Журнал «Золотой Лев» № 109-110 - издание русской
консервативной мысли
Г.Ф. Хохряков
Ответ России на вызов истории[1]
Идея нации есть не то,
что она думает о себе во времени,
но то, что Бог думает о ней в вечности.
Владимир Соловьев
История не раз ставила Россию перед выбором: быть или не
быть. Каждый раз Россия находила достойный ответ. Вызов сделан снова. Ему нет
аналогов в прошлом. Еще никогда народы России не были расколоты такими
многочисленными противоречиями. Бедные ненавидят богатых, регионы стараются
отгородиться от Центра, инородцы обвиняют в своих бедах русских, мусульмане
смотрят с подозрением на православных, гражданин боится чиновника, молодые не
понимают стариков. Наиболее острыми становятся национальные противоречия. Об
этом свидетельствуют многочисленные события. Последнее из самых громких - в Кондопоге.
Кондопожский взрыв вызвал дежурную реакцию. Те же самые люди, которые с
привычной легкостью рассуждают о коммунистах и гомосексуалистах, трейдерах и рейдерах, конституции и проституции, отговорили
положенную порцию слов и о произошедшем в этом карельском городке.
Ксенофобия... происки националистических сил... отсутствие должной
воспитательной работы... утрата бдительности правоохранительными органами и
прочие банальности. Никто не задался обязательным для такого случая вопросом:
что такое национализм, и в частности русский национализм? Отличается ли он от
других национализмов? В чем причина его нынешней вспышки? Многие, если не все,
говорили об опасности национализма, но ни один не поставил на обсуждение
наиболее острый вопрос: сможет ли Россия не то что обойтись, а выжить без
русского национализма?[2]
Народ, нация, национализм
Слово 'нация' непривычно для русского уха. Мы больше
привыкли говорить о народе. В то же время мы понимаем, что нация - это нечто
другое, что нация и народ - это не одно и то же. Русская литература и русская
публицистика говорили о народе как о социуме внутри государства, как о
подчиненной массе и как о противоположности господствующим классам1. После
1917 года словом 'народ' стали обозначать все общество. Народ освободился от
господ - уничтожил, выслал, 'перековал' и стал единым. Что до новой элиты, то
она считала себя плоть от плоти народной. 'Вышли мы все из народа, дети семьи
трудовой...'
Но уже при советской власти[3]
все возвратилось на круги своя. В произведениях Федора Абрамова, Чингиза Айтматова, Василия Шукшина народ и власть
существуют отдельно.
У Юрия Трифонова и Василия Аксенова интеллигенты не только
отделились от власти, но и обособились от народа. 'Вышли мы все из народа, но
как войти в него?' - горько шутили интеллигенты той поры.
Нация объединяет все общество, всех граждан государства.
Слово 'нация' ввели в политический обиход революционеры, но революционеры
буржуазные. Вот как характеризовал русский историк Тимофей Грановский
позднесредневековое общество:
'В средневековой Европе не было народов в
настоящем смысле слова, а были враждебные между собой сословия... Граждане
французской общины принимали к сердцу дела немецких или итальянских городов, но
у них не было почти никаких общих интересов с феодальной аристократией
собственного края. В свою очередь, барон редко унижал себя сознанием, что в
городе живут его соотечественники'2.
В ходе буржуазных революций сословия были уничтожены.
Сформировались нации, и образовались национальные государства.
Завоеванное и потребовавшее для своего свершения жертв
обретает не просто положительное, а священное значение. Национальное чувство
становится сродни религиозному. Кстати, еще и потому, что буржуазия начинала
свою борьбу под знаменем Реформации. Чья земля, того и вера. Мартин Лютер
пользовался выражением 'Немецкий Бог'. И в этом выражении нет ничего
еретического. Христианство 'воплощается' в нации. Оно как бы 'обрастает плотью'
ее предшествующей истории, культуры, традиции, пронизывает и освящает их. Индивидуальность,
своеобразие нации при этом не только не утрачиваются, но зачастую впервые осознаются.
Дети часто заявляют своим братьям и сестрам: папа больше мой, чем твой. Дети
Христовы поступают аналогичным образом. 'Боже, храни Америку!' Америка - это цитадель
победившей и торжествующей буржуазии, объединившейся в американскую нацию.
Американцы имеют право на этот гимн своей стране и 'своему Богу', который
вознаградил их за труды и выделил среди других наций.
В современной западной научной литературе, и прежде всего в
социологических исследованиях, показателями национализма являются: чувство
национальной гордости, доверие к своей национальной армии, готовность защищать
свою страну в случае войны, почитание национально-государственных символов
(флага, гимна), чувство принадлежности к определенному сообществу (этническому,
суперэтническому)3. Национальное
сознание отвлекается от внутринациональных противоречий в отличие от классового
сознания и отражает общенациональный интерес, чувство органической связи с
национальным целым.
Коммунистическая идеология отвергала и третировала
национализм, ибо была интернациональной. 'Пролетарии всех стран, соединяйтесь!'
Маркс мог сказать вслед за Грановским, что французские пролетарии принимали к
сердцу дела немецких или итальянских рабочих, но у них не было общих интересов
с капиталистами собственного края. Но в отличие от буржуа Позднего
Средневековья или Раннего Нового времени у пролетариата была другая историческая
миссия: объединение ради мировой революции. 'Мы на горе всем буржуям мировой
пожар раздуем'. Поэтому лидеры победившей пролетарской революции видели в национализме
преграду великому делу, а националистов считали врагами. Они сделали все возможное
для того, чтобы представить национализм в виде шовинизма, выпячивая на передний
план национальную исключительность, презрение и даже ненависть к другим
народам. Подмена укоренилась в массовом сознании советских, а теперь российских
граждан.
