Журнал «Золотой Лев» № 119-120 - издание русской консервативной мысли

(www.zlev.ru)

 

Франсуа-Ксавье Кокен

 

Размышления об отождествлении сталинизма и гитлеризма

 

Сравнивайте отличия и идите

до противопоставлений; сходства никуда не ведут.

Ален. O театральном искусстве, XXIII.

 

Существовать значит быть иным.

Реми де Гyрмон. Книга масок.

 

Само по себе это сравнение не ново; одним из первых, если не первым, отождествил коммунизм и фашизм в начале 30-х годов не кто иной, как французский социолог Марсель Мосс в своих статьях о большевизме. Это предупреждение не помешает французским и британским политикам играть в 30-е годы то на стороне Гитлера против Сталина, то на стороне СССР против нацистской Германии. Но лишь с окончанием войны Ханна Аренд чётко сформулирует и начнёт популяризировать идею тождества, осуждая и гитлеризм, и сталинизм в своих трудах о тоталитарных системах, которые, по её выражению, «превратили зло в нечто обыденное». В воцарившейся атмосфере холодной войны отождествление двух режимов было благоприятно встречено во многих кругах западного мира, в частности в среде русской эмиграции, некоторые представители которой (в частности украинские и грузинские) не гнушались в период оккупации поддерживать нацистов против Сталина. Историк-меньшевик Борис Николаевский, уехавший в 1940 году в США, спустя восемь лет написал, что Сталин даже «хуже Гитлера» и что новая, «более разрушительная, чем предыдущая, война вследствие этого неизбежна» [1].

По обе стороны железного занавеса полным ходом шла гонка вооружений. Каждый лагерь совершенствовал свой военно-промышленный комплекс, а западные стратеги отрабатывали концепцию «упреждающего удара», чтобы опередить предполагаемое внезапное нападение противника. В начале 50-х годов, в атмосфере идей превентивной войны и маккартизма, американский еженедельник “Тайм” рисовал читателям картину будущей оккупации СССР, показывая на карте даже дислокацию американских гарнизонов в главных жизненных центрах Советского Союза, чья вина состояла в том, что он лишил своего бывшего союзника монополии на ядерное, а вскоре и термоядерное оружие. Поражение СССР представлялось тогда логическим продолжением поражения Гитлера.

Уподобление двух систем продолжалось. В конце концов оно проникло даже в СССР, где ещё в добрежневскую эпоху Василий Гроссман одним из первых провел эту мысль в своей автобиографии «Жизнь и судьба». Его примеру последовала когорта диссидентов, особенно выросшая после Хельсинских договоренностей (август 1975 г). Хельсинкские соглашения гарантировали границы СССР и способствовали культурным обменам между двумя блоками («третья корзина»), но в то же время открыли для западной пропаганды первую лазейку, которую принялись расширять противники советского режима. Результат известен. «Черная книга коммунизма» забила ещё один гвоздь: заимствуя название сборника свидетельств об истреблении евреев нацистами на территории Восточной Европы, оккупированной вермахтом [2], эта книга-памфлет негласно отождествляла с нацистской оккупацией коммунистические режимы, представляя их наследниками и последователями нацистов. А некоторые дошли до того, что заговорили о гитлеро-коммунизме, подобно тому как сталинисты в своё время изобличали гитлеро-троцкизм.

Короче, Гитлер настолько стал эталоном варварства и преступлений против человечества, что некоторые публицисты с самым серьезным видом говорят сегодня о «нацизмо-исламизме» или же делают из Саддама Хусейна «нового Гитлера». Красно-коричневая пара превращается в зелено-коричневую или красно-зеленую в зависимости от того, какими очками пользуется смотрящий. И это «reductio ad hitlerum», по выражению либерального философа Лео Стросса, захватило всё медиа-пространство.

 

*

 

Вернемся к Гитлеру и Сталину. Да, сходство между двумя режимами есть. Вначале их сближало враждебное отношение к диктату Версальского договора, жертвами которого оба себя считали и против которого оба так или иначе выступали в духе Рапальского договора (апрель 1922г.), ознаменовавшего возвращение обоих государств на мировую арену.

Во главе обоих режимов, независимо от даваемого им определения, стояла единственная партия диктаторского типа, отвергавшая любую форму классической парламентской демократии. Обе системы провозглашали более или менее сходный культ личности своих лидеров, которые персонифицировали режим. Тот, кто по политическим, моральным или религиозным причинам отказывался подчиняться, более или менее жёстко преследовался, о чем свидетельствовали существовавшие при обоих режимах концентрационные лагеря. Даже если нацистские лагеря смерти отличались от советских лагерей по перевоспитанию, и те, и другие противоречили правовому государству, были его отрицанием.

Кроме того, оба режима являлись пропагандистскими государствами, где послушные властям СМИ стремились заглушить любое критическое выступление и распространяли только официальные точки зрения, подаваемые как единственно верные. Не избежало этой участи даже искусство; оно служило пропаганде, отрицавшей любую форму «дегенеративного» искусства, и прославляло, в одном случае, германскую расу и культуру, в другом – социалистический реализм. Как показала недавняя выставка советского искусства в Москве, сходство между двумя «школами» поразительно: образ пышущего здоровьем и излучающего оптимизм советского колхозника напоминал лучшие образцы германской расы.

В обоих случаях результатом стало появление официального искусства, отдававшего предпочтение помпезности и неумеренности. Об этом свидетельствуют, например, планы модернизации Берлина близкого к Гитлеру германского архитектора Альберта Шпеера, а также планы строительства Дворца советов в Москве на месте храма Христа Спасителя. Здание предполагалось увенчать огромной статуей Ленина в стиле статуи Свободы над куполом американского Капитолия.

Советско-германский пакт 1939 года, который обычно рассматривают как прелюдию ко Второй мировой войне, тоже используют для доказательства родства двух режимов, ожесточенно противостоявших друг другу в ходе гражданской войны в Испании. По мнению некоторых историков, пакт якобы свидетельствует о сообщничестве и природном сходстве обеих диктатур. А один из самых знаменитых современных русских писателей даже обвинил Сталина в том, что он доверял одному лишь Гитлеру, которого именно советские чистки 30-х годов будто бы вдохновили, в 1934 году, на ночь длинных ножей, на ликвидацию Рема и его коричневорубашечников.

Последствия пакта - захват Польши и быстрая оккупация прибалтийских стран в нарушение прав личности - приводятся как иллюстрация жестокости и цинизма, присущих в большей или меньшей степени обоим режимам на протяжении войны. Однако имелось и существенное различие: нацистское насилие осуществлялось прежде всего против народов других стран, в то время как насилие Сталина было в значительной степени направлено против собственного народа и даже против собственных военнопленных, оставляемых врагу без защиты Женевской конвенции и Красного Креста: советский солдат не должен был живым попадать в руки врага.

