространство памяти о революции. При Ельцине единственной духовной опорой для разных поколений останется День Победы. Именно он обретет своего рода системообразующее для государственности значение. 9 мая станет нашим новым 7 ноября.

Повсюду развешивались гербы романовской империи, вытеснялась советская символика. Вот уже и данные фонда 'Общественное мнение' показывали, что в 1997 году день 7 ноября ничего не означал для 20% опрошенных, являлся лишь дополнительным выходным днем для 22%, а большим революционным праздником его назвали 47% и годовщиной трагедии - 8%. Октябрьская революция под занавес ХХ века оказалась нужной разве что партиям коммунистического толка и ученым левой ориентации.

Первым даже удалось 7 ноября собрать на Дворцовой площади, 'колыбели революции', 35 тысяч человек - представителей более 50 левых партий и движений из стран СНГ, Балтии и 'дальнего зарубежья'. Вдохновленный наэлектризованной атмосферой лидер Российской коммунистической рабочей партии (РКРП) Виктор Тюлькин под одобрительный гул митингующих воскликнул: у коммунистов 'уже достаточно сил, чтобы снова взять Зимний дворец, и недалек тот день, когда они смогут взять Смольный и Кремль!'. Демократические партии и движения Питера проигнорировали юбилейную дату и выставили у Казанского собора лишь 40 человек с лозунгами 'Убей в себе коммуниста!', 'Коммунисты, покайтесь!'.

Освобожденное властью пространство памяти открывало возможность спокойно, по-новому, без конъюнктурных наслоений изучать историю революции. Однако довольно быстро эта тема стала монополизироваться созданным обществом 'Российские ученые социалистической ориентации' (РУСО). И как когда-то ЦК КПСС, оно даже попыталось взять на себя подготовку тезисов к 80-й годовщине Октября. Но груз старых политизированных вопросов не позволил РУСО привлечь к себе внимание общества. Кому, кроме этих ученых, было интересно приравнивать Сталина к Ленину или разделять ленинский и сталинский периоды - а соответственно и две модели социализма. К тому же в это время либералы активно внедряли в массовое историческое сознание и образовательные стандарты совершенно иные идеи и мысли. Октябрьская революция - это случайно удавшийся заговор кучки политических авантюристов, которые столкнули Россию с нормального, цивилизованного пути развития. Октябрь, Гражданская война, радикалистская революционная политика большевиков дискредитировали популярные тогда идеи революции, социализма и социальной справедливости. Это укрепило тягу стран Запада к стабильности и порядку, способствовало консолидации либеральных и консервативных сил на антикоммунистических позициях. Наследие Октября не имеет никакого практического значения. Семь десятилетий существования советской власти - 'черная дыра' российской истории, историческая ошибка, бесплодный роковой зигзаг, на который можно списать все то плохое, что происходит в России сегодня.

 

2007: революция возвращается?

 

На рубеже третьего тысячелетия казалось, что споры о революциях окончательно уходят в академические кабинеты и университетские аудитории, что через какое-то время ученые все-таки смогут предложить обществу сбалансированный, основанный на консенсусе, корректный взгляд на Октябрь. Однако террористическая атака 11 сентября 2001 года и 'цветные революции' на постсоветском пространстве резко изменили ситуацию. Для понимания природы революций XXI века (некоторые политологи поспешили назвать их управляемыми, эрзац-революциями) срочно потребовался глубокий исторический контекст, в том числе и переосмысление опыта Октября. Во-первых, встает вопрос легитимности. Что нужно для взятия власти - воля восставшего народа или правовые решения, включая признание выборов? Во-вторых, каковы обязательные условия возникновения революций. 'Низы' не хотят, а 'верхи' не могут или все-таки - раскол политической элиты и завышенные ожидания людей? В-третьих, в чем состоит роль внешнего фактора. Сила примера (западного, российского) или финансовые и информационные интервенции?

Тема революции стала и предлогом для разминки различных политических сил в самом начале 2007 года. Они вызвали на телевизионный 'ринг' Февральскую революцию 1917-го. Но когда дело стало сводиться к банальностям вроде пересказа старых учебников депутатом Николаем Харитоновым, на роль тяжеловеса был призван Александр Солженицын с его 'Размышлениями о Февральской революции'. Однако получилось так, что комментарии Натальи Солженицыной для России и мира оказались более возбуждающими, чем сам текст писателя, созданный в 80-е годы прошлого века. Статья должна служить напоминанием политическим силам России об опасности, обусловленной значительным разрывом между богатыми и бедными, а также разительным контрастом в образе жизни и нравственных установках, которые преобладают в российской столице по сравнению с гораздо менее процветающей провинцией. Через свою жену писатель передал предупреждение: 'Если правительство не будет уделять внимание провинции, последствия могут быть очень тяжелыми'.

В самом же тексте внимательный читатель мог обнаружить довольно распространенное мнение о том, что Февральская революция - результат случайности, рокового стечения обстоятельств, что ее сравнительно легко можно было бы упредить более внимательным отношением к делам земледелия. То, что царь и его правительство за почти три года войны ничего не смогли сделать, чтобы не возникли перебои с хлебом в Петрограде и других крупных городах, в расчет как бы и не бралось. Наверное, не стоит придавать и роковую роль тому, что в Ставку возвратился 'больной и расслабленный' генерал Михаил Алексеев, сменивший 'огневого' генерала Василия Гурко. На самом деле, Алексеев и другие генералы осознавали, что возможностей подавить революцию у них нет.