Нынешние реформаторы отказались от коммунистической
идеологии, но сохранили прежнее отношение к национализму. Теперь национализм
мешает другому интернационалу - буржуазному, который выступает под флагом глобализма и прельщает 'общечеловеческими ценностями',
причастностью к 'цивилизованному обществу'. Национализм преподносится как
ксенофобия, то есть постоянный, навязчивый страх перед чужаками, как некое
состояние массового психоза. О нации нет ни слова в действующей Конституции: в
ней говорится о многонациональном народе. Юристы-конституционалисты говорят о
'едином народе'4. Все
это напоминает 'новую историческую общность - советский народ', о которой
говорили коммунистические идеологи времен застоя. Однако, осознавая всю глубину
противоречий, расколовших ныне 'единый народ' России, власть была вынуждена
'реабилитировать' понятие нации и заговорила о национальных проектах, цель
которых, помимо всего прочего, заключается еще и в том, чтобы объединить
граждан.
Но власть непоследовательна в своих действиях. Она заявила
не 'единонародные', а национальные проекты, хотя и
продолжает осуждать национализм, пытаясь подменить его патриотизмом. Подмена
несостоятельная. Патриотизм - это любовь к отечеству. Он индивидуален, как и
любовь. 'Люблю Отчизну я, но странною любовью'. Или другое: 'Россия, нищая
Россия, мне избы серые твои, твои мне песни ветровые - как слезы первые любви!'
От любви до ненависти один шаг, о чем свидетельствуют слова Владимира Печерина: 'Как сладостно отчизну ненавидеть и жадно ждать
ее уничтоженья!'
Иное дело - национализм. Это чувство принадлежности к
нации, ощущение органической связи с целым. Он надиндивидуален.
В нем отражаются история нации, национальный характер, стереотипы поведения.
Тот же самый Печерин покинул Россию, стал католиком,
монахом, но его личная история, судьба только лишь высвечивают его мятущуюся
русскую натуру.
Нация как базовая ценность личности
Первая базовая ценность личности - это ценность
собственного 'я'. Но ценность собственного 'я' в глазах человека подтверждает
не он сам, а те, которые его окружают. Именно окружающие признают заслуги и достижения
индивида. Их признание позволяет человеку занять определенное место в обществе,
продвигаться по социальной лестнице. Поэтому второй базовой ценностью личности
является то, что обозначается словом 'Мы'. 'Мы - ученые', 'Мы - офицеры', 'Мы -
предприниматели' - так обычно говорят люди, подчеркивая социальную значимость
группы, к которой они принадлежат. И тем самым они указывают на свой собственный
статус. Недаром слово 'счастье' означает не что иное, как со-часть.
Человек счастлив, когда он ощущает себя частью чего-то. Наивысшее блаженство
каждый из нас испытывает в любви, когда другой становится как бы неразрывной
частью тебя самого, а ты являешься частью другого. 'Мы' - это семья, товарищи
по работе, социальная группа, нация, цивилизация.
Люди всегда делились и будут делиться на группы. Даже
великие религии - христианство, ислам, буддизм, - распространившись поначалу на
колоссальных пространствах планеты, дробились на секты и толки. В подобного
рода делении скрыт инстинкт жизни, ибо однообразие - это смерть, а разнообразие
- жизнь.
Среди множества признаков, по которым делятся люди, есть
один - сопровождающий человека на протяжении всей его жизни, передающийся от
поколения к поколению. Этот признак - национальная принадлежность.
Сосредоточенность на национальном разделяет людей, чтобы впоследствии их
соединить. Но соединить таким образом, чтобы они не утратили своеобразия.
Я должен вволю навеселиться под звуки балалайки, чтобы
понять казаха, радостно улыбающегося под заунывные звуки домбры. Только тогда,
когда я вдосталь налюбуюсь русской пляской, я пойму страсть кавказского танца.
Сосредоточенность на национальном формирует прежде
национальное достоинство, чем национальную исключительность. Сначала я русский,
а уже после коммунист или демократ. Как русский я внутренне гораздо богаче,
нежели западник или евразиец. Сначала я вхожу в русскую культуру и только через
нее - в историю и культуру человечества.
Я могу понять француза как француза, немца как немца, если
сначала осознаю себя в качестве русского. Только соотнеся себя со всей полнотой
национальной жизни, я стану полноценной личностью, так как смогу воплотить в
себе полноту нации. Поэтому нация - это то самое 'Мы', без которого невозможно
завершить строительство личности. Понятно, что имеются еще такие общности, как
цивилизация и человечество. Автор нашумевшей книги 'Столкновение цивилизаций' Сэмюэль Хантингтон говорит, что
'цивилизации - это самые большие 'Мы', внутри которых каждый чувствует себя в
культурном плане как дома и отличает себя от всех остальных 'мы'5. Но
человеку чаще всего хватает 'национального дома'. Многие американцы, например,
не могут отыскать на карте Ирак, где воюют их родственники, слыхом не слыхивали
о многих других странах, где США насаждают демократические порядки. Однако всем
этим американцам достаточно осознания того, что они принадлежат к великой
нации, которая для них представляет самостоятельный мир, самостоятельную цивилизацию.
Русскому человеку в этом плане легче - и не потому, что у
него более широкий кругозор. И среди русских немало ограниченных людей.
Русскому человеку легче потому, что Россия всегда была и является ядром самостоятельной
цивилизации. Все крупные специалисты в области исследования цивилизаций, от Арнольда Тойнби до Сэмюэля Хантингтона, выделяют православную, восточноевропейскую,
евразийскую цивилизацию, ядро которой составляет Россия независимо от того, как
эту цивилизацию называют различные исследователи. Так что у русских
национальная идентификация не просто приближается к цивилизационной,
а замещается ею.
