Журнал «Золотой Лев» № 113-114 - издание русской консервативной мысли

(www.zlev.ru)

 

Размышления о русском консерватизме и русском национализме

 

С. Сергеев,

кандидат исторических наук

 

Консерватизм и национализм

Не говорить о традиции, а творить ее

 

До сравнительно недавнего времени консерватизм сделался весьма "модным" в интеллектуальной и политической среде. Даже массовая культура начинает этой модой заражаться: не так давно я с удивлением услышал на волне одной известной молодежной FM-радиостанции передачу, взахлеб прославляющую Ивана Ильина. Ушедший год не поколебал завоеванных "реакцией" позиций.

Об этом свидетельствовал обширный поток весьма разнообразной и качественной литературы, посвященной описанию консервативного дискурса. Но, читая ее, невольно приходишь к мнению, что политическая история русского консерватизма двух прошедших столетий – история поражения. Как бы нам ее не повторить…

Каковы идеологические и политические шансы современного русского консерватизма? Повышенный интерес к наследию Леонтьева и Тихомирова еще не означает, что их идеалы вот-вот осуществятся, как культ Пушкина в 1937 году отнюдь не свидетельствовал о том, что время "Пушкина настало". Подобно любой культурной ценности, консерватизм легко может стать очередной постмодернистской игрушкой для просвещенной публики - вызывающе-изящной и "прикольно"-архаичной виньеткой на уродливом здании российского "смутозастоя". Хотим ли мы (то есть те, для кого традиция – не экзотическое блюдо, а экзистенциальный центр бытия) развлекаться в компании язвительно описанных Эрнстом Юнгером в "Рабочем" "придворных шутов либерализма" - "псевдоаристократов" и "псевдоаббатов", или же, говоря словами того же автора, у нас есть воля "не говорить о традиции, а творить ее"? Вот в чем вопрос…

Итак, что мы имеем на сегодняшний день? В области теории – множество талантливых аналитиков (Виталий Аверьянов и Михаил Ремизов, Александр Елисеев и Егор Холмогоров, Константин Крылов и Борис Межуев – список нетрудно продолжить) и при этом блистательное отсутствие четко сформулированного консервативного проекта, способного конкурировать с либеральным и левым проектами, или хотя бы столь же предметного и осязаемого, как они. В области политики… стоит ли о ней говорить?.. В области политики – 0, круглый ноль. То, что практически все российские партии – от КПРФ до ЛДПР, от "Единой России" до СПС – используют те или иные мотивы и фразеологию Данилевского или Струве, не отменяет факта политического бесплодия консерватизма как такового (ах, да, как же я мог забыть Консервативную партию Гарри Каспарова!).

Надеюсь, читатели не ждут от автора этих строк, что он сейчас, выйдя "весь в белом", "коротенько", "в двух-трех словах" расскажет им о сути давно им продуманного до деталей консервативного проекта, а заодно и предложит вчерне уже готовую программу Истинно-Консервативной партии плюс секреты технологии ее прихода к власти. Хотелось бы, чтобы нижеследующие тезисы были восприняты только как свободное, недогматическое размышление, как приглашение к обсуждению давно назревших проблем.

Первое. Вопрос только на поверхностный взгляд формальный – имя. Нет ничего более расплывчатого и неопределенного, чем "консерватизм", "консервировать", то есть сохранять, можно что угодно – и коммунизм, и либерализм, и нигилизм. Где субъект "консервативной" идеологии? Очевидно, это не сохранение само по себе (многое ли в окружающей действительности достойно "консервации"?), а сохранение и развитие национальной традиции. Не более ли подходящее название для защитников русских устоев – традиционалисты? Кроме всего прочего, консерватор, по определению, всегда в обороне, что предопределяет неизбежный проигрыш.

Второе. Консервативный/традиционалистский "символ веры". Верна ли уваровская триада для наших дней?

