Журнал «Золотой Лев» № 101-102 - издание русской
консервативной мысли
С.М. Сергеев
Русская Европа
Полемические заметки
Посвящается
светлой памяти
Вадима
Валериановича Кожинова
Наряду с расколом русской интеллигенции на <красных>
и <белых>, о котором мне уже доводилось писать (Москва. 2006. № 1),
существует и еще гораздо более давний и, по крайней мере, не менее радикальный
ее раскол на западников и славянофилов. Подспудно вызревавший в течение многих
веков (Л.Н. Гумилев, изрядно модернизируя средневековье, но все же и не без
некоторых оснований выискивал князей-<западников> аж в XI столетии), обретший
реальный социокультурный контекст при Петре Великом,
роковой этот раскол идеологически оформился в конце 1830-х - начале 1840-х
годов и <нанес тяжкий ущерб всему духовному развитию России> (В.В. Кожинов). Попытки его преодоления неоднократно предпринимались
с самых разных идейных платформ: тут и <русский социализм> Герцена, и
<почвенничество> Григорьева-Достоевского-Страхова,
и концепция <мужицкого царства> К.Д. Кавелина,
и бердяевский <Востоко-Запад>...
Но, несмотря на них и, главное, несмотря на тектонические изменения в жизни
нашего Отечества, западнически-славянофильский антагонизм продолжает жить и
здравствовать. Нимало не льщу себя надеждой, что нижеследующими заметками сумею
переломить ситуацию, но разговор на данную тему считаю необходимой предпосылкой
оздоровления русского самосознания. А начинать его следует с избавления от
многочисленных, как бы само собой разумеющихся предрассудков, плотным слоем
облепивших рассматриваемую проблему и серьезно мешающих ее положительному
разрешению.
<...Западник,
следовательно, националист>
Наши патриоты, как правило, прямолинейно отождествляют
западничество с национальной изменой и русофобией. Конечно, разрушительная
деятельность <либеральных реформаторов> 90-х годов и откровенные
признания их интеллектуальной обслуги в том, что цель <реформ> -
изменение культурного кода русской цивилизации, не могли не способствовать
распространению этого мнения. Но <классические> русские западники никак
не связаны со своими самозваными преемниками. В том числе и этнически.
<Большинство людей не затрудняет себя разысканием истины
и склонны усваивать готовые взгляды> - по прошествии веков слова старика
Фукидида ничуть не устарели. Лет пятнадцать назад один шибко патриотический
редактор в тексте моей статьи превратил Белинского из просто <западника>
в <западника и русофоба>. Протесты автора были легко отклонены: <О чем
вы говорите, это же всем известно!> Именно на таком сомнительном фундаменте
(<всем известно>) и основывается скверная репутация русских западников в
патриотических кругах. А если серьезно поработать с источниками, то что
обнаружим? Чаще всего, по компетентному мнению современного знатока проблемы
Д.И. Олейникова, эту <черную легенду> питают
<не какие-нибудь убеждения или суждения собственно западников, а образы,
порожденные мышлением их критиков>. В самом деле, мы чаще всего воспринимаем
западников по критическим инвективам их оппонентов, до крайности полемически
заостренным. Но это то же самое, как если бы считать подлинным лицом
славянофильства его отражение в кривом зеркале западнических филиппик.
Карикатуры на идейных противников создавали обе стороны. Судить о реальных западниках
по языковскому <К не нашим> (<Вы все, - не
русский вы народ!>) столь же непродуктивно, как о реальных славянофилах - по
тургеневскому пассажу в поэме <Помещик> (<От шапки-мурмолки своей /
Ждет избавленья, возрожденья; / Ест редьку, - западных людей / Бранит - и
пишет... донесенья>).
Чтобы адекватно оценивать западничество, нужно ознакомиться
хотя бы с некоторыми опусами его основоположников, но кто же их читает, кроме
узких специалистов? В современной патриотической публицистике из статьи в статью
кочуют одни и те же цитаты, взятые из вторых, а то и пятых рук. Все рекорды в
индексе цитирования, естественно, бьет неизбежный Владимир Печерин
с его навязшим в зубах
<Как сладостно отчизну ненавидеть / И
жадно ждать ее уничтоженья, / И в разрушении отчизны видеть / Всемирного
денницу возрожденья!>.
Я далек от мысли записывать эмигранта и католического
монаха в пламенные русофилы, но очень сомневаюсь, что кто-нибудь из его
нынешних обличителей удосужился заглянуть в <Замогильные записки> -
итоговую книгу Печерина, где автор покаянно называет
эти строки (написанные им в молодости под явным влиянием Байрона)
<безумными>. Но дело даже не в этом. Печерин
собственно не был западником в точном смысле слова, он эмигрировал в 1836 году,
когда сам западнически-славянофильский раскол еще не произошел, и, живя до
конца своих дней за границей, никогда и никак не участвовал в развернувшейся с
начала 1840-х годов идейной войне между <Москвой> и <Петербургом>.
Ни Белинский, ни Тургенев, ни Грановский, ни Борис Чичерин, ни другие вожди
<петербургского> направления ничего подобного не писали и нести
ответственность за высказывания Печерина не могут.
Тем более что настроения последнего не отличались постоянством, и в 1850 году
он уже обличал <болтливую и меркантильную> Европу, а в русских видел
<новых варваров>, призванных обновить ее <огнем и мечом>. К тому же
по иронии судьбы литературное возвращение Владимира Сергеевича на родину
случилось благодаря его старинному другу - славянофилу Ф.В. Чижову, и впервые
после тридцатилетнего перерыва печеринские тексты
появились в русской печати на страницах газеты И.С. Аксакова <День> в
сопровождении прочувствованного предисловия издателя - признанного лидера
тогдашнего славянофильства. На основании двух этих фактов можно патера Печерина и в славянофилы записать! На самом же деле он -
типичный маргинал, не терпевший ни бытовой, ни идейной оседлости, а потому не
способный ужиться ни с одной страной, ни с одной систематической идеологией
(ведь и в католичестве он оказался почти <еретиком>!), и потому его
суждения не могут считаться показательными ни для какой из них. Желающим
проверить мою оценку рекомендую содержательную статью В.А. Мильчиной
об этом экзотическом персонаже в четвертом томе словаря <Русские писатели.
1800-1917>.
То же можно сказать и о другом поклоннике католичества -
Чаадаеве, чье первое <философическое письмо> - еще одно обычное
<доказательство> русофобии, присущей западникам. Но после работ М.О.
Гершензона, В.В. Кожинова и особенно Б.Н. Тарасова
говорить о западничестве Петра Яковлевича невозможно, как, впрочем, и вообще о
его принадлежности к какому-либо направлению общественной мысли. Находившийся
вне <идейных> кружков середины позапрошлого века, но постоянно в них
вращавшийся, капризный и бесполый эгоцентрик-одиночка, снедаемый непомерным и
комичным тщеславием, блестящий светский остроумец, ради красного словца готовый
на любое извращение реальности, то брюзжащий оппозиционер, то благонамеренный
оппортунист, трусливо отрекающийся от своих слов и друзей, он менял свои взгляды
как перчатки, то сладострастно оплевывая Отечество, то превознося его до
неприличия, чем задал немало работы <чаадаевоведам>
по определению идейной принадлежности столь противоречивого мыслителя.