Другое сходство - недавно во Франции опубликовали материал о захвате произведений искусства в годы Второй мировой войны. Под заголовком «Большой грабеж: от военной добычи нацистов до советских трофеев» автор [3] перечисляет произведения искусства и интеллектуального творчества, присвоенные, в частности во Франции, нацистами, а затем конфискованные советскими представителями, которые как будто следовали провокационному лозунгу Троцкого, выдвинутому в ноябре 1917 года: «Грабь награбленное». Красную Армию, пожалуй, можно в какой-то степени оправдать в отношении германских культурных ценностей, считающихся военными трофеями, но это не относится к другим ценностям, о возвращении которых печется не одна только Франция и пока безрезультатно…

Даже победа Красной Армии не положила конец отождествлению обоих режимов. В глазах многих публицистов, эта победа лишь привела к смене одной оккупации другой, к смене одного угнетения другим, на этот раз советским, к установлению новых марионеточных режимов вместо прежних, основанных в обоих случаях на страхе и репрессиях. С этой точки зрения советская оккупация могла завершиться только с крушением самого режима, которое некоторые без колебаний сравнивают с разгромом режима нацистского, первым оказавшегося на свалке Истории.

 

*

 

Завершим на этом краткое перечисление явных признаков сходства, в общем-то хорошо известных, между двумя режимами, таких как монополия власти и единственная государственная партия, политическая полиция, государственная пропаганда, господство секретности и цензуры, тоталитарная диктатура, культ (здесь – фюрера, там – генерального секретаря), атомизация общества, не забудем о преследованиях по религиозным причинам, культуре насилия, всеобщем страхе, будь-то реально обоснованном или нагнетаемом и т.д. Одного этого достаточно для сопоставления двух режимов и легитимности такого сравнения. Однако следует ли их отождествлять? Можно ли из этих аналогий сделать какой бы то ни было окончательный вывод?

Давайте сравним кита и слона. Возможно ли вообразить более сходных животных? Разве не являются они со всех точек зрения похожими, причем не только своими огромными размерами и кожей серо-стального цвета? Оба животные – млекопитающие, позвоночные и живородящие, рождающие одного детеныша; оба, к тому же, не имеют биологических аномалий и притом (ещё одно сходство) находятся на грани исчезновения из-за тоталитарной диктатуры человека над природой. Но это уже другая история. Добавим, что кит некогда был четвероногим, что ноги слона и челюсти кита дарят гурманам мгновения незабываемого блаженства, и вот их тождественность кажется полной.

Значит ли это, что их нельзя отличить одного от другого? Откровенно говоря, кто в такое поверит? Здесь как раз и стоит вспомнить об Алене, рекомендовавшем меньше думать о сходствах, чем о различиях, учитывая (уточнял он), что наши истины – лишь искаженные факты. Действительно, различий между двумя этими животными видами сколько угодно, как и между двумя «тоталитаризмами», и эти различия в глазах историка не менее многочисленны и значимы, чем сходства. Ограничимся кратким упоминанием некоторых самых разительных, начиная с условий, при которых две эти силы возникли и пришли к власти.

Как известно, Гитлер оказался у власти в стране, побежденной в Первой мировой войне, - в определенном смысле жертве Версальского договора. При этом Германия на своей территории не испытала (в отличие, например, от Франции и России) ужасов войны, ее экономика и общество пострадали сравнительно мало. Именно большинство немцев из различных социальных слоёв, от элиты до широких масс, подталкиваемое чувством национальной обиды, духом реванша или националистическими амбициями, продемонстрировало своего рода «моральное банкротство» [4] и привело к власти Гитлера и его партию, созданную своим лидером и служившую ему.

Ничего похожего не было в России, где Первая мировая и тем более Гражданская войны уничтожили значительную часть элиты и образованных классов, а также раздробили гражданское общество, находившееся в стадии формирования в последние десятилетия царизма. Не говоря уже об изгнании цвета интеллигенции, летом 1922 года принудительно высланного, по распоряжению Ленина, Троцкого и Политбюро, на «философском пароходе» [5]. Из-за этого кровопускания общество оказалось отброшенным на несколько десятилетий назад. Уничтожение его самой просвещенной части, безусловно, сыграло роль в победе большевистской партии, призвавшей Сталина ее возглавить. Сама партия отнюдь не была сталинским творением. Очевидно, что возвышение и всевластие её генерального секретаря были, по меньшей мере, облегчены исчезновением всех тех, кто мог бы противостоять ему извне и предостеречь страну от перегибов сталинской политики. Интеллектуальные и моральные (а не только социальные) силы сопротивления страны, то, что можно назвать иммунной защитой общества от абсолютизма, оказались очевидно ослабленными, в несравненно большей степени, чем в Германии. Отсутствие противовеса не могло не сказаться на характере режима.

Едва ли можно ссылаться, как это иногда делают, на капиталистический режим нацистской Германии и советский «государственный капитализм», настаивая на сходстве двух стран. Гитлер и нацистская партия не нанесли никакого ущерба капиталистическому режиму и крупной буржуазии своей страны. Те пережили Первую мировую войну, а некоторые представители деловых кругов (причем вовсе не малозаметные) даже оказывали финансовую поддержку нацистской партии как до, так и после 1933 года. Что касается государственного капитализма в СССР, иногда именуемого «государственным феодализмом», то он являлся капиталистическим только по названию: в отсутствие всякой свободы предпринимательства, частных капиталов и инвестиций, а также рынка, заслуживающего такого определения, советская экономика была на самом деле приказной экономикой, руководимой централизованной полновластной партией-государством, в противоположность германскому капитализму, который пережил и Вторую мировую войну и которому даже не пришлось возрождаться из пепла. Следовательно, СССР не был капиталистическим государством, а нацистская Германия не была государством социалистическим, и не было ничего общего между образованным, грамотным германским буржуа (или мелким буржуа) и полуграмотным советским пролетарием-полукрестьянином.

Главное же различие двух режимов коренилось, прежде всего, в идеологии. Как известно, нацистский режим утверждал главным образом превосходство предполагаемо чистой германской расы, для которой требовалось жизненное пространство, соответствующее ее амбициям… за счет соседних народов. Взяв на вооружение романтическую тему оригинальности и особой миссии каждого народа и используя ее в целях агрессивного национализма, нацистские идеологи, вслед за Розенбергом, восхваляли особые права германского народа. Мало того, что они отвернулись от универсализма эпохи Просвещения во имя иррациональных ценностей крови и расы, они отвергли идеи равенства и братства, провозглашенные Французской революцией; их (пан)германский мессианизм вылился в деление человечества на две категории: арийскую «расу господ», с одной стороны, и низшие виды «недочеловеков», предназначенных быть порабощенными или истреблёнными.

Излишне подробно рассматривать эту хорошо известную идеологию, на основании которой оказались уничтожены, к счастью лишь частично, европейские евреи. Но нельзя умолчать о том, что эта претензия на превосходство германской расы вместе с требованиями все большего жизненного пространства неизбежно делала внешнюю политику нацистской Германии агрессивной и авантюристической.