Православие. Безусловно, без него, как духовной основы, русский традиционализм немыслим, но надо ли закрывать глаза на то, что по последнему опросу ВЦИОМ только 7 % русских отождествляют русскость с Православием? Следовательно, сохраняя Православие как "ядро", необходимо ввести добавочный элемент, некую "оболочку" для миллионов людей, далеких от Церкви, но стихийно настроенных вполне традиционалистски. Таким элементом может быть только русская классическая культура. Пока еще Пушкин в школе общеобязателен, и в этом смысле, он более объединяющая фигура, чем прп. Серафим Саровский. К тому же, не будучи православной догматически, русская культура содержит в себе сильнейшие православные токи, и путь от Достоевского к прп. Сергию Радонежскому в ней всегда открыт. Добавлю, что во времена Уварова наша классика еще не являлась "классикой", ибо пребывала в состоянии становления, воспринималась как новость дня, и не могла потому претендовать на статус общенационального символа.

Самодержавие. Думаю, оно невозвратимо ни при каких условиях, и его место должна занять просто сильная государственность.

Народность. Самый загадочный и неразработанный член "заветной триады", ныне он выходит на первый план в связи с начавшимся формированием русской нации, и, естественным образом, преобразуется в русский национализм. Многим патриотам последнее словосочетание (и то, что за ним стоит) не нравится, они видят в нем те или иные опасности. Но опасности возникают при злоупотреблении любой идеей, в том-то и дело, чтобы направить объективный и неизбежный общественный процесс в созидательное русло. Грубо говоря, национализм – это традиционализм сегодня.

Третье. Социальная база. Консерватизм XIX - начала XX веков опирался на значительную часть дворянства, купечества, мещанства, а потенциально мог бы рассчитывать и на многомиллионное патриархальное крестьянство (но этот шанс был им упущен). Сегодня ни одного из вышеназванных слоев не существует в природе. Консерватизм в принципе идеология элитистская, но вряд ли стоит обсуждать, даже как возможность, ориентацию русского консервативного проекта на отечественную олигархию. (Впрочем, хозяева транснационального капитала, в чей клуб стремятся попасть и российские воротилы, как известно, очень даже симпатизируют вполне иерархистской философии Лео Штрауса и его последователей, но русским в этой "иерархии" уготовано не слишком почетное место). Бюрократия, конечно же, консервативна, но именно в самом широком, неидеологическом смысле слова, предпочитая устоявшиеся процедуры любым нововведениям, будь они хоть трижды в духе национальной традиции (см. бесконечные конфликты царской администрации с идейными консерваторами в период от Николая I до Николая II).

Что же остается? Весьма условный, по западным меркам, "средний класс", но, тем не менее, именно в его недрах и рождается сегодня русская нация. За идейное и политическое влияние на него уже сейчас борются левые и либералы, и не пора ли туда же направить свой взор и традиционалистам? Придется играть на демократическом поле, где цитаты из де Местра и Победоносцева не сработают; национальное чувство - вот наш козырь, которым никогда не осмелятся всерьез играть ни левые, ни либералы. Я убежден, что экзистенциальные и социальные инстинкты нашего "среднего класса" глубоко и истинно консервативны, он стремится совсем не "назад - к Брежневу", и тем более не "назад - к Ельцину" (но, между прочим, и не "назад – к Николаю II"!), он жаждет установления нормы, а норму может создать только творческое следование традиции. Да, нация – порождение демократического духа, но иерархия – закон жизни, и рано или поздно она все равно возьмет свое. Важно только, чтобы это была правильная иерархия. Помочь ей выстроиться – наша программа-максимум на будущее.

Самая сложная задача для современных традиционалистов – не поддаться двум тяжелейшим искушениям. Первое из них – стремление немедленно переделать живую жизнь по идеальному образцу своего "символа веры", - это дорога к сектантству. Второе – растворение в конъюнктуре текущей политики, в "многомятежном хотении" людских толп, - это дорога к самоизмене. Сохранить свое неповторимое лицо и в то же время уловить (во всех смыслах этого слова) дух времени – вот подвиг, который по плечу подлинным творцам истории, но абсолютно невозможный как для бессильно фантазирующих декадентов, так и для влюбленных в немедленный успех коммивояжеров.

 

Столетие, 9 апреля 2007

 

А. Ефремов

 

Не время, а вечность

В продолжение дискуссии о российском консерватизме

 

Популярность идеологии, которую принято именовать консервативной, в нашей стране ныне очень велика. Не будет особенно оригинальным утверждение, что этот феномен связан, в первую очередь, с поисками "третьего" пути развития страны. Одну из попыток оценки консерватизма в своей публикации в Интернет-газете "Столетие" сделал известный историк и публицист Сергей Сергеев...