Чрезвычайно неприятный, хоть и талантливый, человек, в чьем безумии были
убеждены не только император Николай Павлович и славянофил Петр Киреевский, но
и его однокашник и боевой товарищ по 1812 году декабрист М.И. Муравьев-Апостол.
Как бы то ни было, <Философические письма> никогда не являлись библией
западников, подобно тому как <Апология сумасшедшего> не оказала никакого
влияния на славянофильство.
Да, при большом желании несколько цитат из Боткина,
Тургенева или Белинского (действительных, <классических> западников)
можно квалифицировать как <русофобские>. Но во-первых, гораздо более
<крутые> национал-нигилистические высказывания
встречаются у патриотов <вне всяких подозрений>. Их так много, что порой
возникает соблазн написать специальную работу <Русофобия русофилов>, но
ограничимся лишь одним перлом:
<Англия, Германия, Франция... это
звучит гордо. Соединенные Штаты - это звучит богато и могуче. Италия, Испания,
Греция - звучит красиво. Даже Китай, Япония, Индия дали великие цивилизации,
даже Аравии и Египту есть чем похвалиться... А Россия? "Ничего"... Самовар,
квас, лапти... Только в прикосновении с Европой Россия как будто стала
принимать облик культурной страны. Но вспомните горькое пророчество Руссо о России
("Сгнила раньше, чем созрела")... И в XIX веке мы ничего не дали
более знаменитого, чем нигилизм. И в XX веке ничего, кроме оглушительного
падения в пропасть... Милые, не плачьте! Не бог весть что и потеряли!
Независимость ваша была фикцией: ведь вы были в рабстве немецкой же династии,
притом выродившейся и бездарной. Просвещение ваше было фикцией. Величие и слава
- дурного сорта. Все это бутафорское будет сметено бурей... Верю в то, что
потеря независимости дает нам необходимое освобождение от самих себя. Ибо не
было и нет более подлых у нас врагов, как мы же сами. Вяжите нас - мы бешеные!
Земля, это точно, велика и обильна, но порядка нет, а потому придите бить нас
кнутом по морде! Даже этой простой операции, как показал опыт, мы не умеем
делать сами>.
Каково? Подлинно, маленькая энциклопедия русофобии, имеющая
все шансы получить первую премию в нашей украшенной вороньим силуэтом рубрике
<чернокрылатых> высказываний. Между тем это
запись от 13 февраля 1918 года в дневнике... Михаила Осиповича Меньшикова,
несомненно, величайшего русского националиста! Что, если только на одном этом
пассаже, вырвавшемся в минуту отчаяния из-под пера главного <нововременского> публициста, мы будем основывать оценку
его наследия? Или зачеркивать Пушкина за небезызвестное: <Я, конечно,
презираю свое отечество с головы до ног...>? Между тем по отношению к
Боткину или Белинскому такой подход считается законным.
Насколько сложно обнаружить в сочинениях и переписке
<классических> западников русофобию, настолько легко там найти целый
ворох патриотических (и даже националистических) деклараций. В июле 1863 года,
во время польского мятежа, Василий Боткин писал Ивану Тургеневу:
<Лучше неравный бой, чем добровольное и
постыдное отречение от коренных интересов своего отечества... Нам нечего
говорить об этом с Европою, там нас не поймут, чужой национальности никто, в
сущности, не понимает. Для государственной крепости и значения России она
должна владеть Польшей - это факт, и об этом не стоит говорить... Какова бы ни
была Россия - мы прежде всего русские и должны стоять за интересы своей родины,
как поляки стоят за свои. Прежде всякой гуманности и отвлеченных требований
справедливости идет желание существовать, не стыдясь своего существования>.
Да это почти катехизис национализма! А если внимательно
почитать Белинского - каким страстным русофилом он предстает:
<Наше политическое величие есть
несомненный залог нашего будущего великого значения и в других отношениях... В
будущем мы, кроме победоносного русского меча, положим на весы европейской
жизни еще и русскую мысль... Да, в нас есть национальная жизнь, мы призваны
сказать миру свое слово...>; <я - натура русская... je
suis un Russe
et je suis
fier de l'кtre
(я - русский и горжусь этим. - С.С.). Не хочу быть даже французом, хотя эту
нацию люблю и уважаю больше других. Русская личность пока - эмбрион, но сколько
широты и силы в натуре этого эмбриона...>; <без национальностей
человечество было бы мертвым логическим абстрактом, словом без значения. В
отношении к этому вопросу я скорее готов перейти на сторону славянофилов,
нежели оставаться на стороне гуманистических космополитов...>
- все это им
написано в последние годы жизни и потому имеет характер духовного завещания. У
Белинского были национальные фобии, но только в отношении не своего, а других
народов. Проще говоря, <неистовый Виссарион>
являл собой отъявленного <неполиткорректного>
ксенофоба:
китайцы <представляют карикатуру,
пародию на человечество>; <...какие-нибудь якуты, буряты, камчадалы,
калмыки, черкесы, негры, которые... ничего общего с человечеством не
имели...>; <въехавши в крымские степи, мы увидели три новые для нас
нации: крымских баранов, крымских верблюдов и крымских татар>; <едва ли
человек с умом и душою посвятит всю жизнь свою на изучение чухонской
литературы>; <жид - не человек; он торгаш par exсellens (по преимуществу. - С.С.)>; <...ох эти мне
хохлы! Ведь бараны - а либеральничают во имя галушек и вареников с салом!>;
<что за тупой, за пошлый народ немцы>; <гнусное национальное чувство
отвратительной гадины, называемой англичанином>; США -
<гнусно-добродетельное... общество торгашей, новых жидов, отвернувшихся от
Евангелия...>; во Франции <все мелко, ничтожно, противоречиво> и т.д.
Признаться, как-то даже неловко от таких полурасистских эскапад великого критика-гуманиста. А ведь
Белинский был здесь не одинок. Характеризуя будущего военного министра
Российской империи убежденного западника Д.А. Милютина,
князь А.И. Барятинский писал Александру II, что тот <ненавидит все, что не
великорусского происхождения>, и <со страстью предается своим симпатиям и
антипатиям>. В капитальной научной монографии В.Г. Щукина <Русское
западничество. Генезис - сущность - историческая роль> (Лодзь, 2001)
национализму и ксенофобии героев книги посвящена специальная глава.