Идея как условие формирования и развития русской нации
'Мы' (какой бы многочисленной ни была объединенная этим
понятием группа) осознаем себя таковыми только в ходе противопоставления
другим, обозначаемым как 'они'. Такое противопоставление обладает мобилизующим
действием. История самых разных обществ, от первобытных и до современных,
показывает, что подчас очень слабо выражено или вовсе отсутствует осознание
'Мы' при четком представлении, что есть 'они'. 'Они' - это не 'Мы'. И наоборот,
'Мы' - это не 'они'. Только ощущение того, что есть 'они', рождает желание
самоопределиться по отношению к 'ним', обособиться от 'них' в качестве 'Мы'6. Вот
почему власть нередко прибегает к 'маленькой победоносной' войне, чтобы
сплотить распадающееся общество. Вот по какой причине нынешней власти
необходима борьба с 'международным терроризмом'. Испуганные овцы теснее жмутся
к ногам пастуха.
Формирование 'Мы' неизбежно связано с конфликтами. В этом
нет ничего удивительного, ибо конфликт - это способ разрешения противоречий, а
без противоречий нет развития. 'Они' могут восторжествовать над 'Мы' и поэтому
особенно опасны. Если же общность формируется в первую очередь за счет
представления о том, что есть 'Мы', то конфликт с 'ними' может быть слабым, а
то и вовсе отсутствовать. Это происходит потому, что общество, по общепризнанному
определению, есть совокупность людей, которые объединились вокруг идеалов и
ради их сохранения. Когда люди тянутся, чтобы прикоснуться к идеалам, их руки
свободны от оружия. Если же идеалы привлекательны, то 'другие', то есть не
'Мы', также увлекаются ими. Так было с христианством. На христиан были гонения.
Но та скорость, с которой новое учение завоевало мир, впечатляет. Душа человека
по природе своей христианка, сказал один из отцов Церкви Тертуллиан.
Христианство помогало даже своим противникам лучше понять себя и тем самым
обезоруживало их. Русская нация также формировалась и развивалась под
преимущественным влиянием идеи.
Первую национальную идею предание приписывает Александру
Невскому. Его время - время великих потрясений и переустройства мира. Крестовые
походы. Взятие Константинополя. Распад Византийской империи. Слияние
Тевтонского ордена и ордена меченосцев в Ливонский орден ради консолидации сил
для борьбы с православием.
Александру пришлось искать ответ на, казалось бы,
неразрешимый вопрос. Русь теснили и с Запада, и с Востока. Западный враг тоже
исповедовал христианство. Но христианство западное. Ему нужны были не только
имущество и земли. Ему нужна была душа, которую он мечтал переделать на свой
католический лад.
Восточный враг был не менее жадным и, возможно, даже более
свирепым. Но ему нужна была не душа и даже не земля - ему требовалось лишь
имущество. Татаро-монгольское иго было сродни протекторату. Оно придавливало,
но не раздавливало. Отбирало богатство, но оставляло веру. Лишало
независимости, но сохраняло духовную свободу. Сгибало спину, но не дух.
Александр Невский предпочел покориться татарам, чтобы сохранить внутреннюю,
духовную свободу. 'Не в силе Бог, а в Правде!' - заявил он.
Гениальный расчет Александра Невского очевиден. Татары
покоряли рязанцев, владимирцев,
суздальцев. Из-под ига высвободились русские. Пусть
они идентифицировали себя с Москвой, называли себя по старинке московитами. Но
это были уже члены единой общности. Это была нация. Она осмыслила свое единство
в ходе решения великой задачи - сохранения своей Правды.
Новую идею сформулировал скромный инок. Она как бы
продолжила первую, ибо сбереженная ценой огромных усилий Правда торжествовала.
'Два Рима пали, третий стоит, а четвертому не быть!' Москва - Третий Рим.
В этой формуле гениально схвачена суть настроений,
охвативших общество.
Основания для восторгов были. Византия пала. Турки в
Европе. Это ли не наказание за отступление от веры? Реформация разрушает основы
доселе единой латинянской церкви. Это ли не кара за
ересь? А Россия не только выстояла под игом, но стремительно крепнет и
расширяется.
Столетия спустя суть того времени ярко и кратко описал
Василий Ключевский:
'В бедственный первый век ига <...>
в сто лет 1240-1340 годов возникло всего каких-нибудь десятка три новых
монастырей. Зато в следующее столетие 1340-1440 годов, когда Русь начала
отдыхать от внешних бедствий и приходить в себя, из куликовского
поколения и его ближайших потомков вышли основатели до 150 монастырей. Таким
образом, древнерусское монашество было точным показателем нравственного
состояния своего мирского общества: стремление покидать мир усиливалось не
оттого, что в миру скоплялись бедствия, а по мере того, как в нем возвышались
нравственные силы'7.
Русский человек почувствовал себя миссионером. Он спас свою
веру, и она спасла его. Этой верой он захотел поделиться с теми, кто был ею
обделен. Началась стремительная колонизация северо-восточных земель. Это была
по преимуществу монастырская колонизация. Эпоха XV-XVI веков - время не только
радостного воодушевления и массового подвижничества. Это еще и время тяжелых
трудов по объединению и обустройству Русской земли. Идея Москвы - Третьего Рима
прекрасно служила этим целям.
'Именно тогда произошло отождествление
двух терминов: землепашца-крестьянина и христианина. Возникает единая идентичность
народа как народа христианско-крестьянского - при осознании неразрывной внутренней
связи этих терминов'8.