Понятно, что большинство историков революцию в феврале 1917-го рассматривают как стихийное, непредсказуемое явление, обусловленное, однако, предшествовавшими десятилетиями развития России. Но, несмотря на неуместность аналогий с 1917 годом, обратили на себя внимание некоторые другие заявления. Владислав Сурков на одном круглом столе заявил: 'Революция - это прежде всего разорение, истребление. Мы плачем о демографии, а сами тоскуем по потрясениям. Нужно навсегда изъять революцию из нашей политической практики'. И добавил, вспомнив большевистский лозунг поражения русского правительства в Первой мировой войне: 'Не нужно желать поражения или ослабления своей стране. Если вам не нравится власть, вы можете с ней бороться, но желать своей стране поражения и ослабления - это просто безнравственно. <...> В результате революционных действий этих романтиков к власти приходят обычно маньяки и террористы'.

Предотвратить революцию, однако, еще никому не удавалось. Никто и никогда не мог предсказать, когда именно революция начнется в данной стране. Однако искусно сконструированные идеологические модели, не решающие реальные социально-экономические проблемы, а создающие иллюзию благополучия, не способны сдержать накопление усталости и раздражения, которые в какой-то момент могут спровоцировать активную часть людей на выступления.

 

Почему революции смешались в исторической памяти

 

Дискуссия о Феврале не оттесняла, а подразумевала и Октябрь 1917 года. Просто в СМИ автоматически продолжают прокручиваться избитые темы - 'заговор', 'октябрьский переворот' во главе с 'немецким агентом' Лениным, 'англо-американским' шпионом Троцким. Конечно, это будоражит больше, чем занудные объяснения о кризисе, войне, 'тюрьме народов', природе насилия. Понятно, что никто из разумных людей не собирается выбрасывать Октябрьскую революцию из истории России, даже если ее годовщины перестали праздноваться официально. Некоторые страны прошли это. Те же французы в течение ста лет возлагали на свою Великую революцию любую ответственность за все, что случилось во Франции потом. И у нас за 90 лет в пространстве памяти о революции возникали самые причудливые комбинации. Отсюда и разыгрывание конъюнктурных юбилейных сценариев, то есть, по существу, грубое использование истории в политических целях.

В какую же сторону сегодня пошел маятник памяти об Октябре? На поверхности - тривиальные сюжеты в развернувшейся общественной дискуссии. Вина, как и прежде, возлагается на интеллигенцию, правда, теперь еще и за 1991 год. Но молодежь в 'коммунистический рай' уже не загнать и вообще ей не надо интересоваться 'всей этой мутью - политикой'. Из новых же акцентов бросилось в глаза, что революцию обозвали 'проектом'. Заново некоторые историки расставляют в пространстве памяти ее главных героев. Сталин теперь - не только в контексте Победы 1945-го, но и Октября 1917-го - 'творческий' и 'эффективный' менеджер, а Ленин - просто 'марксистский догматик'.

Судя по опросу, проведенному фондом 'Общественное мнение' (формально - исключительно о Феврале 1917-го), в обществе возникло довольно неожиданное смешение представлений об обеих революциях. Говоря об одной из них, подразумевают другую, и наоборот. 'Свержение монархии', 'временное правительство', 'Керенский', 'Ленин пришел к власти', 'взятие Зимнего дворца', 'власть Советов'. Что кроется за этим? Странные аберрации памяти, слабости исторического образования или что-то другое? Тот же опрос показал, что важна не последовательность событий, не разделение революций на хорошую и плохую, с демократической или диктаторской окраской. Уже Февраль, за которым видится Октябрь, вызывает такие катастрофические ассоциации, как 'беспредел и хаос', 'голод', 'разруха', 'дурдом', 'кошмар', 'революция - это хаос', 'лучше бы ее не было'. Но рядом - 'борьба за справедливость', 'после этого бедным жить лучше стало'. То есть революция воспринимается современниками и как 'социальная болезнь', и как 'праздник угнетенных', и с 'первородным грехом', и со 'святыми идеалами'. Именно так 'революция продолжается' сейчас в памяти.

А значит, призрак революции еще бродит по России. Некоторые желают его материализации и даже разыгрывают сценарии нового революционного приступа. Противостоять этому можно одним хорошо известным, но скучным и рутинным способом - умной политикой, а также подключением к ее разработке и проведению самых разных сегментов политической элиты и гражданского общества. А еще пониманием того, что авторитарно, через режим личной власти обновление, реформы не обеспечить. Однако нельзя зацикливаться на идейной составляющей реформаторства, надо переводить акцент на его технологическую, прикладную сторону, когда эффективность станет главным критерием оценки всего процесса преобразований. Все это, возможно, и способно успокоить призрак Октября. Успокоить через объяснение того, что люди, ощутившие и пережившие революцию на себе, понимают, что больше не хотят жить в эпоху радикалистских перемен и платить за них непомерную цену, они не хотят становиться жертвами утопических представлений той или иной политической силы. Тем более что эти силы, 'пожирая' друг друга, цинично используя имя революции в борьбе за власть и собственность, для необъяснимых скачков и забеганий, фактически и не замечают, как начинают забывать о первопричинах революционных потрясений, как переходят к забалтыванию истинных движущих принципов избавления от гнета и тирании, к предательству идей свободы. Именно так и был убит Октябрь, призрак которого должен наконец-то успокоиться.

 

Политический класс, 6.11.07, 23.11.07.


Реклама:
-