На самом деле национализм и западничество не только не
антагонисты, но, напротив, <близнецы-братья>, если только под вывеской
западничества не скрывается просто <агентура влияния> враждебных нам
государств. И есть глубокая правда в кажущемся парадоксе П.Б. Струве: <Я
западник, следовательно, националист>. <Классические> западники вовсе
не стремились разрушить Россию, они искренне хотели ее процветания, путь к
которому видели в подражании более прогрессивной (в материально-техническом
плане так оно и было) Западной Европе, цивилизационно
от России ими не отделяемой. Наиболее же <продвинутые> европейские страны
в середине XIX столетия либо уже давно являлись (Англия) национальными
государствами, либо стали ими совсем недавно (Франция), либо стремительно в них
превращались (Германия). Причем, несмотря на то что формально нация считалась
политико-правовым понятием, в эмпирической реальности она не могла не иметь (и
имела) вполне определенную этническую, а иногда и этноцентристскую
окраску, ибо так называемая гражданская нация, как правило, формируется на
основе некоего преобладающего этноса. Большинство европейских либералов были
неприкрытыми националистами, и русские либералы просто последовательно им
подражали. И совсем не случайно М.Н. Катков начинал свой путь как ученик
Белинского и восторженный англоман.
Еще более несправедливо обвинение западников в отсутствии
государственного патриотизма. Наоборот, они представляли собой убежденнейших этатистов;
достаточно вспомнить, что именно историки западнического лагеря (С.М. Соловьев,
Чичерин, Кавелин) создали <государственную
школу> в русской историографии (см. о ней, скажем, новейшую монографию Р.А.
Киреевой), полагавшую государство главной творческой силой русской истории.
Сейчас вышли в свет многотомные воспоминания упомянутого выше Милютина, стоит хотя бы полистать их, чтобы убедиться, что
и у нас были империалисты не хуже Питтов, Пальмерстона или Дизраэли. Даже П.Н. Милюков, при всех
своих политических грехах, всегда оставался принципиальным, жестким
государственником, записавшим в дневнике во время советско-финской войны:
<Мне жаль финнов, но мне нужна Выборгская область>.
Западников есть за что ругать (прежде всего за
недопонимание своеобразия основ русской жизни, за отрыв от Церкви), но не за
русофобию и антипатриотизм.
Ревизия
славянофильства
В параллель предрассудку о <русофобии> западников
наша патриотика сотворила слащаво-идеализированный
образ славянофильства как чуть ли не <единственно верного учения>. Менее,
чем кто-либо, я склонен отрицать всю значительность этого направления русской
мысли, изучением которого профессионально занимаюсь лет двадцать, со времен первой
курсовой работы. То, что славянофильство как культурное целое неизмеримо выше
западничества, для меня - <дважды два - четыре>. Но к сожалению (а может,
и к счастью?), в философии нет <единственно верных учений>.
Славянофильство полно противоречий, недоговоренностей, перехлестов, а иногда и
просто ошибок... Если мы воспринимаем его не как что-то отжившее, музейное, а
как нечто живое, развивающееся, имеющее значение для будущего России, то не
должны ограничиваться ритуальными славословиями и бояться переоценки привычных,
но уже устаревших, отвергнутых временем ценностей. Наша сегодняшняя задача,
сохранив высокий духовный порыв, пафос славянофильской мысли, в то же время
поставить ее <на ноги>, соотнести ее выводы с опытом отечественной
истории последних полутора столетий, выявить, где она работает, а где нет.
Еще в начале прошлого века В.В. Розанов с удивлением писал
о том, что славянофильство как-то фатально не может стать популярным, <в
горло не лезет>. К сожалению, сегодня положение дел остается таким же. Нет
уже давно цензурных запретов на издание славянофильских текстов и на их
исследование, но известности им это не прибавило. Очевидно, причина невнимания
читающей публики к славянофильству лежит в нем самом. Как известно, пишущий
вполне виден в своем стиле. <Штиль> славянофильских писаний возвышен и
красив, но <не цепляет> (за исключением, может быть, холодного блеска
Ю.Ф. Самарина), в нем есть сладость, но нет терпкости, он спокойно-эпичен, но в
нем не найти взволнованной лирики, напряженной драмы, нервов, крови, эроса; он,
по существу своему, риторичен. Какая разница с Белинским, Герценом - с одной
стороны, и Леонтьевым, Розановым - с другой! Подобная стилистика не может
захватить современного человека, да она и в XIX веке не многих привлекала. Она
в полной мере отражает главный изъян славянофильского дискурса,
точно отмеченный в свое время Аполлоном Григорьевым и Достоевским: прямолинейно
заданная теоретичность, склонность к жестким, догматическим схемам. Между тем
живая, реальная Россия в эти схемы не очень-то укладывалась.
Один из краеугольных камней славянофильства - мечта о
создании особых, оригинальных, независимых от западноевропейских культурных,
государственных и бытовых форм, органически преемственных по отношению к
Московской Руси. Поэтому почти все плоды национального творчества
<петербургского периода> казались Хомякову и Аксаковым лишь подражанием
западным образцам. Сегодня же для нас очевидно: именно культура XIX столетия и
есть подлинный наш Золотой век, наша визитная карточка в мире, планка, выше которой,
видимо, современным и будущим <мастерам искусства> уже не подняться. И
несмотря на то что в формальном отношении она - от Пушкина, Глинки, Иванова до
Чехова, Чайковского, Сурикова - создана в типично европейских формах, русского
содержания в ней уж конечно не меньше, чем в <Домострое>. Да и само
славянофильство немыслимо вне контекста германского философского идеализма.
Отсюда следует, что интуиция Достоевского о русской <всеотзывчивости>
гораздо точнее описывает культурное своеобразие России, чем славянофильские
лозунги об <истинной народности>.
Но можно ли, превознося и почитая одну из трех величайших
культурных эпох в мировой истории (наряду с греческой античностью и итальянским
Ренессансом - так оценивал русский XIX век Поль Валери),
одновременно отрицать то, без чего она не имела бы почвы, - петровский
переворот и продолжившую его деятельность <императоров всероссийских>?
Стоит ли сегодня соглашаться с тем, что два века русской имперской славы на
самом деле - печальное время денационализации? Кто бoльшие
нигилисты: западники ли, не желавшие знать своей истории ранее Петра Великого,
или славянофилы, зачеркивавшие все, что началось с правления последнего?.. Если
мы не хотим быть народом-мазохистом, со странным удовольствием, травмирующим
собственное прошлое, не только западничество, но и славянофильство не должно
стать путеводной звездой нашей историографии, а уж тем более школьных учителей
истории.
Уже из-за указанных дефектов славянофильской мысли ясно,
что решение проблемы <Россия и Европа> не так однозначно, как виделось
оно когда-то <московским славянам>. Но есть и другие, не менее важные
вопросы, на которые у нас якобы существуют вполне достоверные ответы из
славянофильских источников. Вот хоть возьмем набившую оскомину дихотомию: Запад-индивидуализм,
Россия-общинность/коллективизм. В
религиозно-метафизическом смысле это, возможно, и верно, но в
социально-историческом - весьма сомнительно. Склонность к задушевным (и не
ограниченным во времени) словесным излияниям с первым встречным - еще не
коллективизм, который в первую очередь есть способность к созданию устойчивых и
дееспособных социальных групп. А вот тут-то русский человек - индивидуалист,
какого свет не видывал. Тот, кто когда-нибудь организовывал какое-нибудь общее
русское дело, меня поймет. Русские люди - социальные атомы, не имеющие никакой
соединяющей их самоорганизации. Здание же западной цивилизации основывается на
многовековом фундаменте обширных и разветвленных корпоративных связей,
заложенном в период феодализма. Сословия, система вассалитета, городские
коммуны, профессиональные цехи, купеческие гильдии, всевозможные семейные кланы
и т.д. и т.п. - ярчайшие примеры всепроникающего структурированного социального
коллективизма, следы которого напрасно искать в отечественной истории.