Возрождение и Реформация подорвали устои теократического,
основанного на христианском учении правления. По словам Макса Вебера, Лютер
расколдовал государство. Всеобщее смущение умов не могло не сказаться на
России. Здесь также Смута. Испытанная национальная идея помогает справиться с
польским искушением. Но она не выдерживает церковного раскола. Если раскололась
Церковь, то она уже не может быть хранительницей всеобщей Правды. Москва уже не
может называть себя Третьим Римом. Неспокойно в Европе. Рушатся или грозят
обрушиться привычные порядки. Революция в Англии. Турки осаждают Вену.
Петр Романов своим гениальным чутьем улавливает будущую
национальную идею. Он воплощает ее в своем поведении уже в юности. Царь
работает наравне с кузнецами и плотниками, как бы говоря, что отныне все,
включая его самого, служат единому для всех идеалу - Государству. Саму идею
Петр сформулировал позже, перед Полтавской битвой, когда обращался к войскам:
не меня, Петра, вы защищаете, а государство Российское, мне, Петру, врученное.
Новая идея помогла встать вровень с Европой, раздвинуть и
укрепить границы России, обустроить жизнь на новый манер. Ее плоды созрели в
полной мере к XIX веку, к Отечественной войне 1812 года. Но, продвинув Россию в
Европу, Петр же усилил и социальный раскол. После него в России было уже два
государства: дворянская светская империя и 'мужицкое царство'. Отныне, говорил
Александр Герцен, между правительством, представитель которого был одет в
немецкое платье и выбрит, и бородатым мужиком, одетым в длинную рубаху,
оставалась одна живая связь - солдат. Неудивительно, что Российское государство
рассыпалось, когда эта связь разорвалась: в 1917 году солдат не захотел
проливать кровь за опостылевшее правительство. Он предпочел воевать против
правительства.
Россия была далеко не единственной страной, где граждане
боролись со своим правительством. Вторая половина XIX - начало XX веков - время
бурных социалистических движений. В 1893 году независимая рабочая партия
образуется в Англии. Тремя годами позже социалистическая республиканская партия
возникает в Ирландии. Во Франции в 1895 году - стачка на сталелитейных заводах
в Кармо. В этом же году создается всеобщая
конфедерация профсоюзов. В Австро-Венгрии первый съезд свободных профсоюзов
собрался в 1893 году. В Германии социал-демократическая партия принимает
знаменитую Эрфуртскую программу. Движения были во многих странах, но победа
оказалась возможной лишь в России. Именно здесь, в России, идея 'мы наш, мы
новый мир построим' нашла практическое воплощение.
Победа не принесла чаемого счастья, о котором веками мечтал
русский человек. Однако победившей Идее нельзя отказать ни в привлекательности,
ни в продуктивности. То и другое очевидно. Не отказать ей и в преемственности.
Россия всегда соединяла в себе два начала: государственно-бюрократическое и
индивидуально-анархическое. Большевики довели до логического конца первое из
них. Но они же в лице своих лидеров предали Великую Мечту. Свобода для одних
оказалась кабалой для других. А от свободы, как говорил великий бунтарь Михаил
Бакунин, нельзя отнять ни кусочка, ибо в этом кусочке и сосредоточится сразу
вся свобода. Свобода погибла. С ней рухнул и удушивший ее режим.
Идея всегда была ответом на вызов истории. Она была
идеалом, вокруг и ради сохранения которого объединялись русские люди. В ней
отражалось коллективное представление о смысле жизни. Она формировала русское
сознание, которому всегда была свойственна одна замечательная особенность: оно
никогда не было собственно национальным.
Помимо ответа на вызов истории идея являлась проектом,
исторической задачей. Все задействованные в этом проекте и решавшие общую для
них историческую задачу были равноправными участниками. Смена идеи
трансформировала менталитет общности, но сама общность не распадалась. Внутри
нее существовали социальная иерархия, национальные различия, но все те, которые
объединялись понятием 'Мы', считали себя русскими. Русским писателем называл
себя хохол Гоголь. Русским полководцем был грузин Багратион. Вот что вспоминал
о Первой мировой войне легендарный Семен Буденный:
'Я попал в третий взвод, которым
командовал поручик Кучук Улагай,
по национальности карачаевец. Командиром эскадрона был кабардинский князь
ротмистр Крым Шамхалов-Соколов. Полком командовал
полковник Гревс, а дивизией - генерал-лейтенант Шерпантье'.
Неудивительно, что журнал 'Русский инвалид' в своей
редакционной статье в сентябре 1908 года так определил русского: 'Русский не
тот, кто носит русскую фамилию, а тот, кто любит Россию и считает ее своим
отечеством'. Идея объединяла народы России, а затем народы Советского Союза в
то самое целое, которое европейцы называли и называют нацией. Отсюда - важные
особенности идеологизированного русского сознания.
Первая особенность -
роль государственной власти. Реализацию проекта, решение исторической задачи
должен кто-то возглавить. Это делала государственная власть. Поэтому государство
с его властью в сознании русского человека - это не организация экономически
сильного класса, как считал Карл Маркс, не 'ночной сторож', не сложный механизм
с различного рода сдержками и противовесами, как считают нынешние российские
либералы, а руководитель проекта. Государство было крепким до тех пор, пока
своими действиями воплощало идею в жизнь. И слабело, разваливалось, как только
изменяло идее или пыталось сохранить изжившую себя идею.
Вторая особенность -
обоснование государственной власти. Идея выдвигается жизнью. Она может стать,
как утверждали марксисты, материальной силой, если овладевает массами. Но, даже
овладев умами, идея остается элементом сознания. В нее можно верить или не верить.