В этом у Германии тоже не было ничего общего со сталинским СССР, о чем среди прочего свидетельствовала даже символика двух стран. Свастика, языческий знак, возникший как эмблема космической стихии, но ассоциируемый в данном контексте с расистскими идеями, да и имперский орел нацистов совершенно противоположны советской символике. Достаточно вспомнить павильоны обеих стран на Всемирной выставке 1937 г. в Париже: с одной стороны – нацистский орел, сжимающий в когтях оберегаемую им свастику, с другой – хорошо известная пара «рабочий и колхозница» (скульптура В.И. Мухиной), «вооруженная» лишь серпом и молотом. Бросающаяся в глаза разница между ними уже тогда предвещала будущее столкновение.

Серп колхозницы и молот рабочего, как бы они ни использовались, несовместимы с любым расизмом, воинственным или иным. Они сами по себе олицетворяют мирный труд. Название «СССР» тоже не несет в себе никакой этнической или расистской ноты. Наоборот, юристы и правоведы ещё недавно любили подчеркивать, что СССР, из самого наименования которого было изъято всякое упоминание о национальном, был открыт всему миру и готов принять любую страну, изъявившую желание вступить в него. Выбрав название «Союз Советских Социалистических Республик», страна хотела построить некое социалистическое содружество, где (в отличие от «доминионов» Британской Империи, неравноправной по природе) все - русские, татары, буряты, поволжские немцы, евреи, грузины, чеченцы, осетины, армяне, азербайджанцы и другие - были по крайней мере теоретически равны перед законом и где благодаря этому удалось на долгое время погасить этнические конфликты между разными национальностями. Разумеется, теория и практика не всегда совпадали, уважение законности не было основным качеством режима Сталина; однако символ есть символ, а он нес положительное содержание.

Некоторые обвиняют Сталина в социальном и даже идеологическом расизме. Да, желание установить «диктатуру пролетариата», ликвидировать кулаков «как класс», уничтожить всех противников социализма в его сталинской версии, казалось бы, в определенной мере подтверждает обвинение в расизме в подобном переносном смысле. Но эта параллель не принимает во внимание суть сталинского режима.

Вне всякого сомнения, режим Сталина, ставивший задачу с помощью известных мер установить в СССР социализм, был режимом принуждения, его так называемая волюнтаристская политика состояла в том, чтобы человек служил социализму вместо того, чтобы социализм был на службе у человека. И всё же советский режим, в том числе и сталинский, вопреки всему оставался социалистическим. Пусть даже искажённая Сталиным и его приближенными, социалистическая идея, составлявшая саму основу многонационального режима, а также учение о классовой борьбе не могут быть отождествлены с какой бы то ни было формой расизма.

Какова бы ни была их окраска, социалисты XIX века, ставившие задачу уничтожения любой формы эксплуатации, как известно, единодушно видели в социализме идеологию индивидуального и коллективного освобождения. Утопическая или нет, идея социальной (и экономической) эмансипации, по крайней мере коллективной, несмотря ни на что, оставалась характерной для социализма даже в сталинский период, оказывая сплачивающее и идеологически цементирующее действие. Только это объясняет международное влияние СССР в 30 - 40-е, а также в 50 - 60-е годы, когда Сталина и его режим воспевали бесчисленные представители зарубежной интеллигенции, как это делали философы эпохи Просвещения в адрес Екатерины Второй, приветствуя в ней «северную Семирамиду», невзирая на наличие крепостного права и социальное угнетение в годы её царствования. Так же, как можно было говорить во Франции XVIII века о «русском чуде», которому поклонялись многие французские философы, можно говорить и о «советском чуде», восторгавшем представителей интеллигенции, в том числе французской, антифашистов, не устоявших перед чудом просвещенной диктатуры Сталина «с доброжелательной улыбкой».

Будь-то «друзья СССР» или нет, рабочие и профсоюзные активисты или писатели и многие другие – все эти революционеры были убеждены, что СССР олицетворяет перед лицом расистской и антисемитской Германии дружбу и равенство между народами, а также волю к миру. Все эти люди доброй воли, которых еще называют «прогрессивное человечество», считали советскую пропаганду в целом правдивой и были убеждены, что социализм, в том числе при Сталине, не мог предать ни идею братства, ни политику, поставленную на службу человеку и всем людям. Не будем забывать, что во время войны в Испании СССР был главной силой в борьбе против фашизма. И даже Бердяев в 30-е годы размышлял над тем, что коммунизму присущи как верные, так и неверные идеи, какой бы это ни был коммунизм – сталинский или нет. Иными словами, «родина социализма» в то время выглядела лабораторией будущего на фоне всеобщего спада.

Средства, применявшиеся Гитлером и Сталиным, могли быть в определенной степени сходными, но их цели были совершенно противоположными. Более того, в то время как средства уничтожения и подавления полностью соответствовали нацистской идеологии, они являлись искажением идеи социализма, отходом от неё. В этом контексте отождествление «диктатуры пролетариата» и борьбы Сталина за «построение социализма» с любой формой социального расизма отдаёт софизмом и является ложным.

Чтобы в этом убедиться, достаточно привести свидетельство бывшего противника франкизма, участника Сопротивления, в прошлом коммуниста, члена Французской академии, который недавно говорил по радио о том, что и сегодня можно пожать руку бывшему коммунисту, пусть даже сталинцу, а к бывшему нацисту можно только повернуться спиной, ибо первый всего лишь ошибался, а второй являлся преступником. Сотрудничество с нацистской Германией было, по его мнению, преступлением против человечества; быть же сторонником Сталина означало либо отрыв от реальности, либо недостаток ума… Признаем положительным хотя бы то, что этот человек не отрекается от своего прошлого и не пытается, как многие другие, компенсировать его нарочитым антисталинизмом.

Надо ли напоминать, что пролетарии, согласно учению и практике Советского Союза, никогда не отождествлялись с «расой»? Отвергая капиталистические правила игры и призывая эксплуатируемых «всех стран» взять судьбу в свои руки, стать творцами собственной истории, пролетарии, по мнению марксистов, предвидели будущее человечество, свободное от угнетения и способное использовать природу во благо всех людей. Предвестник бесклассового общества - и в этом состояла его всеобщая миссия - пролетарий воплощал предполагаемый «смысл Истории», главным субъектом которой он становился. Тот факт, что реальность опровергла эти прекрасные предвидения, ничего не меняет в том, что чистокровные арийские сверхлюди, обутые в сапоги и с касками на голове, ни в коем случае не могут отождествляться с «пролетариями всех стран», задачей которых было уничтожение социальных и национальных противоречий в их странах и установление в определенной степени порядка в мире.