Потому-то и была столь длительной и нелегкой борьба европейских монархов за
централизацию их королевств и империй, и, строго говоря, этой цели они так и не
достигли. Их пресловутый абсолютизм в XVII-XVIII веках не стоит слишком
преувеличивать, даже в самом бюрократическом государстве - Франции, по авторитетному
суждению Карла Шмитта в его классической (и недавно
впервые у нас переведенной) <Диктатуре>, <самостоятельность сословий в
вопросах правосудия и управления еще и в XVIII веке оставалась настолько велика,
что абсолютизм французских королей нельзя и сравнивать, к примеру, с
абсолютизмом Наполеона>, а теория разделения властей, собственно, и
возникает у Монтескье как идея компромисса между королевской властью и правами
сословий. И если уж в такой <деспотической> монархии, как Испания
Габсбургов, не прекращалась деятельность сословно-представительных учреждений
(кортесов), то что уж говорить об Англии после Стюартов, о Германии до
Бисмарка, об Италии до Кавура... Да и сегодня
западный социум не растворяется в государстве, а обладает огромной
самостоятельностью именно за счет своей дифференцированности
посредством разнородных коллективных объединений, как легальных, так и теневых
(например, итальянская мафия - вот уж подлинная квинтэссенция общинности!). По моим личным туристическим впечатлениям,
любой самый крохотный итальянский провинциальный городок кипит такой активной
общественной жизнью, какая и не снилась нашей столице. В России же народное
единство создавалось не благодаря сочетанию различных корпоративных интересов,
а под непосредственным воздействием государственной воли. Русский коллективизм
- государственный, а не общинный - <дьявольская разница!>. Упомянутая
выше <государственная школа> историков-западников, несомненно, права в
своем главном выводе. Сословия у нас - прямое творение государства, и
сословно-представительное учреждение (Земский собор) возникло, а после исчезло
по мановению царской руки - не очень похоже на историю английского парламента.
Наконец, есть очень серьезные основания полагать, что и крестьянская община -
<священная корова> славянофилов и их незаконных детей народников - также
является результатом целенаправленной политики Москвы и Петербурга. Во всяком
случае, общинное самоуправление было точно придумано графом П.Д. Киселевым в
ходе реформы быта государственных крестьян 1830-1840-х годов, а затем взято за
образец и для бывших крепостных. Не община создавала в России армию и флот,
заводы и ярмарки, университеты и больницы, театры и монументы - а государство,
причем именно петербургское, <западническое> государство (при некотором
участии дворянства и купечества). В связи с этим как оценить славянофильскую
политологию, по выводам которой государство-<власть> лишь нечто вроде
необходимого зла для обеспечения внешней безопасности общины-<земли>? Как
неумение видеть и интерпретировать факты или как невинную романтическую
фантазию? И то и другое вряд ли пригодится современной русской мысли.
В свете исторического опыта, пережитого нашим Отечеством в
прошлом столетии, пора отказаться и от <идиллизации>
русского человека, введенной в моду именно славянофилами. Так называемый
<смирный тип> (увековеченный позднее гением Толстого и Достоевского в
образах Платона Каратаева, капитана Тушина и мужика Марея)
казался им столь самоочевидно преобладающим в народе, что они (за исключением
Ивана Киреевского) неизменно отвергали даже саму возможность какого-либо
революционного потрясения на русской почве. А это обличает в них не только
плохих пророков (граф Жозеф де Местр,
иностранец, еще в 1811 году предсказывал пришествие <университетского
Пугачева>) и невнимательных наблюдателей современности (все они пережили 14
декабря 1825 года, а Иван Аксаков и 1 марта 1881-го), но и, что уж совсем
непростительно, историков-<фальсификаторов>, умудрившихся не заметить ни Болотникова, ни Разина, ни того же Пугачева. Впрочем,
представители <хищного типа> не только бунтовали, но и строили державу:
Иван Грозный, Ермак, Петр, Орловы, Потемкин, Ермолов, Денис Давыдов - их к
<смирным> никак не отнесешь. На одних каратаевых
Россия далеко бы не уехала. Таким образом, славянофилы в пироге русской истории
сумели оценить лишь тесто, но вовсе не заметили дрожжей.
Поистине роковой, непреднамеренно <данайский>
дар славянофильства - <народопоклонство>,
которое унаследовало и вульгаризировало народничество и которое до сих пор продолжает
одурманивать даже и светлые русские головы, - убеждение в том, что только тот,
кто занимается физическим производственным трудом, и есть подлинный
<народ> - носитель национального духа, стоит же человеку получить высшее
образование - и он немедленно отрывается от <почвы>. В общем, по графу
А.К. Толстому в его <Потоке-богатыре>:
<Феодал! - закричал на него патриот, -
/ Знай, что только в народе спасенье!> / Но Поток говорит: <Я ведь тоже
народ, / Так за что ж для меня исключенье?> / Но к нему патриот: <Ты
народ, да не тот! / Править Русью призван только черный народ!..>
Между тем историю и культуру создает творческое
меньшинство, аккумулирующее в себе национальный дух (один Пушкин или один
Столыпин не менее важен, чем миллион землепашцев), а вовсе не обыватели, идущие
по его следам. Весь вопрос: куда оно ведет - на вершину или в пропасть,
насколько чувствует скрытые народные упования? Поэтому формирование национально
мыслящей элиты - задача номер один для любого нормального государства. И если
мы хотим ее успешно решить, то от апологии простонародности нужно отказываться
в первую очередь.
На самом известном <грехе> славянофильства -
панславизме, думаю, не стоит останавливаться слишком подробно. После того как
черногорцы (народ-символ, прославленный Пушкиным и Александром III, славяне par excellence) разорвали
многовековой союз с сербами и запросились в ЕС, только безнадежные оптимисты
способны еще верить в <славянское братство>. К сожалению, Константин Леонтьев,
сто с лишним лет назад писавший: <...славянство есть, славизма
нет>, - сегодня может быть окончательно <канонизирован> в качестве
лучшего русского славяноведа.
<Своеобразное и благородное дитя русского
романтизма>, по меткому определению Н.В. Устрялова, славянофильство несло в
себе все плюсы, но и все минусы романтического мироощущения. Величайшая заслуга
его отцов-основателей в том, что они создали величественный, эпический
национальный русский миф (в данном случае под <мифом> имеется в виду идеальное
представление народа о самом себе, о том, не каков он есть, а каким он хотел бы
быть), который стал стержнем отечественной культуры времен ее небывалого
расцвета. Во многом этот миф продолжает определять русское сознание и сегодня,
возможно, какие-то его элементы будут востребованы всегда. И в сфере мифа
критика провалов славянофильской теории абсолютно бессмысленна. Но славянофилы,
как истинные романтики и к тому же истинные русские люди, без всяких оговорок
сломали грань между мифом и эмпирической реальностью, сделав первый средством
познания второй, что не могло не привести к эффекту <скверного анекдота>.