С одной стороны, вера без дел мертва. С другой стороны, никакое человеческое
дело не способно воплотить идеал, к которому устремляется вера. Только
протестантам удалось убедить себя, что благодать измеряется богатством. Иное
дело - русский человек с его поиском Правды, смысла жизни. Поэтому государство
и власть в России (СССР) держались на вере - вере в идею. 'Умом Россию не
понять, в Россию можно только верить'. Вера требует постоянного душевного
напряжения. Она взыскательна к власти, ибо власть, как писал Лев Карсавин, - это форма самосознания народа. Власть не могла
отступить от высоких требований, так как народ тут же отворачивался от нее, словно
от кривого зеркала, или же смеялся над тем, как оно его отображает. Уинстон Черчилль говорил, что русские идолопоклонничают
перед своим государством. Верно.
Но русские люди преклоняются не перед государством как
таковым, не перед государством как социальным институтом, а перед государством
как средством реализации идеи, перед государственной властью как руководителем
проекта.
Третья особенность
связана с самоназванием русских. Все другие национальности - французы, греки, испанцы
и другие - обозначаются в русском языке существительным, а русский -
прилагательным. И это неспроста, так как язык - гениальный сортировщик, он веками
шлифует понятия. Различие в словоупотреблении вызвано тем, что русским считался
тот, кто прилагал силы для реализации идеи, для решения общей задачи. Гоголь,
Куприн, Гнедич составили славу русской литературы, а
Багратион, Барклай де Толли, Тотлебен, Нахимов -
славу русского оружия.
С Куликова поля москвичи, суздальцы,
владимирцы и прочие вернулись русскими людьми,
которые спасли православие. Православие объединяло их и до Куликова поля.
Теперь, после победы, русское сознание неразрывно соединилось с православным
сознанием. Подавляющая часть русского населения стала называть себя
крестьянами, то есть христианами. Свою родину русские люди начали именовать
Святой Русью. Христианство нашло в русском народе свое конкретное 'воплощение',
что дало основание о. Сергию Булгакову говорить о 'русском Боге', или о
'русском Христосе', подобно Лютеру, говорившему о
'немецком Боге'. Уже тогда стала формироваться, говоря словами Достоевского,
всемирная отзывчивость русского человека.
Православное сознание переросло в имперское. Затем в
советское. Всемирная отзывчивость русских людей не ослабевала, а усиливалась.
Они осознавала себя в качестве 'Мы' в сопоставлении уже не только с татаро-монголами или рыцарями-крестоносцами, а с Европой и
Азией, а затем - со всем миром. Возрастала полнота национальной жизни - и
вместе с ней увеличивалась полноценность личности.
Сознание русских людей, которое формировалось в ходе
решения исторических задач, когда в этом участвовали и великороссы, и
малороссы, и татары, и многие другие, было наднациональным, цивилизационным.
Поэтому надо говорить не столько о русском национальном сознании, сколько о русскости как характеристике сознания общности людей, связанных
одной исторической судьбой. Этого наднационального сознания достаточно для
того, чтобы вдохновить и объединить людей для реализации того или иного масштабного
проекта. Но его явно недостаточно для того, чтобы удерживать людей крепкой
внутренней связью в едином национальном теле в повседневной жизни. Многие
русские мыслители и публицисты, среди которых немало истинных патриотов,
сетовали на слабость национального чувства у русских людей. С ними нельзя не
согласиться. Еще совсем недавно всерьез говорили о сибирских, уральских,
донских и прочих республиках. Курильчане голосовали
за то, чтобы отпасть к японцам, а калининградцы
готовы были записаться в немцы. Вынужденных переселенцев из числа русских на
исторической родине не встречают хлебом и солью. Ситуация меняется. Однако
перемены больше настораживают, нежели обнадеживают.
Русский или россиянин? Два вектора развития русского
сознания
Мина замедленного действия была заложена советской властью[4].
Именно она расселила народы России по национальным[5]
квартирам и сделала в паспортах граждан соответствующие отметки. Поэтому Василь
Быков был уже не русским, а советским белорусским писателем. Чингиз Айтматов - советским киргизским писателем, а Юрий Рытхэу - советским чукотским, хотя все они продолжали в своем
творчестве традицию великой русской литературы. Русскими назывались только те,
которые числились таковыми по паспорту. Мина беспокоила, но не взрывалась до
тех пор, пока существовал Советский Союз. В нем представители всех народов
вольно или невольно считали себя советскими. Сначала советский, а уже потом
белорус, киргиз или чукча. После распада СССР[6]
перед всеми ними встал вопрос: кто 'Мы'?
Ответ начали искать в истории, и зачастую в истории
вымышленной. Литовцы стали говорить о Великом княжестве Литовском, которое
включало в себя кроме территории нынешней Литвы земли теперешней Белоруссии,
почти всю современную Украину, берег Черного моря. Всерьез обсуждались
документы, доказывающие, что Московское государство признавало верховную власть
Литвы. Но дело в том, что могучее средневековое государство называлось Великим
княжеством Литовским и Русским. Его глава именовался 'князь', а не европейским
аналогом титула ('герцог') или литовским ('кунигас').
Языком двора и летописей был русский язык.
С Москвой воевали. Но она тогда не являлась центром Руси. В
то время никто даже не подозревал, что Москва станет собирательницей русских
земель. С Москвой воевали и Новгород, и Рязань, и Тверь. Все они стремились или
захватить чужие земли, или отстоять собственную независимость. Обычная
средневековая междоусобица.