Точно так же нельзя отождествлять нацистскую партию и ее пропагандистское государство с коммунистической партией и «диктатурой пролетариата». В то время как Гитлер и нацистская пропаганда всемерно толкали страну к агрессивной политике и мобилизовали силы общества на непрерывное расширение жизненного пространства Третьего Рейха, коммунистическая партия (в СССР – ред.) ставила задачу совершенно иную: привлечь трудящиеся массы (и большинство населения) к строительству их собственного будущего, привлечь их к управлению собственным государством, пока оно… не начнет «загнивать». Иначе говоря, ввести народные слои в Историю и помочь таким образом русскому народу явить миру «новое слово». Конечно, каждый волен считать подобные проекты «химерическими» или фальшивыми. Однако остается главное: характер и деятельность каждой партии служили диаметрально противоположным целям - отождествлять их невозможно.

Несопоставимо, в свою очередь, и отношение двух режимов к праву и насилию. Германия – страна с традицией римского письменного права, известная целой плеядой именитых юристов, таких как Савиньи, один из создателей исторической школы права, - имела все основания гордиться своей богатой юридической культурой. Поэтому незаконные приговоры, уничтожение политических противников, чрезвычайные трибуналы, не говоря уже о расовых преследованиях, нарушали укоренившиеся юридические нормы страны и бросали вызов правовому сознанию населения. В России, где издавна привыкли к единоличной власти, все было иначе: большинство крестьян царской Империи вплоть до 1917 года не знали другого права, кроме устного права и обычая, которые менялись в зависимости от места жительства и обстоятельств, а письменное право, оформленное в законы, запаздывало. В этой империи народ долгое время видел в царе источник не права, а «справедливости», которая значила больше, чем формальное право, часто несправедливое и приказное в глазах населения. Юридические нормы не отличались незыблемостью – вмешательство власти во время чисток и политических процессов никого особенно не шокировало; и то, в чём за рубежом видели бы явное нарушение закона, в России, которой были свойственны терпимость, даже смирение и «фатализм», рассматривалось просто как одна из перипетий бытия и не вызывало мгновенно таких принципиальных протестов, как за рубежом.

Из этого следует, что насилие, осуществлявшееся нацистами, и насилие коммунистическое, несмотря на внешнюю схожесть, имеют совершенно разный характер, хотя и то, и другое беззаконно. Нацистское насилие, основанное прежде всего на расизме (отметим это еще раз), было поставлено на службу идеи превосходства германской расы и восхваления германского национализма; архаичное и абсолютно деструктивное, это имманентно присущее режиму насилие шло против течения истории, потому оно заслуживает осуждения вдвойне. Что касается коммунистического насилия, то оно творилось во имя прогресса и высшей социальной справедливости, наступление которых революционеры, как они считали, в нетерпении «торопили». В глазах руководства и большой части населения это насилие выглядело ответом на реальное насилие существовавшего порядка и, следовательно, конструктивным действием, соответствующим историческому ходу. И потому, если мы его и не оправдываем, оно, по крайней мере, несло в себе идею, зачатки будущего и «созидания». Конечно, несчастные жертвы насилия с одной и с другой стороны не были обязаны замечать разницу, однако разница всё же была. В частности, с 1918 года советские руководители объясняли, оправдывали революционное насилие и даже принимали необходимость стать его жертвами, когда это насилие оборачивалось против них самих. Таким образом, две формы насилия в действительности имели разные мотивы, разные цели, и их нельзя ставить в один ряд.

 

*

 

Что же касается германо-советского пакта как свидетельства родства двух режимов, движимых желанием поработить Европу, поставив её на службу собственным целям, то этот тезис не выдерживает анализа. Как единодушно признают в настоящее время немцы, нацизм был проникнут намерением расширить свое господство на всю Европу, Гитлер проводил авантюристическую агрессивную политику, её успехи заставляли молчать его генералов, в результате, фюрер потерял всякое чувство меры. По сравнению с ним, Сталин, чья политика - построение социализма в одной стране - носила, главным образом, оборонительный характер, выглядит скорее прагматиком и реалистом, не хотевшим идти на неразумный риск даже «под крышей Коминтерна» [6]. Заключение в августе 1939 года советско-германского пакта, который развязывал Гитлеру руки на Западе и окончательно ставил крест на Версальском договоре, говорило о желании Сталина выиграть время в надежде на то, что обе воюющие «империалистические» стороны истощат друг друга [7].

По мнению западных комментаторов, этот пакт был образцом цинизма и макиавеллизма, в действительности же, он стал ответом западным державам, которым заплатили их же монетой за сговор с Гитлером в момент аншлюса Австрии и затем соглашения в Мюнхене. Ромен Роллан назвал мюнхенскую встречу настоящим «дипломатическим Седаном» - западные державы пытались повернуть гитлеровский экспансионизм на Восток. Далеко не один Сталин вел двойную игру: британские дипломаты, вне всяких сомнений, не гнушались искать пути сближения с Гитлером в предвоенные годы, стремясь направить его амбиции в сторону СССР с помощью политики «умиротворения». Так или иначе, пакт, подписанный за спиной франко-британских переговорщиков, вызвал всеобщее удивление: его тогда сочли противоестественным, ни один современник не путал в то время агрессивный режим Гитлера с режимом «гениального отца народов», стратегия которого казалась при ближайшем рассмотрении главным образом оборонительной и конъюнктурной [8].

Правда, никто в то время не знал о подписанном в сентябре 1939 года секретном протоколе, по которому Советский Союз мог аннексировать прибалтийские государства и кусок восточной Польши, за 20 лет до того входивший в состав России. Эта аннексия, однако, не помешала Великобритании, а затем и США предложить в начале лета 1941 года союз Советскому Союзу, на территорию которого уже вторглись гитлеровские войска. В то время они нисколько не сравнивали СССР с нацистской Германией, даже если у них и были кой-какие задние мысли по этому поводу. Тем не менее агрессия против Польши и прибалтийских стран имела последствия и вместе с Катынью и многими другими фактами в дальнейшем, после войны, послужила основанием представлять СССР как оккупационную державу, которая стремилась к господству с помощью силы и концентрационных лагерей, как ранее - Германия. Это было только отчасти верно, потому что СССР вступил в Центральную Европу в соответствии с Тегеранским и Ялтинским договорами и, истощённый войной, рассматривал этот регион не как базу для агрессии, а скорее как опору для обороны, позволяющую разорвать капиталистическое окружение.

Однако недоразумения с Югославией Тито, затем события 1956 года (усмирение Польши и трагедия в Будапеште) и, наконец, пражские события 1968 года способствовали формированию концепции сталинского и постсталинского империализма, взявшего эстафету у Гитлера. В действительности, контроль над странами народной демократии был не преимуществом, а тормозом: «железный занавес» - своего рода «линия Мажино» - мешал СССР и КПСС развиваться и изживать сталинизм, сохранявший свое влияние и в СССР, и в странах-сателлитах. Это было необходимо, чтобы обеспечивать единство социалистического лагеря и сохранять глобальное стратегическое равновесие в мире. Как показали последующие события, на самом деле трудно было либерализовать режим после смерти Сталина, не предоставив независимость странам народной демократии. Два эти фактора были тесно связаны – в результате смягчение режима и модернизация страны, обречённой вариться в марксистском соку, оказались заблокированы.