Миф, конечно, нужен, но не менее необходимы и рациональное рассуждение, и учет
<опытов быстротекущей жизни>, и попросту здравый смысл. С легкой руки
славянофилов в России почтенное философское понятие <рационализм> стало
восприниматься почти как матерное ругательство, и теперь любой наш недоумок
готов мнить себя выше Декарта и Канта только потому, что у него <широкая
душа>. Но, как зло и остроумно пошутил Освальд
Шпенглер, <глупость еще не есть преодоление рационализма>. В общем,
мифологический образ русскости не надо смешивать с
научно-позитивным знанием о ней - для пробуждения народного энтузиазма
правильно будет использовать первое, а для разработки плана каких-либо
социальных преобразований - второе, в противном случае выйдет катастрофа. Кроме
того, славянофильский миф оказался не вполне всеобъемлющим, поскольку отторгнул
от себя всю послепетровскую историю, а это значит,
что и здесь учение <московских славян> нуждается в серьезном пересмотре.
Нетрудно заметить, что в моих заметках славянофилам
<достается> больше, чем западникам. Но это лишь потому, что и для автора
и для постоянных читателей <Москвы> недостатки западничества и так
очевидны, стоит ли в тысячный раз о них писать? Именно <свое> и нужно
постоянно проверять на прочность. Подлинная ценность (и здесь нельзя не
согласиться с нигилистом Писаревым) способна выдержать испытание любой
критикой, а мнимая... туда ей и дорога! (<Падающего подтолкни> - в данном
случае совершенно справедлива эта скандальная сентенция другого знаменитого
нигилиста.) Никакая критика не способна уничтожить зерно славянофильства - идею
особого духовного и исторического пути России, эта идея вечна, пока живо наше
Отечество. Но конкретное раскрытие русского своеобразия в истории и культуре
часто не похоже на славянофильский канон. Не жизнь должна приспосабливаться к
славянофильству, а славянофильство к жизни. Поэтому лучшим памятником Хомякову,
Киреевским и Аксаковым будет радикальная ревизия их наследия во имя торжества
того, что составляет его душу.
Другая Европа
Как уже упоминалось выше, попытки творческого обновления
славянофильства и примирения его с западничеством в истории русской мысли
предпринимались неоднократно. То, что сделано в этом отношении Аполлоном
Григорьевым, Достоевским, Леонтьевым, с одной стороны, и Кавелиным,
Герценом, Бердяевым, с другой, нуждается в тщательном изучении и
систематизации. Необходимо заново открыть для себя так называемых идеологов
<официальной народности> - М.П. Погодина и С.П. Шевырева,
которые, не будучи столь яркими мыслителями, как Хомяков или Киреевский,
обладали тем не менее бoльшей взвешенностью в
суждениях и, отстаивая самобытность России, не зачеркивали <петербургский
период>.
Сверхзадачей же современной русской мысли должен стать
реакционно-революционный проект <Назад к Пушкину!>, ибо в духовном мире
великого поэта западнически-славянофильское противоречие <снято>, говоря
гегелевским термином (об этом неоднократно и глубоко писал В.В. Кожинов). Автор <Медного всадника> мог одновременно
превозносить европейскую культуру, с похвалой писать о том, что <наше
правительство единственный европеец в России>, и в то же время доказывать,
что ее история <требует другой формулы>, чем история Европы, или что
последняя в отношении нашей страны <всегда была невежественна и
неблагодарна>. Добросовестно составленная сводка высказываний Александра
Сергеевича по этой теме и хороший комментарий к ней содержится в работе С.Л.
Франка <Пушкин об отношениях между Россией и Европой>, завершающейся
принципиальным выводом о том, что пушкинский взгляд на проблему <есть не
эклектическое примирение непримиримого, не просто какая-то "средняя
линия", а подлинный синтез, основанный на совершенно оригинальной точке
зрения, открывающей новые, более широкие духовные и философско-исторические
перспективы>. Правда, сам Франк, на мой взгляд, не сумел эту <совершенно
оригинальную точку зрения> четко сформулировать. Нам здесь поможет философ
более высокого ранга - Константин Леонтьев.
Наиболее часто применяемое к творчеству Пушкина слово -
<гармония>. В своей насыщенной гениальными интуициями статье <О
всемирной любви> Леонтьев мельком роняет по поводу пушкинской гармонии (и
гармонии вообще) несколько фраз, <томов премногих тяжелей>, она
понимается как <примирение антитез, но не в смысле мирного и братского
нравственного согласия, а в смысле поэтического и взаимного восполнения
противоположностей и в жизни самой, и в искусстве. Борьба двух великих армий,
взятая отдельно от всего побочного, во всецелости
своей есть проявление "реально-эстетической гармонии">. Все
сказанное замечательно характеризует и пушкинский гений, и диалектику
жизненного процесса, и глубинную суть русско-европейских отношений, которые как
нельзя лучше можно назвать <взаимным восполнением противоположностей>,
происходившим в ходе цивилизационной войны за
христианское наследство (включающее в себя и наследство античное).
И Запад, и Россия (как душеприказчик Византии) объявили
себя единственными правомочными преемниками Рима и Иерусалима, и потому
компромисс между ними был исключен, но противники обменивались не только
ударами, но и взаимными влияниями, ибо символика и терминология христианства,
несмотря на принципиально разное понимание последнего, оставались общими для
обеих сторон. Естественно, что очень долго - несколько столетий - имело место
только европейское влияние на Россию. Западная светская культура (в том числе
техника в самом широком смысле слова, то есть способность к рациональной
организации действительности) неизмеримо превосходила русскую, а без ее
усвоения нечего было и думать о противостоянии могучему и опасному сопернику.
Для того чтобы бороться с Западом, пришлось его принять внутрь себя. В составе
проглоченного оказались и яды, и витамины, но последних все же больше, о чем
свидетельствует культурный и политический взлет Петербургской империи. И вот
уже в первой половине XX века духовно одряхлевшая Европа ищет новых
животворящих откровений у пророков-романистов из варварской Московии...
С не меньшим основанием можно преподать эту историю и как
батальное полотно, изображающее отнюдь не метафорическую <борьбу двух
великих армий> с бесчисленными полями битв, щедро политыми славянской и
романо-германской кровью. Но на самом деле обе версии многовекового
противоборства (или творческого диалога?) неразрывно взаимосвязаны:
победитель-ученик Петр Великий после Полтавы пьет за здравие побежденных учителей-шведов;
любитель романов мадам Жанлис фельдмаршал Кутузов и
его генералы и офицеры, говорящие по-французски, лучше, чем по-русски,
командуют беспримерным разгромом кумира молодости лучших русских поэтов;
поверхностному взгляду может показаться, что под Сталинградом проверяют на
практике правильность своих теорий две школы немецкой неклассической философии...