Труды создателей консервативных доктрин были практически не востребованы в дореволюционное время, а при Советах находились под запретом. Поэтому их тексты до недавнего времени обладали ещё и ароматом новизны. Ныне пришло время для попыток общей оценки консерватизма, как значимой части национального Логоса и даже шире, как важнейшего фактора национального бытия.

Известный историк и публицист Сергей Сергеев, отметив охранительный характер консерватизма, задал правомерный вопрос – "что консервировать"? Для автора вроде бы очевидно, что основным предметом консервации, или лучше сказать, сохранения могут быть национальные традиции.

Это утверждение, конечно, возвращает нас к знаменитой триаде графа Уварова: "Православие, Самодержавие, Народность".

По мнению публициста, сейчас уваровская формула должна быть подвергнута значительной коррекции. У Сергеева Православие дополняется, а, по сути, заменяется русской классической культурой, самодержавие - сильной государственностью, а народность - национализмом. Социальной базой консервативного проекта Сергеев считает российский "средний класс", у которого "…экзистенциальные и социальные инстинкты… глубоко консервативны". В целом, и это совершенно очевидно, автор предлагает программу, реализованную в позапрошлом веке Наполеоном III. Однако, современная Россия - это не Франция XIX века. При всём кажущемся реализме представленная политическая стратегия, на мой взгляд, внутренне противоречива и, в сущности, бесперспективна. В своё время историк Николай Ульянов отметил; "Двадцатый век приучил нас к сознанию полной нашей заброшенности. Мы ясно видим лишь, как совершается над нами всё сказанное мистиками и историософами". Никакое политиканствующее здравомыслие в нашей стране долговременного успеха не приносило (во всяком случае, оппозиции).

Прежде всего, Церковь и её участие в бытии нации и государства невозможно определить с помощью данных статистики. Напомню, что на статистику во многом опирался Никита Хрущев, начиная свои гонения на веру и обещая в 1980 году показать по телевизору "последнего попа". Как Богочеловеческий организм, Церковь не исследуется по законам изучения общественных институтов. Да и вообще, с трудом можно представить себе человека, идущего в бой с криком "За Пушкина!" (при всём уважении). А смерть за Христа столь же реальна, как и столетия назад (солдат Российской армии Евгений Родионов самый известный, но не единственный случай).

Конечно, наша культура имеет огромное значение в деле созидания "Русского дома", но она никогда не заменит Церковь.

К тому же, увы, в ней имеется и множество разрушительных нигилистических потенций, о чём уже много говорилось в отечественной публицистике. Следует добавить, что в Русской Православной Церкви, одной из самых консервативных (слава Богу!) конфессий мира консерватизм начинается с наименования (православие значит ортодоксия). Поэтому, важнейшим условием реализации консервативного проекта в нашей стране является воцерковление нации и культуры, а как следствие оцерковление государства. Это, конечно, не значит, будто всё население России обязательно должно стать глубоко верующим и стопроцентно воцерковлённым. Это значит, что христианство должно быть, в максимально возможной степени, незыблемой духовной доминантой во внешней и внутренней политике государства.

Восхищение или, по крайней мере, уважение к государству (не путать с сервилизмом в отношении к любой конкретной власти) есть, по моему мнению, частный случай патриотизма - любви к Родине. Но именно участие в государственном, а лучше имперском строительстве объединяло в нашей истории русских с бесчисленными восточными и западными инородцами, которые часто оказывались большими государственниками и империалистами, чем сами русские. В этом было и огромное достижение, но и большая беда нашей исторической жизни.

Послепетровская монархия и советская власть, при некоторых оговорках, оказывались "единственными европейцами", что часто приводило не только к игнорированию насущных потребностей русского народа, но и предполагало отказ от действительного консерватизма, то есть сохранения традиций. Оправдывалось это необходимостью "просвещения", "преодоления отсталости", в конечном счёте, вело к вестернизации России по голландскому, немецкому или североамериканскому образцу.