Украинцы рассказывают легенды о древнем великом народе укров и древнем украинском богатыре Богуне
Мочиле (он же - царь гуннов Аттила) или же выводят собственную государственность
из Запорожской Сечи. Молдаване пытаются протянуть свою родословную до Древнего
Рима. А вот Гитлер, например, смеялся над подобными притязаниями румын, говоря,
что они произошли от отбросов Римской империи - воров и разбойников, высланных
из Рима на окраину. Владимир Пуришкевич зло иронизировал, говоря, что румын -
не национальность, а профессия, так как он рождается со смычком и отмычкой.
То есть конфликт между 'Мы' и 'они' может вспыхнуть в любой
момент, когда обе стороны станут вспоминать забытые обиды, придумывать
исторические анекдоты, издеваться над притязаниями друг друга с одной и общей
для обеих сторон целью - подчеркнуть собственную исключительность и доказать
несостоятельность аналогичных притязаний других.
'Они' - это русские. Из сундуков извлечен старый жупел -
'царская Россия - тюрьма народов'. Затем тюрьмой народов стал Советский Союз, в
котором первую скрипку играли русские. 'Союз нерушимый республик свободных
сплотила навеки Великая Русь'. Противопоставление 'их' и 'нас' сильно помогло
при разделе бывшей социалистической общенародной собственности, которая
распределялась среди своих. Чужаков надо было оттеснить. Разделы всегда и везде
ведут к материальным потерям. Страх перед потерями заставляет еще энергичнее
оттеснять от убывающего богатства чужаков. Политические лидеры стали активно и
эффективно использовать национальные чувства для защиты своекорыстных клановых
интересов. На чужаков удобно списывать все беды и просчеты. Русские-де и раньше
обирали нас, а вот теперь отключают газ и электричество. Русские оказались
чужими в странах, которые они считали своими.
Перед русскими после распада СССР встал тот же вопрос: кто
'Мы'? Казалось бы, им с их великой историей легче других ответить на него.
Русские столетиями видели себя гражданами великой страны. Еще Екатерина II с
удовлетворением замечала, что ни одна пушка в Европе не смеет выстрелить без
соизволения России. Советские космические корабли взлетали с регулярностью
рейсовых аэробусов. Все изменилось в одночасье. Постоянно где-то что-то
взрывается, обваливается, падает. Военные корабли ржавеют, аэродромы зарастают
травой. Солдаты побираются на улицах. Но самое болезненное для русского
человека в другом. Оно, скорее всего, не осознается. Но именно неосознаваемое
чаще всего вызывает смутное беспокойство, толкает на необдуманные поступки,
служит основой для массового психоза.
Россия оказалась идеологическим банкротом. От нее отпали
страны и народы, которые поверили ей и увлеклись идеей социалистического
строительства. Можно много и долго говорить о евреях-комиссарах, латышских
стрелках, китайских пулеметчиках, коммунистах-интернационалистах и прочее. Но
нельзя забывать одного: идея 'мы наш, мы новый мир построим' стала русской
национальной идеей. Поэтому она и победила в стране, где преобладало русское
население. Все было бы намного проще, если бы Россия без особого труда вошла в
сонм так называемых цивилизованных государств, где все живут богато и весело, и
помогла войти туда братским народам. Но Россия пока наблюдает из прихожей, как
в зале рука об руку с хозяевами уже прогуливаются многие из ее бывших
союзников. Это сильное разочарование. Мы, оказывается, невеликие и несильные.
Можно утешить себя тем, что не пускают именно из-за того, что мы великие и нас
побаиваются. Но почему тогда от нас, сильных и великих, отваливаются, казалось
бы, неотделимые части?
Русский растерян, как бывает растерянным добродушный и
щедрый человек, которого вдруг обвиняют в том, что его щедрость была хитрым
своекорыстием, богатый подарок - желанием освободиться от ненужного,
простодушие - ловко прикрытым обманом.
Растерянность усиливалась оттого, что в самой России его
обвиняют в тяжких грехах. Обвинителями выступили идеологи реформ.
Реформы всей своей сутью отрицали наше недавнее советское
прошлое. Более того, они посягнули на душу народа, на его историческое
сознание, ибо все, что создано народом - его сказки и песни, предания и былины,
великая русская литература, Пушкин и Достоевский, его победы и достижения,
Суворов и Жуков, Королев и Ломоносов, - все против того, что делали
реформаторы. А современные перемены, которые называют даже революцией, не
выдвинули ни одного таланта, равного не то что Пушкину, а хотя бы Демьяну
Бедному.
Первыми возмутились представители старшего поколения, так
как идеологи рыночных преобразований обесценили прежде всего их жизнь. Подобное
возмущение понятно. Владимир Соловьев заметил: чтобы победить неправду
социализма, нужно признать его правду и осуществить ее. Старшее поколение
боролось за свою правду. И на исходе жизни оно рассчитывало на священное право
каждого человека - быть причастным к вечности через благодарную память
потомков. Реакция идеологов была быстрой и циничной: тех, кто спас страну и мир
от коричневой чумы, кто на собственном горбу вытащил страну из разрухи, назвали
красно-коричневыми. В октябре 2002 года по телевидению прошла передача под
названием 'Русский фашизм страшнее немецкого'. Да, именно так - страшнее!
Передачу вел ни много ни мало Михаил Швыдкой. Политтехнолог
и аналитик Глеб Павловский с иезуитской ловкостью даже подобрал для так
называемого русского фашизма название - 'русизм'. Этим он показал, что русскому
народу органически присущи черты, в которых все другие участники передачи без
сомнения усмотрели нечто более страшное, нежели фашизм.