Во всяком случае, ясно одно: Россия состоялась как мировая - политическая и
культурная - держава в процессе творческой борьбы с Западом и вряд ли в
ближайшем времени эта парадигма изменится. Конечно, была и упорная, тоже многовековая,
борьба с Востоком, весьма кровопролитная, порой не на жизнь, а на смерть, но в
ней отсутствовал дух любви/ненависти, соперничества/сотворчества, ревнивого
притязания на первородство. Сомнительно, чтобы все войны с Турцией, вместе
взятые, хоть как-то нас культурно обогатили.
Таким образом, вырисовывается возможная формула
западнически-славянофильского синтеза: Россия-Европа, но другая Европа,
находящаяся с Европой западной в состоянии перманентной творческой борьбы за
право дать свой смысл общему для них обеих христианско-античному наследию.
Набросок этой формулы был сделан еще в 1844 году другим нашим гением - Тютчевым
в статье <Россия и Германия>:
<В течение веков европейский Запад
совершенно простодушно верил, что, кроме него, нет и не может быть другой
Европы. Конечно, он знал, что за его пределами существуют еще и другие народы и
государства, называющие себя христианскими... Но чтобы за этими пределами жила
другая, Восточная Европа, вполне законная сестра христианского Запада,
христианская, как и он, правда, не феодальная и не иерархическая, однако тем самым
внутренне более глубоко христианская... вот что было невозможно допустить...
Наконец времена свершились, рука исполина сдернула завесу, и Европа Карла
Великого оказалась лицом к лицу с Европой Петра Великого>.
Но к сожалению, должного развития концепция <другой
Европы> не получила, хотя понятие это изредка использовалось в современной
публицистике, в том числе и на страницах нашего журнала (см. одноименную статью
философа Валентины Федотовой в майском номере за 2002 год, но там данная тема
звучит в несколько ином контексте). В рамках этой концепции становятся
понятными и оправданными как наше притяжение к Западу (<страна святых
чудес>, <священные камни Европы>), так и отталкивание от него
(<гниющий Запад>, <Европа не случайно, а существенно нам
враждебна>), полномочными представителями которых и были, соответственно,
западники и славянофилы. Но тот, кто станет отрицать важность для России
достижений европейской культуры, - плохой славянофил, а тот, кто закроет глаза
на изначальную и неизбывную западную русофобию, - плохой западник. Сочетание
диалога и борьбы - диалог как средство борьбы, борьба как способ диалога -
такова диалектика русско-европейской <гармонии> - <гармонии> по
Пушкину, Тютчеву и Леонтьеву. И никакого <мирного унисона> или
<окончательного слова примирения> в этой <гармонии>, вопреки
неоправданно <розовым> мечтам Достоевского в Пушкинской речи, в пределах
земной истории не предвидится, если, конечно, не считать <примирением>
сдачу одной из сторон на милость победителя.
Понимание России как другой Европы гораздо более
продуктивно, реалистично, наконец, ближе к историческим фактам, чем пресловутое
евразийство, которое пленило в 80-90-е годы прошлого
столетия множество русских патриотов (каюсь, и меня в том числе) и даже, как ни
странно, такого умницу, как покойный Кожинов. Не
спорю, евразийство эффектно, романтично, открывает
вроде бы широкие политические перспективы. Одна беда: оно основано на сплошных
подтасовках, будучи <идеологией> в худшем смысле - <умственным
вывертом>, по точному определению И.А. Ильина. Оно реанимирует самые нелепые
утверждения славянофильства, которые русская мысль к началу XX века как будто
уже преодолела, - столь радикального отрицания <петербургского периода>,
как в <Наследии Чингисхана> Н.С. Трубецкого, не найдешь и у неистового
Константина Аксакова. А этот безвкусный интеллектуальный эпатаж, принимаемый
иными за глубокомыслие, когда тот же Трубецкой с серьезным видом (а внутри так
и готовый прыснуть со смеху) доказывает в <Европе и человечестве>, что
культура готтентотов ничуть не ниже европейской, или мазохистское сладострастие
в живописании прелестей монгольского ига у всех поколений евразийцев - от
Савицкого до Гумилева! Ругательски ругая Европу и превознося Азию, главные вожди
<славянофилов эпохи футуризма> (Ф.А. Степун) проживали, однако, не
где-нибудь в Урге, а в Парижах,
Венах, Прагах... Есть в этом что-то жульническое. Но
главное, конечно, в другом: нет никакой Евразии как единого
историко-географического мира с какой-то выдуманной единой евразийской
культурой, а есть русский народ и русская культура (олицетворение другой Европы),
объединившие в своих границах разнообразные европейские и азиатские народы. Не
будет русского народа и русской культуры - воцарится на контролируемых ими
пространствах <древний хаос>, вплоть до появления нового имперского
хозяина.
Прощание с
утопизмом
На пути к синтезу русской национальной мысли нужно
окончательно изжить общую как для западничества, так и для славянофильства
слабость - утопизм. Я, кстати, не принадлежу к авторам, использующим это слово
в качестве бранной клички по отношению к нашей философии двух прошедших веков.
В период цветения культуры утопизм естественен (и может, даже необходим) - он
своеобразная романтическая дымка, сопутствующая высшим порывам человеческого
духа, и присущ всем великим философам. Другое дело - его бытование в эпоху
прагматической цивилизации: там он на месте в мире искусства (и то как игра),
но в гуманитарных исследованиях, претендующих на адекватное описание
реальности, утопизм и смешон, и вреден.
Западнический утопизм заключался в идеализации Европы
(Герцен самокритично признавался, что он и его друзья верили в Европу, как
христиане - в рай) и в мечтах о том, <чтобы у нас было как у них>. На мой
взгляд, этот вид утопизма в целом уже преодолен - прежде всего самой жизнью, а
не патриотической публицистикой. За прошедшие годы <перестройки> и
<реформ> многие увидели Запад воочию и поняли, что при всех его
привлекательных сторонах там нет кисельных рек и молочных берегов, зато
полным-полно самых разнообразных проблем, других, чем у нас, но не менее
серьезных. А плоды этих самых <перестроек> и <реформ> убедили нас
на собственной шкуре в правдивости старой мудрости: <что немцу здорово, то
русскому смерть>. Поэтому те, кто еще сохраняет (или делает вид, что сохраняет)
энтузиазм начала 90-х, вербально как будто почерпнутый из <Двенадцати
стульев> (<Запад нам поможет>, <заграница с нами>), либо уж и
вовсе невинны разумом, либо выполняют не очень чистую работу.
Славянофильский утопизм грешил переоценкой политического и
духовного могущества России и предлагал ей уж слишком
невероятно-головокружительные мировые миссии (правда, в ту пору, когда она
находилась на небывалом подъеме, для этого все же были основания). Варианты
отличались разнообразием, но суть их сводилась к одному: Россия обязательно
должна кого-то спасать: минимум - Европу, максимум - человечество. Нет
сомнений, что это настроение явилось одним из источников революционного
мессианизма советской эпохи (когда Россия в обличье СССР впервые претендовала
на роль первой скрипки в мировом оркестре), глубоко трагический опыт которой,
казалось, навсегда излечил нас от глобально-мировых мечтаний. Но, как ни
странно, мессианские настроения до сих пор бродят в некоторых патриотических
головах. Мне, как редактору отдела публицистики, частенько приходится читать
регулярно поступающие проекты спасения человечества, навеянные, увы, русской
религиозной философией, в основном Федоровым и Владимиром Соловьевым.