Лишь после восстановления гражданского общества в сочетании с экономическим и интеллектуальным развитием страны стало возможным свергнуть советский режим, который не сумел вовремя освободиться от сталинских методов. Вопреки предсказаниям большинства западных прорицателей, русский народ сам, без вмешательства извне, и бескровно покончил с выдыхавшимся режимом, переставшим олицетворять в его глазах прогресс.

И наконец, последнее различие: трудно себе представить больший контраст, чем контраст между самоубийством Гитлера в его бункере под музыку Вагнера и залпы советских «Катюш» после того, как он привел немецкий народ к катастрофе, и похоронами отца Победы, Сталина, оплакиваемого всем или почти всем Советским Союзом; в трауре были и страны народной демократии, да и не только они [9]. И еще: в то время как уход Гитлера положил конец нацизму, престиж сталинизма пережил своего создателя на долгие десятилетия – его агония длилась почти полвека…

 

*

 

Ограничимся здесь этим кратким обзором, из которого видно, что два режима, несмотря на формальные сходства, в действительности, различны в главном, поэтому отождествлять их неверно. Как же объяснить устойчивость и распространённость концепции, ставящей, вопреки исторической объективности, на одну доску гитлеризм (или нацизм) и сталинизм? Это главный и трудный вопрос, и на него нет простого ответа. Чтобы дать ответ, необходимо раскрыть задние мысли и недомолвки, пролить свет на не сказанное вслух, проникнуть в скрытые намерения, то есть сформулировать гипотезы и предложить интерпретации, рискуя, таким образом, приписать формуле тождества больший смысл, чем она имеет в реальности.  Ибо такое уравнивание, которое не сводится к простой беспристрастной констатации, отнюдь не бескорыстно, эта формула даёт нам возможность представить себя в лестном свете и получить ощущение чистой совести, очерняя, стирая в порошок противника. А значит, у концепции родства двух режимов могут быть различные интерпретации, причём не исключающие одна другую.

Отметим сразу, что именно сталинизм отождествляют с гитлеризмом, а не наоборот. Ясно, что это одностороннее сравнение ставит целью перенести на Сталина и его режим все ужасы, связанные с нацистским режимом, получившим всеобщее единодушное осуждение; такое сравнение не соответствует исторической правде, скорее это безапелляционное, открыто полемическое заявление, за которым скрываются политические соображения.

В действительности же цель авторов этого уподобления явно состоит в том, чтобы изгнать сам призрак марксизма и классовой борьбы, лишить сталинизм, а через него и «коммунизм» всякого оправдания, лишить легитимности опыт, через который прошёл СССР, и окончательно утвердить, таким образом, победу над ними западной политической парламентской демократии – только она считается легитимной.

Кроме того, едва ли вызывает сомнения, что эта редуцирующая формулировка призвана снять вину с Запада за его собственные ошибки, его соглашательство в период нарастания мощи сталинизма. Ведь культ Сталина заразил не только СССР и страны народной демократии, вспомним восхваления и панегирики в его адрес в 30-е и ещё больше в 50-е-60-е годы (до появления свидетельств Солженицына) из уст не одних лишь записных коммунистов, но и всех тех, кто слыли тогда в Европе сторонниками прогресса, антифашистами и левыми интеллектуалами, кто торопился в Кремль воздать честь низкорослому «отцу народов», даже и не думая отождествлять его с Гитлером.

Советские диссиденты 70-х – 80-х годов имели основания считать, что западные протесты иногда вынуждали советских руководителей идти на уступки. Но Запад, которому было свойственно почти мистическое обожествление Сталина, в куда большей степени помог признанию и легитимации сталинского режима. Европа была не просто пассивным наблюдателем. А миф о торжестве сталинизма и гитлеризма, вместо того, чтобы указать и на наше соучастие, снимает с нас всякую вину и дает нам возможность возложить свои грехи на плечи одних лишь советских людей, которых наши дифирамбы Сталину помогали затягивать в воронку диктатуры.

Точно так же шумное осуждение, впрочем, во многом оправданное, германо-советского пакта позволяет уменьшить нашу ответственность за раздел Европейского континента после подписанных в Ялте соглашений. На этом черноморском курорте, который любил Александр II, три победителя в войне мирно разделили между собой Европу, весьма недемократично, в нарушение Атлантической Хартии, решив судьбу европейских народов [10]. Сталин, имевший в ту пору наиболее сильные позиции, получил карт-бланш на установление в зоне своего влияния так называемых народных демократий, как он того желал. Красноречива в данном случае судьба прибалтийских государств: отданные в качестве возмещения СССР Гитлером осенью 1939 года, они вновь были возвращены Советскому Союзу в качестве барыша. И именно исходя из ялтинского раздела Запад не позволял себе вмешиваться в события в Будапеште в ноябре 1956 года, в Праге в 1968 году и по другим поводам.

В этих условиях говорить о том, что Европа была «похищена» – не что иное, как явное преувеличение [11], продукт холодной войны; но эта риторическая формулировка, которая игнорирует соучастие целых сегментов населения соответствующих стран, дает возможность ретушировать историю к собственной выгоде. Главным образом, она позволяет свести к минимуму и даже совсем снять ответственность за раскол Европы с Рузвельта и Черчилля, возложить всю ответственность на Сталина и его режим, представляя его двойником гитлеризма, хотя он не разделял ни доктрину, ни цели гитлеровцев. В действительности, Ялтинские соглашения, заключенные в феврале 1945 года, за шесть месяцев до Хиросимы и капитуляции Японии, соответствовали соотношению сил и учитывали ведущую роль «героической Красной Армии» в освобождении Европы от нацистского ярма, а также нечеловеческие усилия всего советского народа и понесённые им колоссальные жертвы [12]. Кроме того, сердечное согласие в Ялте ставило целью добиться помощи «дяди Иосифа» в войне против Японии – войне, требовавшей всё больше человеческих жертв по мере того, как фронт приближался к японскому архипелагу.

В более общем смысле мода на тенденциозное уподобление гитлеровского и сталинского режимов является для Запада средством свести счеты за холодную войну и взять реванш за долгие годы страха перед сталинским и постсталинским СССР, а ещё - за политическое соперничество, в ситуации которого Запад находился с момента образования СССР. Сегодня, когда страница Ялты перевернута, обвинительная формулировка, отождествляющая режимы, позволяет лишить Россию как моральных прав на победу над её нацистским врагом, так и ее былого статуса великой державы, представляемого незаслуженным.

