Журнал «Золотой Лев» № 131--132 - издание русской консервативной мысли

(www.zlev.ru)

 

М. Кулакова

Нижний Новгород

 

Тихая русская жизнь

Несколько слов о русских мужчинах и русских женщинах

 

Мне интересны русские. В сравнении с другими и сами по себе. Русские как создатели (инспираторы, креаторы) русского языка. Сейчас я не толерантна: себя и инородцев отчётливо различаю. И это нормально.

Это простое и правомерное, по-моему, желание и чувство, но… вызывает у многих чуть ли не шок. А я готова повторить: я русская, живу в России. Хочу видеть и слышать русских.

 

РУССКИЕ И НЕРУССКИЕ: ЧЕГО БОЯТЬСЯ?

 

В моей семье, среди моих родственников не было репрессированных. И не было никого, кто репрессировал. Семья чисто русская, — из крестьян, и по материнской, и по отцовской линии.

Никто из родных не сидел в тюрьме. Не было преступников, стукачей, никто не был задействован в «охранительных» системах. Мастера, рабочие и учителя — почти все, кого ни возьми. Или деревенские, — доярки, шофёры, бригадиры — такая родня. Сильные, здоровые люди. За редчайшим исключением — живут одной семьёй-любовью, крепким домом, растят детей. Работать — хотят, умеют, любят. Это для меня — норма, естественность. Это в крови. Поэтому, наверное, начальников и «КГБ» я никогда не боялась. Чего бояться-то? Закон — есть, звучит строго, и он нас защищает от тех, кто его нарушает. Мы его не нарушаем, и он нас не трогает. Я не то чтобы верила в это, это было — по умолчанию.

И я удивлялась, когда чувствовала, что люди вокруг чего-то боятся. Мои друзья боялись. И я не связывала двадцать лет назад, эту странность с тем, что это друзья-евреи. Я просто не думала об этом.

Если о евреях, то страх у них в крови. Чего боялись? — побьют(убьют), оскорблений(погромов), «а я маленький такой»... Теперь, странное дело, многие из них едут в Германию, получают «компенсацию» и остаются жить там... где они могут, «спускаясь по лестнице, услышать за спиной: «Шнель, шнель!» — и почувствовать, как подкашиваются ноги»...

 

***

 

Я уважаю еврейский интеллект, память и трудолюбие, но, после долгих размышлений я поняла, что у меня просто другой тип интеллекта, памяти и трудолюбия. А отнюдь не их отсутствие.

«Трудновато тебе будет, — тут же говорит мне подруга Алена. — Вот у меня бабушка — эстонка, я за русскую сойду? А мордва и черемисы как другие национальности пойдут, или опять же за русских? Татар арзамасских и казанских во главе с небезызвестной Анной куда будем вписывать? А удмурты и башкиры… Евреи-то исключение, они — народ чрезвычайно удобный для выяснения национальной позиции. Они свою национальность сильно лелеют, демонстрируют, и пострадать за нее мечтают».

Трудновато мне будет? Мне и так трудновато, — говорю. Повторяю: я раньше всех и всё добросовестно читала и слушала. А теперь стала различать по национальному признаку. Я же не убивать стала, а различать. Чем это плохо? Более того, продвинули меня в этом направлении друзья, а не враги. Друзья разных национальностей, которые много и упорно говорили о своей национальности, и о своем — другом — менталитете. И я тоже стала все это различать. И мне стали особо интересны РУССКИЕ, ибо я сама такая. Глядь-поглядь вокруг, например, в Москве, куда я приезжаю, где я училась, а их и нету. В журналах, которые я привыкла читать — их нет, русских-то. Это, к сожалению, объективно.

Сергей Чупринин, считающий, что слово «национализм» — грубое, посылающее сразу в разные стороны, к разным смыслам, озадаченно размышляет, не лучше ли «говорить о соблазне этноцентричности?

Эта идея тут же подхватывается: «Этничность — это, собственно «культурный код», включающий в себя, помимо языка с его местными особенностями, определенные ментальные и поведенческие стереотипы» И разъясняется в удобную сторону: «Эти коды будут различными даже у, скажем, сибиряков и жителей средней полосы. Среди русскоговорящих не редкость наложение двух, а то и трех-четырех таких кодов».