Совершенно ясно, что после катастроф XX века русский народ нуждается в бережном отношении и важнейшей задачей становится его сохранение. В тоже время, у нас, как в силу конкретных исторических обстоятельств (компактное проживание на территории России множества наций и народностей), так и в силу не менее конкретных психологических особенностей русских, национализм западного образца невозможен, как массовое явление, и крайне вреден, как маргинальное. Замечу, что С. Сергеев не стал раскрывать своего понимания термина "национализм". Более того, национализм, во всяком случае, в России, является таким же противником консерватизма, как и его "брат-антагонист" интернационализм. Как тут не вспомнить "политику национальностей" Наполеона III, направленную против сверхнациональных европейских империй России и Австрии: или резолюцию конгресса США "О порабощённых нациях", направленную против СССР. Недаром Константин Леонтьев именовал национальную политику: "орудием всемирной революции".

Не боясь показаться архаичным утопистом, берусь утверждать, что фундаментом существования и сосуществования народов и наций у нас должна быть соборность, то есть основанное на взаимном уважении (и на взаимном интересе тоже) сотрудничество при сохранении собственного исторического лица.

Это, конечно, не означает снисходительного отношения к этнической преступности, вытеснения русских из престижных социальных сфер различными национальными кланами или либерального отношения к разного рода захолустному шовинизму.

Сомнительным представляется мне и рационализация Сергеем Сергеевым понятия "консерватизм". Консерватизм не только и не столько идейно-политический феномен, сколько феномен психологический. Если хотите, то он есть мироощущение определённого возраста, а именно зрелости. В социальной конкретике сорокапятилетний представитель "среднего класса" может быть вполне житейски и политически консервативным, а его двадцатилетний сын, студент престижного университета, оказывается активистом троцкистской ячейки. Напомню, что практически весь левый европейский терроризм 70-х годов прошлого века, "Красные бригады", "Фракция Красной армии" и т. д. имел корни в студенчестве. В то же время, вполне обычно превращение юного бунтаря в зрелого консерватора. Вот почему бывшие якобинцы со временем стали чиновниками, графами и маршалами Наполеона (а некоторые даже "прыгнули" в короли).

Стоящие ниже "среднего класса", так называемые простые люди оказываются весьма консервативны, во многом из-за традиционного, почти биологического уважения к сильной государственной власти. Юрий Самарин писал, что в России "крестьянская изба единственное прибежище торизма". Ныне всё по-прежнему, разве что изб стало меньше. Как правило, зрелые люди, думающие о своей семье, работе, о своём доме, о своих друзьях, часто недовольно бурчащие на молодёжь и не желающие никаких внешних и внутренних потрясений вполне консервативны. (Это поняли в XIX веке Пётр Ткачёв, а в XX Ж.П. Сартр, утверждавшие, что для победы революции, необходимо уничтожение всех людей старше 25 лет). Таким образом, потенциальной социальной основой консерватизма является не "средний класс", а средний возраст.

Поражает у Сергея Сергеева ещё и то обстоятельство, что он, по сути, почти полностью уничтожает связь не только с "буквой", но и с "духом" отечественного консерватизма. Славянофилы, Данилевский, Достоевский, Леонтьев, наши знаменитые духовные писатели, Лев Толстой, наконец, не поверили бы, что публицист начала нашего века, позиционирующий себя, как консерватор, считает первичной объединяющей ценностью не религию, а культуру. Что самодержавие станет рассматриваться всего лишь, как одна из исторических форм власти.

И, наконец, опорой традиции окажется не крестьянин и вообще не простой человек, а представитель "среднего класса", этот, по мнению наших мыслителей, "мировой пошляк", "идеал и орудие всемирного разрушения".

По моему мнению, обычная ошибка секуляризированного внецерковного сознания состоит в непонимании того очевидного факта, что любая традиция, любая иерархия имеют основание и оправдание в трансцендентном. Без религиозной санкции всякая традиция становится лишь "продуктом своего времени" и её не только бесполезно, но и не нужно защищать. Тогда место умерших традиций занимают новые "традиции", сменяющиеся в свою очередь следующими. И поэтому понятно, что "традиционалист" Сергеев сочувственно цитирует германского романтика-националиста Эрнста Юнгера, провозглашающего, что у него есть воля "не говорить о традиции, а творить её".