Этот тезис выгоден и с точки зрения других целей: опозорить сталинский режим и через него весь советский опыт - означает в конечном итоге (хотим мы того или нет) установить наблюдение за посткоммунистической Россией, которая, несомненно, является наследницей сталинского СССР, но которая собственными силами освободилась от сталинизма, вопреки всем западным прогнозам. Россию постоянно подозревают в тоталитаризме, чтобы искупить свою вину, Россия, по мнению Запада, должна допустить вмешательство в разных формах со стороны иностранных государств, что и происходило в течение 1990-х годов, когда она не имела ни возможности, ни права от этого уклониться.

Формула тождества безусловно способствовала прикрытию злоупотреблений эры Ельцина, таких как разграбление национальных богатств в пользу олигархов и других авантюристов; немыслимая коррумпированность президентской семьи, более всего спешившей упрятать свою добычу в западных банках; разрастание мафии; обнищание большинства населения, особенно пенсионеров; сверхсмертность, сопоставимая со смертностью периода коллективизации и сталинских чисток. Ответ тем, кто пытается противостоять этому насилию над русским народом, готов: «На что вы жалуетесь? Это цена, которую надо заплатить за преодоление сталинского наследия и установление «демократии». Когда же будет написана «Черная книга» демократизации, ставшей синонимом разрушения социальных завоеваний, стремительного обнищания, деморализации и социального регресса большинства населения? Ускоренная демократизация, создающая кричащий разрыв между обычными людьми, с одной стороны, и новыми русскими миллиардерами, больше препятствует формированию гражданского общества (которое уже начало формироваться ранее), чем способствует этому процессу.

Аналогично отождествлению сталинизма и гитлеризма, демократический вымпел прикрывает немало иных соображений. Помимо принижения главной роли Советского Союза в поражении нацизма, лишения его лавров победителя, эта полемическая амальгама помогла принять (на законных основаниях) бывшие народные демократии и бывшие советские республики в НАТО, а затем в Европейский союз, чтобы там защитить их от нового наступления сталинского прошлого. Более того, введение импортной демократии в России, призванное выбросить сталинизм на свалку истории, позволило отодвинуть Россию на периферию Европы, окружить ее, расчленить на части, создав (отметим попутно) на территории бывшей российской Азии коридор для воротил нефтяного бизнеса, которые мало интересуются требованиями демократии, но весьма чувствительны к собственным интересам. В итоге, жители новых мусульманских республик, возможно, попали от Сциллы к Харибде. Но десталинизация обязывает, а нефть, как и деньги, не пахнет.

По иронии истории, как это часто бывает, бывшие союзники СССР осуществили с помощью формулы отождествления нацизма и сталинизма амбициозную политическую цель Гитлера - отбросить «еврейско-большевистский» и коммунистический СССР на задворки Европы и разделить его на части, только на этот раз жертвой оказался не СССР, а Россия, самостоятельно избавившаяся от тисков сталинизма.

Как видно, отождествление дает возможность предать анафеме вместе со Сталиным всё советское прошлое, от которого не должно остаться ничего. Как Западная Германия покаялась после 1945 года, отказалась от нацистского прошлого и присоединилась к демократической модели своих победителей, так и бывшая Советская Россия будто бы должна реабилитировать себя, отбросив в свою очередь собственное прошлое и собственные национальные ценности, чтобы приобщиться к парламентской представительной демократии западного образца - демократии, которая традиционно является в большей степени демократией политической, нежели социальной. По этой логике судороги демократизации в России должны объясняться «пережитками» сталинского наследия, препятствующими гармоничному переходу к правовому государству и демократии. Короче говоря, десталинизация завершится лишь в тот день, когда Россия окончательно покается и примет западные демократические ценности, которые выдаются за универсальные и единственно верные и утверждение которых недавно даже было сочтено (как раньше коммунизм) концом Истории.

За уравнением «сталинизм похож на нацизм или эквивалентен ему» проглядывает своего рода демократический Священный союз, обладающий уникальной демократической истиной и посему уполномоченный исключать из сообщества европейских народов строптивые государства, не уважающие его ценности, подобно тому, как СССР некогда провозглашал свою модель социализма единственно правильной, на этом основании осуществляя право «социалистического вмешательства» и оправдывая теорию «ограниченного суверенитета». Все формы легитимности заменяются сегодня демократической легитимностью (или считающейся таковой). Любая попытка отойти от западного демократического пути - единственно легитимного - обречена таким образом считаться установлением той или иной формы нацистского либо сталинского тоталитаризма или даже «наци-исламизма». Понятие «сталинизм», которым размахивают словно пугалом, превращается в орудие массового устрашения; им пользуются, чтобы поставить под запрет саму идею революции, будь-то социалистической или несоциалистической, и любые другие утопии.

Давайте возразим: сегодня все знают, что как экономика, так и политические учреждения, социальные и этнические ценности часто служат, вопреки намерениям действующих сил, вполне реальным классовым интересам и следовательно, не могут быть представлены как абсолютные. Любопытным образом, с нашими демократическими ценностями в настоящее время дело будто бы обстоит иначе: всех приглашают примкнуть к Демократическому Интернационалу, задача которого - обеспечивать верховенство законов (или диктатуры) рынка, духа личного предпринимательства, поиска выгоды, а также господство судей, чья миссия – выступать арбитрами в конфликтах и защищать установленный порядок.

Раз уж невозможно арестовать Сталина, чтобы он предстал перед международным чрезвычайным судом за преступления против человечества, можно задним числом приговорить его режим, во имя прав человека и правового государства, хотя Сталин (или Гитлер) не был единственным нарушителем этих принципов - вспомним, в частности, о колониальных империях.

Таким образом, подчеркивая сходства и оставляя в тени различия между двумя режимами, Россию, в конечном счете, призывают отречься, вместе со сталинизмом, от целого периода своей истории и целого пласта своих национальных ценностей, поскольку сталинизм, какое бы определение ему ни давали, был не чуждым феноменом, навязанным некой пассивной и беззащитной России, а отчасти наследником старого российского режима – крестьянского, иерархического, авторитарного, где идеологическая власть (православие) и политическая власть шли рука об руку.

То есть обманчивая формула отождествления вычеркивает страницы из реальности и представляет собой политическую оценку, выносимую от имени обвинительной, предвзятой истории. Это оружие пропаганды и холодной войны, перенесенное в область истории, причем истории, переписанной победителями, которые, как водится, кричат: «Горе побежденным!».

Но история не может превратиться в суд, а историк, достойный этого имени, - в судью. Действительно, по какому праву и на основании какого свода законов стал бы он выступать, если он может судить только с точки зрения собственных ценностей и своих нынешних концепций, по определению преходящих? Такой предвзятой истории следует предпочесть историю критическую и именно ей вновь дать слово; а долг профессиональных историков - напоминать, в том числе, о том, что роль государства может быть благотворной, что человек и труд являются не только товаром и что демократизация по иностранному образцу может вызвать не меньшие беды, чем те, избавление от которых она обещает принести. Короче говоря, что ни одна страна не может спроектировать и построить свое будущее, отворачиваясь от своего прошлого и своих корней.