Но не надо думать, что неомессианисты
столь уж маргинальны, совсем не трудно отыскать их напечатанные тексты. На
страницах <Дня литературы> можно встретить проповедь <мистического
интернационализма>; писатель Андрей Убогий в <Нашем современнике>
(2006, № 9) утверждает, что, несмотря на все потери, русские и далее должны
оставаться народом, жертвующим собой для других. А вот, скажем, книга некоего
Руслана Бычкова из <опричного братства> под <достоевским>
названием <Святая Европа>; автор видит в России <истинную последнюю надежду
Белой Европы>, которую она обязана спасти от <цветной нелюди>. Есть
идеи и помасштабнее. Писатель-фантаст Юрий Петухов прислал нам в редакцию свое
геополитическое исповедание веры - изданный в прошлом году обширный трактат,
одно заглавие коего говорит за себя: <На Запад! Как нам обустроить Европу и
Америку>. Замах автора нешуточный, тона апокалипсические, сразу бросается в
глаза симптоматичный частокол прописных букв:
<Россия - Сверхцивилизация.
<...> Все споры о том, "что есть Россия - восток или запад?",
смешны и глупы. И восток, и запад - это провинции единственной сверхдержавы
мира... Великой России, Святой Руси, Обители Рода Вседержителя... Те, кто зовет
Россию к "внутреннему обустройству" и местечковому
"устроению", - преступники и "черные козлы-провокаторы",
ведущие страну и народ на бойню "нового мирового порядка", - наемные
попы гапоны. Только Великий Всечеловеческий Подвиг
спасет саму Россию... Великий Подвиг свержения всепланетной тирании
американского жандарма, истребляющего человечество, этого предсказанного пророками
"зверя из бездны". Никто, кроме России и Русского Народа, не сможет
изгнать американского зверя из Европы и Азии, освободить от него мир, в том
числе и Америку, добить зверя в его логове и принести в Западное полушарие, в
том числе и в США, подлинную свободу и народовластие>.
Какое удивительное (и характерное) смешение образов Писания
и лексики советского агитпропа (<подлинная свобода и народовластие>)!
Можно бы и не обращать внимания на фантазии
профессионального фантаста (впрочем, я ни на минуту не сомневаюсь в его горячей
любви к родине и не собираюсь записывать его в разряд
<козлов-провокаторов>), если бы мы не имели дело с представшей в
доведенном до абсурда виде концепцией, которую выдвинул один из любимейших авторов
<Москвы> - выдающийся ученый покойный А.С. Панарин. Ведь это ему
принадлежит идея создания своеобразного антиглобалистского
интернационала (<сверхдержавы угнетенных>), который призвано возглавить
наше Отечество (убедительно и в то же время чрезвычайно тактично эта сторона
воззрений философа была подвергнута критике Андреем Савельевым, см.: Москва.
2005. № 9). Вслед за ним ту же идею развивает и другой наш постоянный автор -
талантливый политический аналитик и публицист Татьяна Грачева в вышедшем
недавно в свет полном тексте ее <Мифов патриотов>. Она формулирует <антиглобальный проект> <Витакратии>,
способный объединить <всех <бедных>, то есть страны и народы третьего
мира, представителей <великих религиозных традиций этих стран (православной,
мусульманской, конфуцианско-буддийской)>, наконец, <всех совестливых
людей на Западе>. Татьяна Васильевна основывает свои рассуждения на
православной историософии, но неожиданно у нее возникают
идеи, достойные агитаторов <мировой революции>: предполагается, в
частности, <вызвать раскол в США>, опираясь на их <цветную
периферию> (вот уж с чем бы не согласился Руслан Бычков!), <это позволит
превратить мировую войну, которую ведут США, в войну гражданскую>.
Немедленно всплывает в памяти до боли знакомое: <Превратить империалистическую
войну в войну гражданскую>. Автора!
Возможно, мое сознание излишне заземлено, возможно, мой
взгляд на мир бескрыл и убого эмпиричен, но я не в состоянии вообразить себе,
как нынешняя, реальная Россия будет выполнять миссию, возложенную на нее нашими
глобальными антиглобалистами. Нам бы удержать РФ от
распада, а не обустраивать Америку. Невольно вспоминается анекдот о еврее,
предложившем руководству одной из воюющих армий мгновенно закончить кампанию,
проведя подземный ход под штаб противника и захватив командование противника в
плен; на вопрос: <а как это сделать?> - автор гениального плана
беззаботно махнул рукой: <Ну, это уже технические детали>.
Однако проблема не только в наших возможностях, но и в
желательности геополитических ходов, предлагаемых стратегами полного и
бесповоротного разгрома <империи зла>. Не питаю особенных симпатий к
Штатам, но перспектива после их гипотетического устранения с мировой арены
остаться один на один с <освобожденными трудящимися Востока> или с
<желтыми драконами> не шибко вдохновляет. Как бы не задушили в
восторженных братских объятиях...
И наконец, почему мессианисты-антиглобалисты
уверены в том, что Россия поддержит их смелые дерзания? Насколько известно, все
социологические опросы констатируют практически нулевой уровень мессианских
настроений в нашем обществе (см., например, статью Леонтия Бызова
в сентябрьском номере <Москвы>). Боюсь, трубадуры ВВП (<Великого Всечеловеческого
Подвига>) <страшно далеки от народа>.
Жить для себя
Признаюсь сразу и честно, что принадлежу к числу тех самых
выведенных на чистую воду Юрием Петуховым <преступников>, <черных
козлов-провокаторов>, <попов гапонов>,
зовущих Россию к <внутреннему обустройству>. Это не значит, что я отрицаю
необходимость активной внешней политики. Отнюдь нет. Но должна проводиться не
политика, направленная на создание химеры <сверхдержавы бедных>, а
реальная политика игры на противоречиях наших многочисленных противников, ибо
друзей у России нет. И здесь скорее помогут старик Макиавелли и его русские
последователи - Тютчев, Данилевский, Леонтьев, они ведь не только утопии
сочиняли. Политика России обязана реализовывать не мессианские грезы запоздало
романтических интеллектуалов, а прагматические интересы нашего народа, который
по абсолютно верному, на мой взгляд, наблюдению Валерия Соловья <впервые в
своей истории хочет жить для себя, а не для других> (см. его работу
<Восстание русской этничности> в октябрьском номере <Москвы>). И
нельзя не признать, что в целом это желание - вполне нормальная и здоровая
реакция на то катастрофическое состояние, в котором русские оказались.