Но я, неудобная русская, продолжаю мысль в другую сторону: «В том-то и дело, — говорю, — что наиболее активны люди с наложением трех-четырех-и-больше кодов. Это, как правило, люди со смешанной кровью. Плюс еще особый код «малых» «обижаемых» народов. А мне понадобилось три высших образования, чтобы говорить на этих языках в русском языке. А потом я просто поняла: я, русская, — не так чувствую, как они. У меня другое мироощущение. У меня другие темпоритмы. В том-то и дело, что я не русскоговорящая. Я — русская. Но в Москве, например, в столице России, чувствую сейчас себя инакоговорящим человеком. Инородцем. Потому что стихийную норму создаёт там активное и абсолютное большинство с нерусским менталитетом.

Тут же — диалог происходит в интернете — возникает неизбежное, видимо, сейчас суждение: «Пробуждение национального самосознания кажется мне чем-то ущербно-спекулятивным. Люди, объясняющие мировоззрение и/или поступки, свои или чужие, национальным менталитетом, также неприятны, как и выбивающие себе льготы на правах принадлежности к сексуальным меньшинствам. Не случайно в Америке гомосексуалистов и представителей этнического меньшинства объединяют словом minorities, алгоритм поведения-то один — получение благ от общества просто по факту довольно произвольной самоидентификации с той или иной группой».

Ну вот. Куда деваться от Америки и гомосексуалистов? Мне неинтересно, что думают гомосексуалисты и что думают о них. Я чувствую — действия такого рода противоестественны, и мысли, возможно, тоже. Однако, видимо, я, русская, нетолерантная, интересна им. Как редкий вид?

«Не странно ли, — говорю, — что национальное самосознание упорно ассоциируется именно с меньшинствами?

На это мне отвечают: «Признаком силы является четкая постановка общенациональных целей и способность общества к совместному труду по их достижению. А сейчас чего нет, того нет. Так что, сколько не ставь заборов вокруг пустого места, стройка от этого не начнется».

Вот так вот. Пустое место. Русские — пустое место?

Сохраняя остатки корректности и сдержанности, обращаюсь к оппоненту в стиле вежливой беседы.

Разве в русских интересны только «общенациональные цели» и «всемирная отзывчивость»? А вообще-то они — «пустое место»?

А вдруг другое национальное зрение не позволяет вам видеть что-то там, где вам видится пустое место? Китеж-град — образ, отнюдь не случайный в контексте русской культуры. Она «невизуальна», незрима по своей сути.

«Град-Китеж — это интересно, — отвечают мне, — но к нашему разговору отношения не имеет».

Имеет. Причем, самое прямое. Град-Китеж — столица России.

Хочу слышать русских. Перечитываю Шукшина. Смеюсь и плачу…

 

РУССКИЙ МУЖЧИНА: А КТО ЕГО ЗНАЕТ?

 

Кто они были — русы, завоевавшие земли, которые потом стали называться русскими, — какими были предки русских?

Арабы (так же, как и скандинавы) описывают русов как суровых, яростных и умелых бойцов, говорят, что, будучи крайне воинственны, они приучали своих детей (мальчиков) к мечу буквально с первых дней жизни. Наследство могла получить только девочка. А в люльку только что родившегося мальчика отец опускал меч и говорил: «Я не оставлю тебе в наследство никакого имущества, и нет у тебя ничего, кроме того, что приобретешь этим мечом» (Ибн-Русте). Ал-Марвази писал о русах: «Храбрость их и мужество хорошо известны… один из них равноценен многим из других народов».

Русы были ориентированны — в профессиональном плане — на войну.

Интересно, что облик руса (в описании византийца Льва Диакона) очень похож на облик казака — воина Запорожской Сечи: «Голова у него была совершенно голая, но с одной стороны ее свисал клок волос…». Весьма возможно, потомки воинской касты русов принимали активное участие в создании казачества — воинского, но не аристократического сословия, имеющего свои земли.

Перечитываю Шукшина, роман «Я пришел дать вам волю»: Степан Разин и его «ватага» возвращаются из Персии с богатой добычей. «Там, в Персии, «за зипуны» остались казачьи жизни, и много. … Но зато струги донцов ломились от всякого добра, которое молодцы «наторговали» у «косоглазых» саблей, мужеством и вероломством…».

Роман начинается с провозглашения и слушания анафемы. И сразу же возникает тема нерасшифрованного, неоднозначного молчания:

И слушали русские люди, и крестились. Но иди пойми душу — что там: беда и ужас или потаённая гордость и боль за «презревшего час смертный»? Молчали.

Анафему Степану Разину Шукшин называет величально-смертной. «Такую-то — величально-смертную — грянули державные голоса с подголосками атаману Разину…».

Шукшину, на мой взгляд, удалась художественная реконструкция не только исторических событий, но и воссоздание в живой динамике событийного ряда и фактографических моментов характера/человека, который/которого можно было бы назвать исконно русским.