Свой текст Сергеев завершает, очень верным, с моей точки зрения, пассажем: "Самая сложная задача для современных традиционалистов – не поддаться двум тяжелейшим искушениям. Первое из них – стремление немедленно переделать живую жизнь по образцу своего "символа веры", - это дорога к сектантству. Второе – растворение в конъюнктуре текущей политики, в "многомятежном хотении" людских толп, - это дорога к самоизмене". Дело однако в том, что предлагаемые автором составляющие косервативной "real politiс" в конечном счёте ведут и к сектантству и к самоизмене.

Сектантство будет обязательным следствием обращения не к нации, как к "соборной личности", имеющей общие, особые, в случае русских, великие цели и задачи, а к различным классам, слоям, социальным группам и т. д. Самоизмена неизбежна в проведении всякой партийной политики с её специфическими, глубоко чуждыми коренному русскому уму законами. Наш путь - это объединение, а оно в долгосрочной перспективе возможно лишь вокруг действительных вневременных традиций, ибо за истинным консерватизмом стоит не время, а вечность.

 

Столетие, 16 мая 2007

 

С. Сергеев

 

На Бога надейся, а сам не плошай!

В продолжение дискуссии о российском консерватизме

 

Статья Александра Ефремова "Не время, а вечность", остро полемизирующая с моим материалом "Консерватизм и национализм", написана весьма эффектно и наверняка была встречена бурными аплодисментами теми патриотами, которые привыкли описывать современную социально-политическую реальность по лекалам русской религиозной философии прошлого и позапрошлого веков, нимало не задумываясь о быстротечности времени и принципе историзма.

Для них ни Гераклит, ни Гегель, ни, наконец, живая жизнь за окном – не указ, гораздо важнее привычная идейная схема, сложившаяся в голове лет этак двадцать назад – ее лень пересматривать, с ней комфортно и спокойно жить, а, если факты ей не слишком соответствуют…ну, тем хуже для фактов. В конце концов, всегда можно сослаться на некую неизреченную мистическую мудрость, недоступную для "политиканствующего здравомыслия". Между тем, очевидно, что плоды мистических озарений не могут быть предметом интеллектуальных дискуссий, почва для них только одна – логика и факты, приплетать в данном случае невыразимое – не слишком честный прием. А если мы будем твердо держаться логики и фактов, то увидим, что эффектность статьи моего оппонента чисто внешняя, а ее основные тезисы предстанут собранием общих красивых фраз, за которыми нет реального содержания.

Тон статье задает цитата из Николая Ульянова: дескать, опыт прошлого столетия приучил нас верить мистикам и историософам. Ефремов никак не комментирует эти слова, видимо, считая их сражающими наповал. Однако, если вспомнить о наиболее точных прогнозах русского XX века – в работах К.Н. Леонтьева и в знаменитой Записке на имя Николая II П.Н. Дурново – то легко заметить, что оба этих автора не пробавлялись апелляцией к некому тайному знанию, а почти исключительно опирались на рациональные доводы и эмпирические наблюдения, и результат оказался блестящим. А вот 9/10 прогнозов русской мысли, основанных на "виденьях, непостижных уму" (от Тютчева и Достоевского до Соловьева и Бердяева) очевидным образом провалились. Конечно, все просчитать и рационализировать невозможно, но внимание к реалиям "быстротекущей жизни" не только не мешает пониманию исторических процессов, а, напротив, только оно и создает его, если, конечно, познающий субъект обладает ясной и трезвой головой и сносным образованием.

Ссылка на "мистиков и историософов", по-моему, просто прикрывает нежелание тщательно изучать общество, в котором мы живем и которое до сих пор очень плохо знаем.