Творческая интеллигенция не только позволила широко распахнуть
двери перед западными и далеко не лучшими образцами культуры, но и в
большинстве своем бросилась осваивать эти самые образцы. Она забыла (или не
знала) предостережения Арнольда Тойнби, сказавшего,
что
'свободный луч культурного излучения, как
свободный электрон или вирус заразной болезни, может оказаться смертельным в
случае, если будет сдвинут со своего места в строгой структуре, в которой он
функционировал до того, и пущен на волю в совершенно новую для себя среду. В
первоначальной, родной структуре этот культурный луч, бацилла или электрон не
имели возможности сеять смуту, будучи жестко привязаны к остальным компонентам
той структуры, где все части и функции их пребывали в равновесии. Теряя связь с
первоначальной структурой, свободная частица, бацилла или культурный луч не
изменяют своей природы, однако та же, прежде безвредная природа вдруг обретает
смертоносную силу, разорвав привычные связи. В этих обстоятельствах - где
'усопшему мир, там лекарю пир', иными словами, 'что одного лечит, то другого
калечит'9.
Русский человек начал утрачивать представление о самом
себе, о своих корнях, о своем месте в этом мире. Культурная почва, которая
казалась такой прочной, вдруг стала стремительно размываться, уходить из-под
ног.
Русский человек почувствовал себя в опасности. Он уже не
представитель страны, которая защитит его, где бы он ни находился. Его могут
бросить в грязный африканский застенок; обыскать и уложить лицом в грязь в
стране, где он находится по договору; лишить гражданства там, где он проливал
кровь, а после возводил заводы и фабрики, восстанавливал города. Более того, в
его родном городе или поселке хозяевами ощущают себя те, которые выгоняли его
или таких же русских с давно обжитых земель, которые резали им горло, словно
баранам. Словом, 'они' не только 'нас' не любят, но проникли в наш дом. 'Они'
всюду. 'Мы' в опасности. 'Мы' сохранимся только в том случае, если будем
противостоять 'им'. Русское сознание испытало страшное потрясение.
Оно стало восстанавливаться не свойственным для него узконациональным способом, когда исключительность
доказывается не сотрудничеством с теми, которые участвуют в реализации великого
проекта, не чувством собственного достоинства, а изгнанием, унижением других.
Такой способ восстановления униженного самосознания тем более пробивает себе
дорогу, что самыми униженными от реформ оказались наименее грамотные и профессионально
подготовленные, живущие в вымирающих городах и поселках. Они ощущают себя
жертвами незаслуженного насилия и поэтому ничего не могут предложить в ответ,
кроме слепого насилия. Никто - ни Церковь и ни средства массовой информации, ни
интеллигенция и ни власть - не помощники им в том, чтобы приподняться над
убогостью существования, возвыситься над обыденным сознанием и увидеть причину
их страданий. Более того, центральная власть вкупе со СМИ усугубляют положение:
они пытаются ввести в широкий обиход новое название граждан России - россияне.
Казалось бы, за такой попыткой не кроется ничего опасного.
Коль скоро живут в России разные народы, то и сам Бог им велел называться
россиянами. Тем более что это слово встречается и у старых авторов, в частности
у Карамзина. Однако все не так просто. Россия и русские в глазах других неразделимы.
Калмыки, которые в составе русской армии вошли в Париж в 1814 году, были для
французов русскими. Район компактного проживания евреев в Нью-Йорке называется
русским районом, а евреи - русскими. Даже граждане СССР, будучи за рубежом,
назывались местными жителями русскими. Теперь Россию будут представлять
россияне. А русские будут пусть и самой многочисленной, или, говоря юридическим
языком, титульной нацией, но именно рядовой нацией. У них отнимается высокое
право быть лидерами в реализации великого проекта, носителями объединяющей
идеи. У них отнимается право быть наследниками великой истории и великой
культуры. Следовательно, они освобождаются от обязанности не быть такими, как
все другие нации. Русским предлагают осознать себя в качестве новой общности, в
качестве другого 'мы', а не того, каким они осознавали себя всегда, с момента
своего появления на исторической сцене. В результате формируется иное
национальное сознание и, следовательно, иная нация.
Власть подталкивает к узконациональному[7]
способу становления русской нации, потворствует низменным проявлениям
национальных чувств. Она обладает редким талантом наживать себе противников.
Недругами и даже врагами становятся не только пресловутые Запад и США, но и
Грузия, Молдавия и, что самое печальное, Украина с Белоруссией. Из-за рыночных
прилавков изгоняются лица нерусской национальности. Это, говоря словами
Талейрана, хуже преступления, ибо это - глупость. Надо сделать так, чтобы
русский, занятый в высокотехнологичном производстве, приходил на рынок с тугим
кошельком и чувствовал себя хозяином, вокруг которого вьюном вьются продавцы
самых разных национальностей и предлагают ему свои товары. Торговать и воровать
люди учатся сами. Дело государства - наладить производство.
Если власть вольно или невольно будет потворствовать узконациональным[8]
интересам, то последствия такой 'национальной' политики для России несомненны.
Они очевидны не потому, что в России живут тувинцы, якуты, буряты, которые
считают себя потомками благородных воинов Чингисхана, и не потому, что в ней
живут татары, которым не нравится напоминание о взятии Казанского и
Астраханского ханств. Результаты будут сокрушающими даже не потому, что есть
Кавказ, где выросло целое поколение, привыкшее к войне. Последствия будут
катастрофическими потому, что через Россию пройдет цивилизационный
разлом. Мусульманский мир все энергичнее атакует иудеохристианскую
цивилизацию. Эти атаки указывают не столько на силу мусульманского мира,
сколько на слабость мира западного. Но если Западная Европа и США могут
перешагнуть через свои принципы, освободиться от выходцев из мусульманского
мира и тем самым обезопасить себя, то Россия этого сделать не сможет: ее
собственные мусульмане живут на исконных территориях. Национальный[9]
конфликт опасен еще и тем, что обязательно обострит другие - социальные, конфессиональные
- и соединится с ними.