Не буду говорить об очевидных социальных, экономических,
политических трудностях. Речь о более важном, вернее, о самом важном - о
собственно физическом существовании нашего народа. Демографические прогнозы
неутешительны: при нынешней динамике рождаемости и при планируемой
правительством крупномасштабной миграции уже к концу нынешнего столетия русские
в России превратятся в нацменьшинство. При любом раскладе - захотят ли они
этому исходу сопротивляться или предпочтут с ним смириться - установка <жить
для себя> неизбежна. В первом случае она поможет мобилизовать волю к победе,
во втором будет способствовать выживанию в чрезвычайно пестром и агрессивном
этническом котле. Мне кажется, <простой народ> лучше почувствовал весь
трагизм ситуации, чем патриотическая интеллигенция, все еще пережевывающая
жвачку <русской идеи>. Задача патриотов-интеллектуалов в том, чтобы
рационализировать это интуитивное знание и сформулировать четко и ясно пути
выхода из кризиса.
К сожалению, традиционная русская надежда на государство
пока не слишком себя оправдывает. Возможно, правы те, кто считает, что
привычное для нас государство-опекун, то, о котором писали историки-западники,
давно в прошлом и его сменило <государство-корпорация>, работающее только
на себя. Если это так, то русским ничего не остается, как совершить еще одно
превращение - породить наконец из своих недр независимое и активное общество
(по терминологии Михаила Ремизова, <консервативное гражданское общество>),
способное создать иное, более органичное для них государство. Русские должны
научиться самостоятельно социализироваться, структурироваться, <кланироваться> и лоббировать свои интересы - пока же мы атомизированная, аморфная масса, с которой никто не хочет
считаться. Этому придется учиться у Запада, так что наша с ним творческая
борьба-диалог не закончена. Впрочем, есть и важный (пусть и не очень удачный)
отечественный опыт - земство (за возрождение которого давно ратует А.И.
Солженицын), еще один повод объединить славянофилов и западников - и те и
другие стояли у его истоков. Заранее знаю, что скажут по этому поводу многие
уважаемые мною люди: русского человека не переделать, он может быть активным
только под чутким государственным руководством. Поживем - увидим, замечу
только, что в ситуации смертельной опасности и отдельный человек, и целые
народы иногда совершали поступки, которых от них никто не ожидал.
В прошлой моей статье <Пришествие нации?> (июньский
номер <Москвы>) я критиковал современную тенденцию гуманитарных наук
отрицать онтологическую основу наций и сводить процесс их формирования к
идеологическому конструированию. Но если не гипертрофировать роль последнего,
то надо признать, что элемент конструирования, конечно же, необходим для
формирования национальной идентичности. Вот задача для нашей интеллигенции -
создать новый русский миф, некое идеальное представление о том, каким
современный русский человек хотел бы быть. Тут гораздо важнее идеологических
опусов (хотя и они нужны) средства актуальных искусств. Во-первых, безусловно,
кино. Пока русскую тему в позитивной трактовке у нас ведет один Алексей
Балабанов. Ключевая фраза его последнего фильма <Мне не больно> как раз в
русле обсуждаемой проблемы: <Главное в этой жизни - найти своих...> Но
для национального мифа нужны более <жизнеутверждающие> сюжеты, чем балабановские. Хорошим примером мог бы послужить Голливуд
периода рузвельтовского <нового курса>, в особенности шедевры Фрэнка Капры и Джона Форда, показывающие образ сплоченной, единой
нации, внутри которой, несмотря ни на какие конфликты и противоречия,
господствуют взаимовыручка и помощь слабому. Что-то подобное нужно и нам
сегодня, проводящее в массовое сознание простую мысль: <Русский, помоги
русскому>. Не сбрасывал бы я со счетов и рок-музыку, под воздействием
которой находится подавляющая часть молодежи. Там не одни только нигилизм и
сатанизм. Когда Константин Кинчев поет: <Сколько
шакалов и псов / Скалится с разных сторон / На золото наших хлебов, / На золото
наших икон>, или <Испокон веков граничит с Богом / Моя светлая Русь> -
он делает для <патриотического воспитания подрастающего поколения>
больше, чем вся публицистика <Москвы> и <Нашего современника>.
Когда Дмитрий Ревякин, сочетая державную патетику и пронзительный лиризм, воспевает
наш дальневосточный рубеж - Камчатку, он гораздо лучше помогает осознанию
принципа территориальной целостности страны, чем все правительственные
заявления на сей счет.
Но самое главное возражение против установки <жить для
себя>, конечно же, религиозное. Дескать, это отказ от православия, далее -
ссылки на Пушкинскую речь Достоевского. Но как раз именно в ней Федор
Михайлович весьма неортодоксален, что блестяще
показал Леонтьев. Вообще, русский мессианизм XIX - начала XX века очень
сомнителен с точки зрения соответствия духу Писания и Предания, это типичный
романтический мистицизм, где явно преобладает <человеческое, слишком
человеческое>. Не думаю, чтобы старец Филофей был
менее православным, чем Достоевский, а он ни Европу, ни мир не собирался
спасать. Его идея Третьего Рима - сугубо изоляционистская, фактически тот же
призыв <жить для себя>. И не исключает эта формула христианского
отношения к ближнему, наоборот, требует его, ибо наши непосредственные ближние
не <бедные всего мира> и не европейские <белые братья>, а рядом
живущие русские люди. И Писание, между прочим, говорит: <...будем делать
добро всем, а наипаче своим по вере> (Гал. 6, 10).
Как хорошо сказал один современный православный старец некоему патриотическому интеллигенту-мессианисту, делившемуся с ним очередным
глобальным проектом: <А ты жене по хозяйству помогаешь?> Создание атмосферы
подлинного и деятельного братства внутри русского общества - чем не великая
христианская задача? Для начала - хотя бы обеспечить нашим инвалидам
европейский уровень заботы. А от всеотзывчивости мы
не собираемся отказываться, только она будет другой - трезвой и прагматической:
что полезно, позаимствуем, но гей-парады
импортировать не станем. Впрочем, не сомневаюсь, что подлинное, глубокое
явление европейской культуры, близкое русскому миропониманию, найдет не менее
сильный эмоциональный отклик, чем когда-то нашли Шекспир и Шиллер, Бальзак и
Диккенс. Во всяком случае, в современном европейском кинематографе есть
интересные фигуры, работающие под очевидным воздействием русской литературной
классики: датчанин Ларс фон Триер, бельгийцы братья Дарденн,
финн Аки Каурисмяки... Так
что Запад полностью еще не <сгнил>.
Может быть, когда русский народ выйдет из нынешнего
кризиса, снова станет одним из демографических лидеров мира, как это было еще
сто лет назад, восстановит свое господствующее положение в Евразии, великую
промышленность, науку и культуру, он опять почувствует идеалистический порыв к
жертвенному мессианскому подвигу... Может быть... Но без всяких гаданий, со стопроцентной
уверенностью скажу воображаемому читателю-ровеснику: <Жить в эту пору
прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе>. Нам предстоит совсем другой
подвиг. Подвиг возрождения русской Европы, в котором растворятся и западники, и
славянофилы, превратившиеся наконец просто в русских.
Автор - кандидат исторических наук, специалист по русской
общественной мысли ХIХ–ХХ вв. Автор множества научных, научно-популярных и
публицистических работ.
Москва, декабрь 2006