А чего стоит бесподобный пассаж о консерватизме как чуть ли не исключительно возрастном феномене: якобы люди зрелых лет, и в особенности отцы семейств – все поголовно консерваторы! Ефремов – историк, и не может не знать, что Оливер Кромвель начал свою революционную карьеру, когда ему было за сорок, а в его семье насчитывалось шестеро детей. Никак не мешали ни возраст, ни дети деятельности таких столпов отечественной революционности, как А.И. Герцен, П.Л. Лавров или Л.Д. Троцкий. "Шестидесятники", возглавившие нашу "катастройку", были далеко не юношами. Наконец, весьма уже преклонные годы и недавнее рождение ребенка никак не охладили революционного пыла Эдуарда Лимонова. И, наоборот, князь В.П. Мещерский, никогда семьи не заводивший, был пламенным консерватором, как говорится, с младых ногтей. Таким образом, в отношении активного идейно-политического ядра, как радикального, так и консервативного направлений, которое собственно и определяет стратегию последних, "закон Ефремова" не работает или работает лишь частично. Что касается низового, народного консерватизма, то и тут, что называется, бабушка надвое сказала. Если рядовой обыватель доволен социально-экономическими условиями своего существования – он, как правило, консерватор, если они для него невыносимы – революционер. Возраст и семейное положение не могут быть надежным критерием консервативности или революционности, и уж, конечно, по возрастному принципу никогда не создавались массовые политические или общественные движения (даже маломощная Партия пенсионеров объединена в большей степени не психофизическим, а экономическим фактором - пенсией). Да, несомненно, молодость более радикальна, чем зрелость и старость, но этот радикализм может быть повернут как влево, так и вправо. Вообще неверно считать боязнь перемен основным признаком консерватизма в его точном идеологическом смысле (т.е. понятого как традиционализм), о чем я, между прочим, писал в своей статье.

Рассуждения моего оппонента о "среднем классе" и "простых людях" демонстрируют его полное неведение в этой области, он очевидным образом незнаком с обширной литературой наших современных социологов, посвященной специфике современного российского "среднего класса" (см. хотя бы работы Л.Г. Бызова, публиковавшиеся в хорошо знакомых Ефремову изданиях, в частности, в журнале "Москва"). И потом, что это вообще за социальная категория - "простые люди"? Как ее понимать? А уже сто лет назад устаревшая цитата из Юрия Самарина про крестьянскую избу как прибежище "русского торизма" - неужели Ефремов забыл о социально-политической позиции крестьянства в 1905 и 1917 годах? Кроме того, мне абсолютно не понятен снобизм в отношении "среднего класса", как якобы "всемирного пошляка". С каких запредельных эстетических высот взирает мой оппонент на наш грешный мир, по какому праву рядится в леонтьевские аристократические одежды?

Отдельно стоит поговорить об определении нации как "соборной личности". Определение это верно только как яркая метафора, как некий идеальный образ.

В исторической же действительности нация как единое целое выступает крайне редко (например, в обоих наших Отечественных войнах), чаще же - представляет собой сложное переплетение интересов разных социальных групп, далеко не всегда солидарных между собой, а порой и жестко с друг другом конфликтующих.

Достаточно вспомнить Смуту, пугачевщину, гражданскую войну, наконец, октябрь 1993 года, чтобы усомниться в том, что нация – это вечное единство, не менее верно сказать: нация – вечная борьба. Как правило, нацию направляет какая-то одна социальная группа (или несколько союзных групп), такова была роль дворянства в истории Российской империи, партноменклатуры в истории СССР, "третьего сословия" в новой истории Франции и т.д. Важно только, чтобы интересы ведущей социальной группы были как можно ближе к общенациональным.

Я бы мог бы еще долго приводить примеры вопиющей архаичности методологии А. Ефремова. Именно эта архаичность (которой он странным образом упивается) и не дает моему оппоненту высказать что-то более-менее внятное о русском проекте на будущее. "Воцерковление нации и культуры" - прекрасно! Но нельзя ли поподробнее, как оно будет происходить - например, нужно ли вводить в школах Закон Божий в качестве обязательного предмета? "Христианство как незыблемая духовная доминанта во внешней и внутренней политике" - великолепно! Но в чем конкретно должно проявляться христианство, скажем, в межнациональных отношениях - должны ли русские оставаться народом-донором? Как христианский дух будет преломляться в экономике, нужно ли, положим, признавать "священное право частной собственности"? Что такое на практике "объединение вокруг вневременных традиций", как это будет политически оформлено? Я не требую от Ефремова подробной программы, но хотя бы векторы ее он мог бы обозначить. Без указаний на социально-политическую проекцию его идеологии, последняя предстает как мечтания оторванного от жизни архивиста.