Национальная политика в сегодняшней России - это политика
сохранения не только России, но и цивилизации, ядром которой является Россия.
Необходимо поменять вектор национального самоутверждения. Он должен исходить из
русскости.
Русскость - это состояние сознания, сформированное историей. Она же
- и готовность к действию, также проверенная историей. Готовность становится
побуждением к действию, когда есть цель, то есть проект, идея. Разговоры о
национальной идее не стихают на протяжении всего периода реформ. В последнее
время все громче разговоры о необходимости прорывного проекта, об империи как о
способе существования России. Это - предвестие. Вот слова русского мыслителя
Георгия Федотова:
'Будущее говорит знамениями. Только язык
их понимать труднее. Нерожденные формы бесконечны,
разнообразны, противоречивы. Они ведут между собой непрекращающуюся борьбу за
жизнь. Многим из них суждено умереть до рождения, недоносками царства идей. Зато
другие влекутся друг к другу внутренним сродством. В их созвучии явственно
слышна Идея. Когда Идея торжествует и оттесняет за порог бытия хаос враждебных
форм, она зачинает культуру'.
Идея подсказывается жизнью. Братские и в недавнем прошлом
союзнические народы убежали не из России и не от России. С ней они
сожительствовали веками, и многие вошли в нее по доброй воле. Общероссийский
дом был построен намного раньше общеевропейского. Народы разбежались из
социалистического лагеря, сторожевая вышка которого находилась в Москве.
Русский народ тоже хлебнул лиха. Ему и сейчас нелегко. Стены пали, а бежать некуда.
Он попал в другую неволю. Только к отсутствию свободы добавилось еще отсутствие
гарантированной пайки. Однако назад, в социализм, он не хочет. Иначе над
Россией уже реял бы красный стяг. Народы России не хотят и в капитализм. Они с
восторгом новообращенных кинулись в объятия капитализма и не озаботились
прививками. На них тут же набросились все детские болезни, которые протекают в
самых крайних формах. И слава богу. Убежали от ужасов социализма и быстрее
придут в себя от мерзостей капитализма. Они на перепутье. Поэтому в
растерянности. В раздумьях не только они. Многие, очень многие люди на Западе
тоже не хотят капитализма. Растет число сторонников левых партий, как множатся
портреты Че Гевары на
флагах, плакатах и майках. Противники капитализма не хотят и в социализм. Мир
не знал другого социализма, за исключением советского, а о нем они наслышаны.
Не социализм и не капитализм. Необходимо найти третий путь.
Для России и для мира. Соединить достоинства социализма с преимуществами
капитализма. У социализма были достоинства, была та самая правда, признать
которую призывал Владимир Соловьев. Иначе социалистическая идея не беспокоила
бы человечество столько веков. Преимущества капитализма также налицо. Иначе у
него не было бы такого впечатляющего научно-технического прогресса. Соединить
достоинства социализма с преимуществами капитализма - вот ответ на вызов
истории. Это задача, достойная национальной идеи. Это одновременно и способ восстановления
авторитета России. Ей необходимо вернуть идеологическое лидерство и показать,
что жертвы социализма не были напрасными, что социализм может и должен стать ступенью
для перехода к новой культуре, новой цивилизации.
Социализм - не произвольное изобретение марксистов и
большевиков. Дело в том, что при всех своих достоинствах частная собственность
имеет свойства, которые делают неизбежной ее социально-историческую
ограниченность.
По своей природе она такова, что может быть лишь у
некоторых, а не у всех. По законам своего развития она концентрируется в руках
меньшинства. Обусловленная этим экономическая зависимость большинства от
меньшинства постоянно порождает у большинства требование так называемого
фактического равенства. То есть идея отрицания частной собственности так же
стара, как и сама частная собственность. Поэтому социализм - не историческая
ошибка. Если это так, то его нельзя отбросить в сторону, словно ненужную вещь,
из него нельзя вернуться в капитализм, словно со случайной тропинки. Нельзя так
просто расстаться с социалистической (или общенародной) собственностью.
Никакими национальными проектами не заставить забыть неправду приватизации.
Русские крестьяне несколько веков мечтали о возвращении земли и, не дождавшись
справедливого передела, поднялись на Великую крестьянскую войну. У социализма
своя будущность. Поэтому Россия обречена на поиск идеи своего и одновременно
общечеловеческого будущего. Она обречена оставаться русской.
Примечания.
1 Гредескул
Н.А. Перелом русской интеллигенции и его действительный смысл // Вехи.
Интеллигенция в России. М., 1991. С. 231.
2 Грановский
Т.Н. Общие черты характера XII и XIII веков // История Средних веков. СПб.,
1999. С. 919.
3 Орлова
И.Б. Современные цивилизации и Россия. М., 2000. С. 167.
4 См.: Авакьян С. Точка отсчета - народ // Российская газета. 28
октября 2006.
5 Хантингтон С. Столкновение цивилизаций. М., 2003. С. 51.
6 См.:
Поршнев Б.Ф. Социальная психология и история. М., 1966. С. 81, 103.
7 Ключевский
В.О. Исторические портреты. М., 1990. С. 72.
8 Панарин
А.С. Православная цивилизация в глобальном мире. М., 2002. С. 225.
9 Тойнби А.
Цивилизация перед судом истории. СПб., 1995. С. 183.
Политический класс 30.03.07