 

***

 

Характер и реальность воссозданы Шукшиным с помощью того, что называется художественным чутьём. И чутьё как таковое — особая категория, отличающая русских. По мнению психологов — среди них преобладает тип, называемый «интуитивным интровертом». Чутьё в романе действует и отражается:

«Люди чуяли (выделено мной — М.К.) постоянную о себе заботу Разина. Пусть она не видна сразу, пусть Разин — сам человек, разносимый страстями, — пусть сам он не всегда умеет владеть характером, безумствует, съедаемый тоской и болью души, но в глубине этой души есть жалость к людям, и живет-то она, эта душа, и болит-то — в судорожных движениях любви и справедливости, и нету в ней одной только голой гадкой страсти — насытиться человечьим унижением, — нет, эту душу любили. Разина любили; с ним было надежно. Ведь не умереть же страшно, страшно оглянуться — а никого нет, кто встревожился бы за тебя, пожалел бы: всем не того, все толкаются, рвут куски… Много умных и сильных, мало добрых, у кого болит сердце не за себя одного. Разина очень любили».

Отношения с другими строит и разрушает герой «в судорожных движениях любви и справедливости». Основной характер, характер лидера обрамляют и подчеркивают иные — штрихи и характеры.

Вот, например:

Так резко различаются русские люди: там, где Разин, например, легко и быстро нашелся и воодушевился, там Львов так же скоро уронил интерес к делу, им овладела досада.

Случаен ли выбор для любви и народного признания именно такого типа, как Разин? Случайно ли то, что в фольклоре, в исторических песнях сохранился именно этот образ, наряду с песнями об Иване Грозном, Ермаке и Пугачеве, причем, о Стеньке Разине — более и долее всего? Стремление сохранить память в песне, на уровне эмоциональном, иррациональном, — говорит о глубокой важности этого характера, этой фигуры.

Кстати, о пении. Песен и плясок много в романе Шукшина, и не только в этом романе. Это далеко не случайно — тоже интуитивное воскрешение древних обрядов и ритуалов. Русское слово «пение» некоторые этимологи считают близкородственным «поению». Пение считалось составной частью «поения божества», насыщение духа (духов, богов). Оно помогало вхождению в определённое состояние, и выхождению из него.

Крик распрямил людей; засверкали глаза, набрякли жилы на шеях… Песня набирала силу; теперь уж она сама хватала людей, толкала, таскала, ожесточала. Её подхватывали дальше по берегу, у бочек, весь берег грозно зарычал в синеву сумрака.

Это п(о)ение одного состояния, а вот другого:

Сильно прокатился над водой мощный радостный вскрик захмелевшей ватаги. Вскочили… Бандуристы, сколько их было, сели в ряд, дернули струны. И пошла, родная… Плясали все. Свистели, ревели. Улюлюкали… Образовался большущий круг. В середине круга стоял атаман, слегка притопывал. Скалился по-доброму. Тоже дорогой миг: все жизни враз сплелись и сцепились в одну огромную жизнь, и она ворочается и горячо дышит — радуется…

Частью воинских культов, в том числе и у русов, была поэзия дружинных певцов, восхвалявших в песнях («славах») богов, князей и дружины. Отсюда же — и величально-смертная анафема…

 

РУССКАЯ ЖЕНЩИНА: ГЕРОИНЯ И ЖЕРТВА?

 

Ученый-культуролог считает: есть два типа русских женщин, которые суть одно. Русская женщина-героиня (защитница, покровительница, именно та, которая «в горящую избу войдет») и несчастная женщина, участь которой терпеть и покоряться.

Отличаются друг от друга только по силе психологической конституции, а, по сути, они женщины-жертвы. Культ Богородицы, который занимает очень важное место в Православии, призывает женщину-мать к жертвенности и мобилизации ради других, более слабых.

Ну, и еще один тип… Третий «традиционный» тип: женщина-стерва, демоническая женщина, та, которая разрушает общепринятые нормы и сценарии поведения, опрокидывает все ожидания мужчин, и мало заботится о детях.

 

***

 

Даже если что-то похожее присутствует в жизни, как говорят, «ярким намеком», на самом деле все не так просто. А может быть, и совсем не так. Ибо не все в женщине русской есть производное православия и патриархальной культуры. Корни глубже.

Короче, усомнилась я, русская женщина. Не узнала я себя в этом портрете. Почему бы самой не посмотреть в зеркало, не заглянуть в себя?

Я не жертва, и не стерва. Жертвой сделать себя не позволила даже в самых экстремальных обстоятельствах. И стервой тоже трудно меня сделать: не хочу.