Те, кто привержен критической истории, должны напоминать, что никогда и ничто не может быть завоевано окончательно, что не существует совершенного режима, имеющего основания требовать, чтобы его безоговорочно приняли все остальные. Ведь даже самые прекрасные идеалы могут при определенных обстоятельствах переродиться в свою противоположность, если прекратить или запретить их критиковать и анализировать. Только критикуя и анализируя, можно не допустить того, чтобы во имя терпимости - отвергали, во имя свободы - угнетали, а во имя равенства - подвергали дискриминации, как это, к сожалению многократно случалось в мире на протяжении двухсот лет, отделяющих нас от Французской революции.

 

*

 

Итак, доведенная до крайности формулировка, злоупотребляющая отождествлением нацистского и сталинского режимов, не должна вводить в заблуждение: пропагандистское орудие, получившее распространение в годы холодной войны, когда прямое военное столкновение было самоубийственным, – формула эта была направлена, в духе рекомендаций Клаузевица, главным образом, на дестабилизацию противника и одновременно на апологетическое  восхваление западных демократий.

Какую бы долю истины, кажущуюся или реальную, ни содержала эта упрощённая формула, она преднамеренно скрывает реальную природу каждого из режимов, а в итоге ложь, порождённая умолчанием, возводится в ранг официальной истины. Знак равенства, поставленный между расистской идеологией и «прогрессистской» доктриной освобождения, искаженной в ходе ее воплощения, парадоксальным образом ведёт к частичной реабилитации Гитлера и его режима [13], чьи лагеря, где совершался Холокост, отнюдь не были просто вариантом ГУЛАГа, и вносит еще больше путаницы в действительно необходимое осуждение сталинизма. Даже если правильнее судить о режиме по его действиям, а не по намерениям, намерения нельзя игнорировать полностью, поскольку и они тоже характеризуют его суть. Это относится, добавим, и к нашим западным демократиям, преуспевающим в искусстве приспосабливать принципы и «оправдывать зло действий чистотой помыслов».

Безоговорочные противники гитлеровского режима, советские и в еще большей степени русские люди вовсе не заслуживают того бесчестия, которое тяготеет над нацизмом. А сожаления о том, что нельзя провести новый Нюрнбергский процесс над советскими руководителями, превращаются в игру словами. Дело в том, что эта обвинительная формулировка как раз и заменяет подобный процесс, только при этом обвинение даже не оспаривается и слово защите не предоставляется.

В канун объединения Германии, в 1989 году, Горбачев будто бы сказал германскому канцлеру: «Мы сыграем с вами плохую шутку, избавив вас от постоянного врага». Его слова отдавали чрезмерным оптимизмом, потому что старые антисоветские, русофобские рефлексы отнюдь не исчезли с распадом СССР. С этой точки зрения в какой-то мере прав бывший диссидент Александр Зиновьев, который 10 лет назад в статье «Почему я возвращаюсь в Россию?» писал, что Запад на самом деле стремится лишь «поставить Россию на колени», превратить ее в колонию, покончить с любой «попыткой сопротивления» со стороны её народа, защищающего свои национальные ценности, - всё это (стоило бы добавить) во имя «демократии» любой ценой [14].

А что сказал бы он сегодня, когда Россия подвергается постоянному осуждению? Как известно, Европейский союз был создан благодаря примирению бывших врагов, но, по иронии судьбы, страны, вступившие в него последними, принесли с собой предубеждения, пусть и объяснимые, они культивируют в ЕС антироссийский дух реванша, дух несвоевременный и, что ещё хуже, заразительный. Нельзя, по совести, возлагать на один «проклятый германо-советский пакт» ответственность за развязывание в 1939 году войны, к которой готовились все. Нельзя приравнивать советский контроль к «жестокой оккупации другой тоталитарной империей» [15] или сравнивать с  обычными коллаборационистами руководителей бывших советских республик и народных демократий. Неужели можно ожидать, что НАТО станет помогать восстановлению бывшего польско-литовского королевства на пространстве от Балтийского до Черного моря (называемого уже иногда новым «демократическим морем»), с включением туда, по возможности, Украины и Белоруссии? Или что Европа подвергнет Россию карантину по настоянию её бывших сателлитов, обратившихся в демократическую веру?

Россия находится под постоянным подозрением, теперь ее обвиняют в том, что она угрожает «энергетической безопасности Европы»; причина - она помешала планам иностранного захвата большой части своих нефтяных запасов (через ЮКОС). Добродетельные учителя даже выражают сожаления по поводу «отхода» российского правительства, кстати, не менее демократичного, чем многие другие, «от фундаментальных демократических ценностей европейского сообщества» (которые составляют его кредо) и потому отказываются «обниматься с Путиным» [16].

Неудивительно, что в обстановке такого давления второе лицо в кремлевской администрации говорит о «пятой колонне», поддерживаемой «внешним врагом», желающим «уничтожить Россию» [17], а многие его сограждане в глубине души разделяют это убеждение.

Действительно, после того как отождествление гитлеризма и сталинизма помогло дискредитации и распаду СССР, эта трактовка сопровождает разговоры о наших «фундаментальных демократических ценностях» (без них нет спасения) в целях, которые почти не скрывают: навязать России нашу концепцию демократии под предлогом исключения ее возврата к «тоталитаризму». При этом забывают, что ни Россия, ни русские не желают трансформироваться в демократию западного типа и выбросить за борт свою собственную культуру и национальные ценности - ценности социальной, эгалитарной и коллективной, а также солидарной демократии (пока больше теоретические, чем реальные); что они рассматривают нашу либерально-индивидуалистическую и при этом неравноправную, плутократическую и меркантильную демократию не менее критически, чем мы сами оцениваем российскую действительность. Как бы это ни задевало самопровозглашенных демократизаторов, дело самой России – выбрать соответствующий ее тысячелетней истории и ее интересам демократический режим, не подчиняясь никакому внешнему вмешательству современных крестоносцев; мы не имеем права навязывать ей демократическую модель «под ключ», не имеем права устанавливать надзор над русскими с негативным подтекстом, под предлогом борьбы с их предполагаемой склонностью к тоталитаризму.