Мои предположения о русском проекте не претендуют на абсолютную истину, но в них, думаю, есть понимание необходимости учитывать реалии нынешнего дня. Ефремов не доверяет данным социологических опросов, но неужели он не доверяет собственным глазам, или розовые очки его теории столь чудесно преображают окружающий мир? Степень христианизации нашего общества легко определить по уровню общественной нравственности, преступности, рождаемости, количеству разводов и проч. Невозможно спорить с тем, что все эти показатели сегодня на много порядков хуже, чем в официально-атеистическое советское время. Надо честно признать: русские начала XXI столетия – не платоны каратаевы или мужики мареи (впрочем, они и в XIX веке таковыми не были – не надо путать национальный миф и национальную эмпирику), они, в большинстве своем, весьма прагматичные, жесткие люди, пекущиеся, прежде всего о своих личных интересах, что не мешает многим из них ходить в храмы и испытывать патриотические чувства. Поэтому одними только идеалистическими мотивациями их не заставишь мобилизоваться на какой-либо общенациональный проект. Но из всех социальных слоев современной России именно "средний класс" наиболее заинтересован в сильном и независимом национальном государстве, ибо либеральная глобализация его просто съест, и не подавится. Это уже хоть какая-то "традиционалистская" зацепка. Русский "средний класс" испытывает серьезную экономическую конкуренцию со стороны сильных иноэтнических кланов, следовательно, национализм – та идеология, которая ему наиболее близка "по жизни". Есть надежда, что в дальнейшем национальное самосознание можно будет поднять от примитивного, биологического "этницизма" на более высокий уровень. Русский национализм сегодня – единственная идеология, имеющая мобилизационный потенциал, и носители этой идеологии преобладают именно в "среднем классе". Вот и ответ, почему консерваторы должны возлагать свои надежды именно на эту пару. Что же касается "имперского строительства", объединявшего русских и "инородцев", то строительство это не было абстрактно-безнациональным, его возглавляли русские, пока были сильным народом. Когда они станут сильными снова, тогда и восстановится имперская перспектива, а сейчас на повестке дня другой вопрос – "сбережение народа" (А.И. Солженицын).

Вряд ли Ефремов корректен, когда пишет, что я подменяю Православие культурой, я просто ищу некие объединительные символы, внятные всем русским, а не только церковным прихожанам.

Конечно, на войне умирают не за Пушкина, а за Родину, но в образ Родины вплетается и культурная составляющая, недаром Сталин устроил в 1937 году столь пышный пушкинский юбилей. Другое дело, что варваризация нашего общества идет столь стремительно, что очень скоро и Пушкин может перестать быть для русских опознавательным знаком - чем тогда идеологически будем скрепляться, мучительный вопрос…

Аргументации А. Ефремова сильно вредит отсутствие в ней диалектичности. Именно поэтому он и считает мою позицию "разрывом не с буквой, а духом" русского консерватизма. На мой взгляд – это не разрыв, а диалектическое развитие, через необходимую фазу отрицания. Я не хуже моего оппонента знаю наследие Леонтьева, и не менее его почитаю этого подлинного великого мыслителя. Но Леонтьев жил в другой России, и, конечно, живи он сегодня, он не закрывал бы глаза на те принципиальные перемены, которые произошли с его Родиной. Идейно-методологический инструментарий классического русского консерватизма был приспособлен к аграрному патриархальному обществу, в котором, по новейшим подсчетам городское население составляло 2-3 %, современное преимущественно городское общество требует совсем других подходов, которые еще только вырабатываются, и архаические тенденции в русской мысли, ярко и репрезентативно демонстрируемые в статье Ефремова, на мой взгляд, только мешают этому процессу.

Консерватизм/традиционализм – не застывшая схема, не система неизменяемых догм. Если консерватизм хочет быть живым учением, ему надобно меняться, приноравливаясь к "духу времени". Единственно, в чем он должен оставаться неизменным – в сохранении и преображении вечных основ национальной жизни, без которых существование народа невозможно: религии, культуры, государственности, общественной иерархии. Но историческое воплощение и конфигурация этих вечных основ не могут копировать образцы двухвековой давности, впрочем, как и идеологическое обоснование их необходимости.

 

Столетие, 22 мая 2007


Реклама:
-