Но я иногда исчезаю. Исчезаю из поля зрения. Прекрасно-добрая русская женщина, никогда не позволяющая себя унижать — истинный русский тип, неделимый ни на какие другие. Тоже своего рода град Китеж — в период любви и работы материнства, в период «плодоносности», а это довольно долгая работа, она как бы исчезает, её не видно. Её видит только муж и ребёнок, а другим, собственно, зачем?

Я живу на окраине большого русского города, где много спокойных и ясных женских лиц, и вижу, как много, всё ещё много хороших семей, где очень бережно, любовно относятся друг к другу. Это «серединная», великая, тихая жизнь, она не видна и не заметна. Заметны, бросаются в глаза маргиналы разного рода, вот уж где разные типы — от алкоголичек-бомжих до эстрадных «звёзд»… Но это же действительно пена, больные и слабые. А женщины русские себя в такую обиду не дают…

 

***

 

У русской культуры и вообще у России «женское лицо». Во многом потому, что фольклорные, мифологические основы нашего бытия, соотношение ролей и сами роли, мужская и женская, расписаны весьма своеобразно. А именно:

«… Что ты, Иванушка, не весел? Что буйну голову повесил?... Не кручинься, ложись спать-почивать. Утро вечера мудренее…» — говорит героиня почти каждой сказки Василиса Прекрасная, она же Премудрая. И за ночь совершает для/за спящего Иванушки/у самые разные чудеса, одно за другим. Проще говоря, делает за него все возможное и невозможное. Он утром проснется/проспится, глядь — не так уж всё и плохо…

И скатерть-самобранка, и знаменитая Емелина печка, и многое другое, что входит в наше сознание и подсознание с младенческих лет — всё это женские рукотворные чудеса, женская активность русской жизни. В этой же традиции — и необходимость скрывать её, эту активность. Прятать за покровом некоего естественного волшебства. Героем-победителем всегда остается Иван-царевич, он же Иванушка-дурачок, он же братец Иванушка. И нередко при этом — «полцарства ему даром не надо», победил и ладно, и на печку… Такие расклады, так сложилось в России. И на деле, и в сознании, и подсознании.

Можно ли перебороть стереотипы поведения, которые уходят корнями в глубокую древность?

Можно питать такие иллюзии. Можно пытаться. Феминистки ищут и предлагают стратегии сопротивления.

Ничто сверхчеловеческое мне не чуждо. Я отношусь к феминистскому сообществу с пониманием и некоторым пиететом. Ибо это именно сверхчеловеческое, а не женское — я так ощущаю. Говорю за себя, просто как женщина, но не исключаю в этом некоторой доли объективности, — три высших образования на что-то, может, и сгодятся…

 

***

 

«На што девочкам грамота» — сохраняя в памяти орфографию первоисточника, вспоминаю этот источник, который как-то держала в руках — то была глубоко дореволюционная брошюрка, далеко из позапрошлого века, маленькая, пожелтевшая, изданная по соизволению и благословению кого-то из православных наших патриархов.

Грамота девочке нужна, говорилось там, чтобы она могла читать детям, а иногда и всей семье Святое писание, чтобы стать примерной женой и матерью.

Почему–то я всегда, когда вижу и слышу ученых женщин, особенно говорящих о феминизме и гендерных проблемах, вспоминаю ту книжечку и эти слова.

 

***

 

Можно ли найти и правильно избрать «стратегии сопротивления»? Чему сопротивления-то, для начала? Впрочем, чему сопротивляться, всегда можно найти. Строптивость — гораздо более типичная русская черта, чем упорно внушаемая нам покорность. Стратегии сопротивления найти — можно. Если учитывать, что в России женщины — неподавляемое большинство.

Их больше, женщин. Они не так часто погибают, как наши Иванушки.

Но в последнем молодом поколении женихов уже больше, чем невест. Зато материнские инстинкты все слабее… «Как нам жить?» — спрашивают вечные девочки… Умные девочки. Они хотят умных ответов.

Полагаю, что лучшая женская стратегия — это особое внимание к воспитанию мальчика/мужчины с интуитивным доверием к «другому», активному мужскому началу. Воспитание в девочке/женщине умения не просто подавить начисто мужскую агрессию, а перевести её в созидательную активность.

«Да… но как жить? Что делать?..».

Рассказываю. И прежде всего говорю: что может утешить, развлечь, научить?

Личный опыт русской жизни. Личный опыт ужаса и счастья.

 

АПН, 13.11.07


Реклама:
-