Вместо того, чтобы в начале третьего тысячелетия провоцировать новый раскол, на этот раз не религиозный, а демократический, было бы разумнее признать, что идеальной демократии не существует, что «демократий» столько же, сколько народов и государств с их собственной культурой и историей. Демократия в зависимости от разных обстоятельств может быть социальной или либеральной, парламентской или президентской, индивидуалистской или ассоциативной, конкурентной или перераспределительной, ориентированной на массовую культуру или на просвещение, светской или религиозной, эгалитарной или коммунитарной, монархической или республиканской, этатистской или децентрализованной, прямой или представительной, плюралистической или авторитарной, буржуазной или народной, консервативной или прогрессистской, синдикалистской и акционерной, современной или корпоративной, терпимой или ставящей во главу угла общественную безопасность, миролюбивой или агрессивной, органичной или взятой извне, закрытой или прозрачной и т.д. Возможна демократия мнений и демократия неучастия, демократия одобрения и демократия участия, а в более общем плане демократия практическая и демократия формальная, а также демократия как спектакль, демократия опросная, сострадательная, фиктивная, демократия конфискованная и коррумпированная[1] - все возможные варианты этой парадигмы не перечислить, любые комбинации могут иметь место, при этом ни одну из них нельзя считать единственной моделью демократии: нельзя запрещать плодотворное совмещение различных принципов.

Объединять гитлеризм и сталинизм, предавая их вместе анафеме, и ритуально твердить о «демократии» в единственном числе, в то время как за этим термином скрывается самое разнообразное (в т.ч. противоположное) содержание, означает игнорировать (сознательно?) сложность мира, прячась от неё за демократическим топорным языком. Как будто бы демократия по определению не требует совершенствования и постоянного преобразования. Давайте же не будем путать продвижение демократии с завоеванием новых рынков или стратегических форпостов, давайте не будем создавать новую, на этот раз демократическую, разновидность нетерпимости и тоталитаризма.

 

Примечания

 

[1] Цит. по: Kristof K.: Boris I. Nicolaevsky, the Formative Years// Rabinovich. A&J. Revolution аnd Politics in Russia. Essays in Memory of В. Nicolaevsky.- Indiana University Press, 1972, р. 27.

[2] Составленная под эгидой Антифашистского еврейского комитета, под редакцией И.Эренбурга, «Черная книга» нацистских злодеяний, опубликованная частично в журнале «Знамя» (в 1944-1945гг.), была издана в 1946 г., во время Нюрнбергского процесса, в Иерусалиме на идише и на русском языке.

[3] Liechtenham Francine-D., Rennes, 1998.

[4] Это выражение (moralisches Вankroll) употребляется в современной германской прессе.

[5] «Мы изгнали этих людей, так как у нас не было причин для их расстрела, но терпеть их мы не могли», - заявил Троцкий в августе 1922 иностранным журналистам; Ленин же видел в них «растлителей молодежи» и «образованных крепостников». См. например: Главацкий М.Е. «Философский пароход». - Екатеринбург, 2002.

[6] Нападение на Финляндию в конце ноября 1939 г. в действительности носило скорее оборонительный, чем наступательный характер: речь шла о том, чтобы военными средствами добиться ректификации границы с целью защиты подступов к Ленинграду; в ходе предварительных переговоров Финляндия от ректификации отказалась.

[7] Такая позиция напоминает позицию бывшего министра внутренних дел П.Н.Дурново, который в свое время советовал Николаю II не давать вовлечь Россию в весьма рискованную войну с имперской Германией. Сталин, вопреки многочисленным противоположным утверждениям, в действительности мало доверял своему «сообщнику» Гитлеру, о чём достаточно красноречиво свидетельствует кинофильм С.М.Эйзенштейна «Александр Невский», снятый в 1938 г., накануне войны, под покровительством и с одобрения Сталина.

[8] Кроме того, Сталин стремился не позволить Гитлеру расширить в одностороннем порядке свою территорию и хотел отодвинуть советскую границу за «линию Керзона», от которой СССР пришлось отказаться в 1921 г.

[9] Напомним, например, что президент Венсан Ориоль направил М.Швернику (председателю Верховного Совета СССР) соболезнования от имени Франции: «Огромная роль вашего знаменитого соотечественника в борьбе союзников за общую победу […] навсегда останется в памяти людей». Со своей стороны, председатель Национального собрания Эдуар Эррио представлял французские власти на траурной церемонии в СССР и произнес хвалебную надгробную речь в честь маршала Сталина.

[10] Подписанная Рузвельтом и Черчиллем (14 августа 1941 г) на британском крейсере, недалеко от Новой Земли (отсюда и название), Хартия намечала принципы, на которых должно было зиждиться восстановление прочного мира, включая право народов выбирать форму правления и отказ от изменения границ.

[11] Нельзя забывать о том, что Румыния (вынужденная в 1940 г. уступить СССР Бессарабию) и Венгрия, чьи войска сражались на стороне вермахта, были союзницами гитлеровской Германии, так же как и Болгария. Отношения между СССР и «народными демократиями» варьировались в зависимости от исторического прошлого соответствующих стран и их поведения во время войны.

[12] Советские потери - примерно 25-27 миллионов человек, то есть 16% населения - были несравнимо больше потерь американцев (0,3%) и англичан (0,7%), включая доминионы. Потери Германии не превысили 10-11% населения.

[13] Отметим в этой связи, что Хорватия несколько лет назад выпустила серию марок в честь своих националистов, сражавшихся в годы Второй мировой войны в нацистской форме. А также то, что памятники в честь павших солдат, воевавших на стороне Германии, то и дело появляются в балтийских странах.

[14] Опубликованное в газете «Монд» 30 июня 1999 г., это мнение по-своему перекликалось со знаменитым «гарвардским выступлением» Солженицына от 8 июня 1978г.

[15] «Заявление по поводу празднования 9-го Мая 2005 г. в Москве», сделанное президентом Латвии (В.Вике-Фрейберга) в Риге 12 января 2005 г.

[16] «Открытое письмо главам государств и правительств Европейского союза и НАТО», подписанное политиками и другими известными лицами во главе с Мадлен Олбрайт, перепечатанное в газете «Монд» 23 сентября 2004г.

 [17] Интервью В.Суркова «Комсомольской правде», цитируемое Лорой Мандвиль в «Фигаро», 12 октября 2004 г.

КОКЕН Франсуа-Ксавье (Coquin, François-Xavier) - известный французский историк, славист, почетный профессор «Коллеж де Франс», автор работ по России: “La Sibérie: peuplement et immigration paysanne au XIX siècle” (Institut d’ Etudes Slaves, 1969), La Révolution de 1917” (PUF, 1974), “1905: la révolution russe manquée” (Complexe, 1985) и др.

Редакция сайта и Фонд исторической перспективы благодарят профессора Ф.-Кс. Кокена за разрешение опубликовать перевод данной статьи. Оригинал см.: Coquin Fr.-X. Réflexions sur l’assimilation du stalinisme à l’hitlérisme // Europe. - 2006, janvier – fevrier. – P. 283-307.

 

Перевод Г.Г.Смирновой

 

Источник:Экспертно-аналитический портал "Перспективы", www.perspektivy.info  "7" мая 2007 г. http://www.perspektivy.info/hisrory/razmyshleniya_ob_otozhdestvlenii_stalinizma_i_gitlerizma.htm



[1] Автор перечисляет термины и понятия, используемые во французском политическом лексиконе для описания различных концепций демократии либо политической действительности демократических стран. – прим. ред. сайта


Реклама:
-